«Бабий час» кончился так же неожиданно, как и начался. Поскакали, повытрясли из себя дурь и валом хлынули вон.
В клубе стало просторнее. Уборщица Аксинья побрызгала на пол из графина. Кто-то за сценой завел патефон.
Танцы!
У девчонок от удовольствия заблестели глаза. Что ж, это им надо. Без разминки не могут.
К Нюрочке подошел высокий сутуловатый Гриня-левша. Володька не слышал, что сказала Нюрочка, но, судя по тому, как Гриня-левша, еще больше ссутулившись, попер на выход – «курить», как говорилось в этих случаях, был отказ.
Ах, если бы он умел танцевать! Мог бы пригласить. Конечно, мог бы. А почему нет? Вон какая морошка топчется, а он как-никак с самим Кузьмой тягается. И плевать, что ростом не вышел. Гриня-левша – каланча перед ним, а ушел несолоно хлебавши.
Пары кружились, а Нюрочка все еще сидела на скамейке. Нижнюю губку закусила, левый глаз прищурен – всегда так, когда не в духе.
Может, подойти ему? Неужели это такая хитрая штука – перебирать ногами? И вдруг он увидел, как Нюрочка, разом просияв, вскочила на ноги…
«Надо уйти, надо уйти, – твердил себе Володька. – Чего он еще ждет?» Но он не уходил. К нему оборачивалась стоявшая впереди женщина, разъяренно шептала:
– Не дуй ты мне в шею. И без того жарко…
А он все стоял и стоял…
Нет, не то было обидно, что Нюрочка любезничает. Пускай – все девчонки такие. Но с этим типом? Неужели она не понимает, что это за дрянь? Колька наклонялся к ее раскрасневшемуся лицу, что-то шептал ей на ухо, и она визгливо на весь клуб смеялась…
Впоследствии он с трудом припоминал, как все это вышло. Кажется, когда кончился танец, он шагнул вперед, схватил Кольку за грудь, за эти блестящие замочки, которые все время звенели у него в ушах. Кажется, их окружили ребята. Единственно, что он хорошо запомнил, – это крик Нюрочки:
– Хулиган! Чудо горохово! Гоните его вон!
И именно в тот момент, когда он оглянулся на Нюрочку, его сбили с ног…
Пуха не любила праздников. Она не понимала, почему люди вдруг ни с того ни с сего начинали орать на всю деревню, падать, кататься по земле, а то и дубасить друг друга. Кроме того, в такие дни ей часто попадало и от людей, и от злых собак, да и Володька почему-то не в меру сердился, когда она показывалась ему на глаза.
Но как отпустить одного Володьку?
И Пуха, не спуская глаз с него, бежала стороной, а если он останавливался где-нибудь, она прижималась к постройке, изгороди и оттуда наблюдала за ним.
В тех случаях, когда Володька заходил в клуб, она устраивалась в кошачьем лазе. Лаз этот, прорубленный в дверях зерносклада, был очень удобным местечком. В нем сухо, безопасно, а главное – из лаза видно крыльцо клуба.
Сегодня лаз оказался закрытым. Она понюхала доску, поскребла по ней когтями и задумалась. Не вернуться ли ей домой? Ведь она не такая уж молоденькая, чтобы мокнуть целую ночь под дождем, да и устала она сегодня очень.
Но в следующую минуту Пуха уже обнюхивала ближайший угол.
С крыши капало, хлопали двери на крыльце…
И все время, пока она усталым, прижмуренным глазом смотрела на входящих и выходящих людей (а вдруг появится Володька), ее не покидало какое-то смутное, тревожное беспокойство.
И вот случилось. На рассвете три здоровых парня вытащили Володьку из шумного дома и с руганью сволокли с крыльца. Пухе хотелось завыть от горя, броситься на обидчиков. Но она не посмела сделать ни того, ни другого. Кто знает, как посмотрит на это Володька? О, она знала, как непонятен бывал Володька. Кажется, старается, старается она, а он вдруг начинал звереть. И все-таки никогда еще так не жалела Пуха, что бог не дал ей волчьих зубов.
Прижавшись к стене, она с тоской следила за растрепанным, молча поднимающимся с земли Володькой.
Что он еще сотворит? Шел бы лучше домой.
И Володька, словно сообразуясь с ее желанием, побрел на главную улицу. У изгороди он остановился, сел на бревно, схватился руками за голову.
Вот теперь, наверно, можно и ей подать голос. Она оглянулась вокруг – одни они с Володькой на улице – и, приподняв кверху мордочку, тихонько тявкнула.
– Пуха, Пуха! – вскрикнул Володька и протянул к ней руки.
Его прорвало слезами, бурными, облегчающими. Нет, нет, он не один на свете. Есть же хоть одна животина, которая любит, понимает его. Он прижимал к себе присмиревшую, вздрагивающую Пуху и плакал, плакал, не стыдясь своих слез…
Утреннюю тишину взрывали охрипшие голоса запоздалых гуляк, последний жар вытряхивала гармошка в клубе. Но, странное дело, сейчас ему безразлично было, с кем танцует Нюрочка. Нет, он не раскаивался в том, что сцепился с Колькой. Глупо, конечно, ужасно глупо. Подумают еще, из-за этой Нюрочки… Но Колька – подлец, и он еще докажет это!
И как только он подумал об этом, ему вдруг припомнились слова Кузьмы: «Паскудный парнишка растет». И это было для него сейчас так неожиданно, так ново, что он вздрогнул.
Ах, какой он болван, какой болван! Как же он мог забыть про Кузьму! Весь вечер, всю ночь из-за какой-то ерунды разорялся, а о Кузьме, о Кузьме забыл…
Он вскочил на ноги и изумленными, широко раскрытыми глазами стал всматриваться в далекую неподвижную кромку лесов.
Там, где-то за этой кромкой, были Шопотки. И там сейчас вставало солнце.
Что делает теперь Кузьма? Спит? А может, вышел на воздух и так же вот, как он, смотрит на солнышко? Гниет сено, а он один… Да, да, надо ехать, сейчас же ехать!
По спящей деревне гулко затопали сапоги.
Володька миновал колхозную контору, взбежал на пригорок. У крыльца магазина валялся какой-то мужик.
Неужели Никита? Он. Нажрался, боров, храпит на всю улицу, а кругом хоть потоп…
Володька подошел к Никите, начал его расталкивать:
– Вставай! Бока-то еще не отболели?
Никита что-то промычал, пропахал землю носом и снова захрапел.
– Вставай, говорю. Не подрядился лежать-то!
Володька, стиснув зубы, тряс его за рубаху, задирал ему голову, переворачивал с боку на бок, как кряж, – все без толку.
– Нет, черта с два! – все более ожесточался Володька. – Я тебя заставлю встать. Ты думаешь, что… Так вот и будешь прохлаждаться, а там Кузьма… Сено…
Мокрый, тяжело дыша, он разогнулся, обежал глазами крыльцо, пустые ящики вдоль стены. Чем бы еще пронять этого дьявола?
И вдруг он увидел перед собой чугунный противопожарный брус, висевший на железных крючьях между двумя деревянными столбами. И, прежде чем он подумал, что делает, он подбежал к столбам, схватил железную палицу и, подпрыгнув, изо всей силы ударил.
Чугунный брус тяжело охнул и набатом загремел на всю деревню…
Поездка в прошлое
Снегопад застал их на середке реки. Вмиг стало слепо, бело, залепило глаза – неизвестно, куда и ехать.
Выручили пролетавшие где-то над головой гуси: закричали, заспорили суматошно – видать, и они растерялись в этой заварухе. Вот тогда-то Власик, прислушиваясь к их удаляющемуся гомону, и сообразил, в какой стороне юг, ибо куда же сейчас лететь птице, как не в теплые края.
Снежная липуха немного успокоилась, когда от перевоза поднялись в крутой берег. Впереди проглянуло Сосино с жердяной изгородью по задворью, черная часовня замаячила в полях слева.
Вытирая рукой мокрое лицо, Власик начал было объяснять своему неразговорчивому спутнику, как пройти в деревню и разыскать бригадира, но тот, похоже, в этом не нуждался: загвоздил суковатой палкой побелевшую дорогу, как будто всю жизнь по ней ходил.
Из тутошних, видно, чей? – подумал Власик.
Однако раздумывать над этим ему было некогда. Он замерз, продрог насквозь – от стужи, от сырости, – и все мысли его сейчас были сосредоточены на том, чтобы поскорее добраться до Микши да отогреться в тепле.
В доме у Микши, несмотря на то, что перевалило за девятый час, все еще было утро. Хозяйка с худым, разрумянившимся от жара лицом хлопотала возле печи, а хозяин, мрачный, опухший, весь заросший дремучей щетиной, сидел за столом и пил чай. Пил в одиночестве, под обстрелом угрюмых взглядов своих отпрысков, таких же крепколобых и грудастых, как их отец, сбившихся в тесную кучу на широкой родительской кровати справа от порога.
Власик поздоровался.
Ни слова, ни кивка в ответ. Как будто они и не кореши, не приятели давние.
Но он и не подумал обижаться на Микшу – всегда так, когда переберет накануне, – а потому спокойно занялся своим делом: снял с себя широкий пояс связиста-линейщика с металлической цепью, снял мокрую, стоявшую колом парусиновую куртку и к печке, на скамейку – тепло так и обняло его худую, продрогшую спину.
Хозяин – в полном молчании домашних – выпил еще два стакана чая, черного, как болотная вода, и только после этого повел своим страховидным горбылем – нос у него раздавлен с детства:
– Чего куришь?
Власик с готовностью достал из парусиновых штанов помятую пачку «Севера», перекочевал к столу – карантин кончился. Закурили.
– Новости? – опять коротко пропитым голосом гаркнул Микша.
– Да что новости, Никифор Иванович. Известны мои новости. Ребятишки сейчас в школу ходят, все изоляторы посбивали. Вот и загораю кажинный день на линии. Ну а ежели районные дела… (Власик жил в райцентре.) Экспедиция тут из сузёма[1] вернулась, крепко, говорят, пошуровали. Все ручьи, все речки на замок взяли.
– Ерунда, – поморщился Микша.
– Да нет, не ерунда, Никифор Иванович. Теперь лишний раз за рыбкой в сузём не сходишь.
– Ерунда, говорю, – повторил Микша. – Будут они наш сузём на замок запирать. Какая рыба в сузёмных речках? Мусор один. Они шуровали, да весь вопрос – чего. Не ту ли самую рыбку, которая под землей?..
У Власика отвалилась нижняя челюсть, два желтых, прокуренных клыка проглянули в беззубом рту.
– Балда! Насчет урана, говорю, але еще какой взрывной хреновины. А рыба эта для отвода глаз. Понял?