ь – с кого? Со Слуды. Ну все равно, все никто не хочет жить и работать в Слуде. И вот в это самое время, когда уж, можно сказать, саму деревню решили срывать с лица земли, в Слуде и грянула «Аврора»…
Василий Степанович откинул со лба черное, с густой проседью крыло волос, вяло махнул рукой.
– Какая там «Аврора»?.. Сноп хворостин, вот эдаких вот виц саженных. Старый учитель выстрелил. Я по первости, когда его увидел – идет, сгибается под этой ношей, – даже подумал: ну, допекло и старика. Решил, видно, перед тем как концы отдать, порку всем задать. Так сказать, на прощанье. Да, я в то время как председатель по Слуде в мыле бегаю, бабенку какую-нибудь ищу, чтобы на скотный затолкать – второй день коровы не доены, – а старый учитель, Прокопий Алексеевич Потанин, с этим вот снопом хворостин тоже обход по Слуде делает: кустики-топольки возле домов уговаривает выращивать. Я от злости просто света белого невзвидел, просто ногами стоптал. А как? Подо мной земля рушится, у меня коров некому подоить, а тут о каких-то кустиках… Да выйди за деревню, там этих кустиков видимо-невидимо! Все поля завалило. А Прокопий Алексеевич мне и отвечает: «А напрасно, Василий Степанович, вы против кустиков-то. Я, говорит, зеленых помощников вам хочу дать». И дал.
Василий Степанович порылся в письменном ящике, вытащил изрядно потрепанную, в клеенчатой обложке тетрадь.
– Вот тут вся история превращения нашей Сахары в зеленый сад. Смотри – список хозяйств деревни, у кого сколько кустов и когда посажены. А вот по годам да по числам – полив. За пятнадцать лет изо дня в день. Ничего учетик? И так до самой смерти, с ранней весны до поздней осени. Сперва доказал, что на наших песках тополя растут, а потом – самое главное – чтобы возле этих тополей грядки зеленые завелись да ягоды, да овощи заросли… Всего было у нас – и смеха, и горя. Иной бы: да иди ты к богу в рай со своими кустиками! Не до кустов мне. А потом как одумается, кто его просит, – и забегал. А как? Как старому учителю отказать, когда он и детей твоих учил, и тебя, и жену? Да Прокопий Алексеевич больно-то и не упрашивал. Не хочешь? Лень-матушка заела? А ну дай мне, старику, ведро, сам схожу за водой. Вот так он на старости лет своих бывших учеников воспитывал.
Василий Степанович потряс тетрадкой и рассмеялся:
– А я, между прочим, тоже под учетом у Прокопия Алексеевича состоял. Есть в этой тетрадочке и фамилия директора совхоза. Теперь вот скоро на пенсию выходить, жена: давай поедем на родину, – а я так, пожалуй, тут, в Слуде, намерен остаться. Выходит, Прокопий-то Алексеевич и меня посадил на свой зеленый якорь.
Мы вышли из конторы уже на закате. В заметно посвежевшем воздухе было тихо – ни единой ветриночки. Но верхушки тополей, облитые розовым светом, волновались, и Василий Степанович, задрав кверху голову, сказал:
– Думаешь, это тополя рокочут? Прокопий Алексеевич наказы мне дает. На завтра.
Помолчал и уже тихо, на полном серьезе:
– Вот так каждый вечер. Всю страду.
Жарким летом
Столярка у Аркадия была на задах, под одной крышей с баней и погребом, и велика ли хода от нее до дома, а он вот как уплясался за день у верстака – крыльца не мог одолеть без передыху.
Шумно, как загнанный конь, отдуваясь, он вытер ладонью худое запотелое лицо, посмотрел за реку. Солнце садилось в ельник, но жара еще не спала и картофельная трава в огороде как обвисла тряпьем после полудня, так и висела. Не предвещал никаких перемен на завтра и пес, развалившийся прямо на земле возле дома.
Обычно, когда вечером он переступал порог кухни, на него с криком, с гамом вешались дочери – четыре кобылы сразу, – да еще мать иной раз в детство впадала, а сегодня ни одна с места не сдвинулась.
– У вас что – собранье или забастовка ныне?
На шутку никто не откликнулся.
Почувствовав что-то неладное, Аркадий окинул взглядом дочерей – по всей кухне вразброс сидели, – поискал глазами старшую.
– А та где? Не вижу.
Опять экзамен на выдержку.
– Я спрашиваю, Гелька где?
– Ушла, – не сразу ответила Фаина.
– Куда ушла? Я, по-моему, ясно сказал: никаких гулянок!
– К отцу ушла… – опять с оттяжкой ответила жена. И вдруг всхлипнула, а вслед за ней прорвало и девок – в три трубы заревели.
– Ладно, – отрубил Аркадий, – с возу упало – кобыле легче.
Первым делом он, как всегда, оседлав скамеечку возле печи, снял прокаленные за день ботинки, затем начал было расстегивать широкий брезентовый пояс, к которому был прикреплен протез – две металлические шины, подпирающие больную ногу, – и вдруг заорал на всю кухню: по горячей кирпичине голой спиной шаркнул.
– Ты калишь печь-то – крещенье на улице?
– Дак ведь как… Исть-пить надо…
– Исть-пить… А вы чего расселись? – накинулся он на дочерей. – Делать вам нечего? Отец с работы пришел, а у них еще и стол не накрыт.
– Сейчас, сейчас накроем, не успеешь руки сполоснуть. – И Фаина, несмотря на свою полноту, с живостью бросилась хозяйничать.
– А их куда берегешь? – еще пуще прежнего заорал Аркадий, кивая на дочерей. – Что за порядки новые завели? Мать с утра до ночи убивается, а они диван давят.
За столом сидели как на похоронах. У Аркадия жара изнутри поднялась – пять стаканов чая подряд выдул, и все равно не помогло, пришлось холодянкой заливать.
– Ну, каковы на сегодняшний день трудовые успехи? – вопросил Аркадий, когда, вытерев полотенцем пот с лица, с шеи, опять сел на свое место.
– Какие успехи… – ответила за девок Фаина. – Та ушла… мы с ума сошли…
– А тебе-то чего с ума сходить? Мати ты ей родная, чтобы с ума-то сходить?
– Мати не мати, да об ей перва забота была. Какая копейка в доме завелась, кому чего бы купить, нет, стой: Гельке. Гелька у меня в девки выходит.
– Вот и дура! Не теперь у людей сказано: сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит.
– Папа, а ты бы съездил в Горки-то, – захныкала самая малая.
– Зачем? Чего я там не видал?
– Дак, может, Геля-то еще там, не уехала…
– Да вы что?! За кого отца принимаете? Игрушка отец-то вам? Так вот сел в лодку, мотор завел и покатил: не угодно ли вашей милости на прежнее местожительство?
– Ну и что… А как мы без Гели-то?
– Как, как… А как она без вас, так и вы без ей.
– Папа, съезди за Гелей… Папа, привези Гелю…
Заголосили в три голоса. И даже не заголосили, а затрубили.
Хотел, хотел он было сегодня вечером передышку сделать, хотел было «Технику – молодежи» почитать, свежий номер вечор привез из Горок, и ноге больной покой требовался, но разве его доченьки об отце думают?
В общем, выскочил из-за стола как на пожар, даже не покурил.
Вечер не принес свежести. Лодка у реки совсем обсохла. И надо бы, надо бы дойти до реки, спихнуть ее на воду (все не так гнить будет), но он представил себе, какой сейчас зной скопился на песчаном, раскаленном за день берегу, и похромыкал в столярку.
Стоять за верстаком у него уже не было сил, и он разобрался с сеткой, которую с весны сочинял из всякого старья и хлама… Была, была у него сетка, и хорошая, капроновая, да прошлой осенью опростоволосился – отобрал рыбнадзор, а новую схлопотать не удалось, хотя кому только он не писал в город. Вот и приходится все лето мучиться, потому что по нынешним временам без подмоги реки какая жизнь? Хлеба, сахару купишь, а насчет всего прочего лучше и не думай – своими средствами добывай.
Работа по первости пошла ходко, хорошо заходила в руках деревянная игла, а потом он вдруг увидел в ногах смятый бумажный рубль (из кармана, должно быть, выпал, когда сигареты доставал) – и стоп: опять на уме Гелька. Взяла ли на автобус денег? Или гордость заела – без копейки из дому выскочила? Да и вообще, спрашивал себя немного успокоившийся к этому времени Аркадий, как все это могло случиться? Как могла ихняя семейная лодка на всем ходу развалиться?
Ну, он себя не хвалит: псих. Под горячую руку может наломать дров. А у нее-то, у Гельки-то, где ум? Раз видит, отец распсиховался…
Э-э, да какой ты, к дьяволу, отец! Отец-то у нее на черной лакированной легковухе по району разъезжает, а ты ей кто?
Аркадий устало перевел дух, помахал рукой в запотелое лицо.
Жара, жара во всем виновата. После Петрова дня ни одного дождя за целый месяц не было, даже в Ильин день не помочило – вот какой нынче год, – и все, и люди и животина, измаялись до крайности. Сегодня, к примеру, за ночь он пять раз курил – ну и ясно, что утром не успел протез надеть, был на взводе.
А началось все… все началось с семейного наряда.
Четко, ясно сказал после завтрака:
– Сегодня, как и вчера, – все на пожню.
– Все, но только не я.
Аркадий по первости подумал: шутит Гелька. Сестер хочет этой перепалкой с отцом встряхнуть, ведь тех, соней, ежели с утра не растрясти, до полудня киснуть будут, – и он еще ответил шуткой:
– Ты-то как раз впереди всех и пойдешь.
– Нет, папа, я сегодня не пойду.
– Как это не пойдешь? С кем решила?
– Я на день рождения к Ире Манухиной поеду.
– Никаких дней рожденья! – уж начал закипать он.
– Но, папа, я же обещала.
– А я медицине обещал, что у верстака каждый день стоять не буду, а вот стою. Чтобы вам пить-исть что было.
– Нет уж, Аркадий Васильевич, надо отпустить девку. – Это Орефьевна, старая курва, высказалась. С утра черт принес в гости! – Девка заслужила выходной. Смалу ломит как незнамо кто…
– Поезжай, поезжай, Гелька! – поддакнула Фаина, а на то, что отец сказал, наплевать.
И у самой Гельки в эту минуту ум отшибло. Первая его помощница, первая советчица, с одного взгляда все понимает, а тут начала смеяться в лицо, да еще, как малого ребенка, по головке гладить.
– Не надо подсказывать папочке. Папочка у нас хороший. Папочка и сам отпустит.
И вот небывалое дело – схватил ремень, огрел изо всей силы.