– Ехала бы лучше к племяшу, чем в эдаком-то мышовнике жить! – сгоряча запустил Аркадий в старуху, когда забил последний гвоздь, потому что страсть как употел: печь натоплена, окошко на запоре – нечем дышать.
Орефьевна в долгу не осталась:
– Пошто я из дому-то своего поеду? Я ведь не Гелька, меня из дому не выгонишь.
– Да ты рехнулась?! Когда это я Гельку-то из дому гнал?
– Кабы не гнал, дак не бежала бы девка без оглядки.
И пошла, и пошла пушить. В общем, в каталажку сажать надо. Зверь, изверг, девку никогда не жалел…
Аркадий поначалу только отмахивался, а потом мало-помалу начал и сам заводиться, а под конец и вовсе в раж вошел:
– Ты завсегда так, завсегда на моих нервах играешь. Не жалел… А помнишь, как о третьем годе сюда отец ейный приезжал?
…Шумилов нагрянул середи бела дня в черной лакированной машине – нарочно за рекой на самое видное место поставил. И сам разодет как на свадьбу: в галстуке, в шляпе, духами надушен. А он тоже надушен духами, только коровьими (как раз в то время в хлеву навоз отметывал, тогда еще корова у них была), небритый, пиджачонко замусоленный, заплата на заплате…
Фаина прибежала:
– Гелькин отец приехал, иди скорее в кладовку переоденься, я костюм тебе вынесла.
И он потрусил было в кладовку, а потом: чего это ему стыдиться, что работал?
Шумилова он до этого не видал и Тоню, бывало, никогда не терзал расспросами (крестовина на прошлом!), а тут глянул – всю кухню собой загородил – и сразу понял: такой кому хошь голову задурит.
Шумилов времени на разговоры не терял. Начал по-деловому, как у себя в конторе:
– Вот, товарищ Лысохин, приехал за дочерью. Пора, думаю, ей начинать новый этап.
– А это уж как она сама. У нас свобода, – сказал Аркадий.
А Фаина, та в слезы: никак не ожидала такого поворота. Да ежели правду сказать, его и самого потом прошибло. Потому что что же это такое? Жили-жили всю жизнь вместе, и вдруг – не твоя девка.
Меж тем в избу вошла сама Гелька. С сестрами за черникой за реку ходили.
– Папа, папа, на той стороне чья-то машина стоит… – И вдруг осеклась, увидав родного отца. Аркадий, собравшись с силами, сказал:
– Вот, Ангелина, отец за тобой приехал…
– Да, дочка, пора тебе вернуться к родному отцу, – сказал Шумилов.
– Нету у меня другого отца, кроме папы, а папу моего зовут Аркадий Васильевич Лысохин, и я его дочь. – Отчеканила так, как будто загодя выучила. А кто его знает, может, и выучила: знала ведь, что у нее родной отец есть, этого в семье не скрывали.
Шумилов такого, конечно, не ожидал (он думал, на колени упадет Гелька от радости), Шумилов страшно побледнел (так же, между прочим, бледнеет и Гелька) и уже заговорил тоном пониже:
– Это правильно, конечно, дочка, Аркадий Васильевич много для тебя сделал, можно сказать, второй отец, но понимаешь, какое дело…
– Нечего мне понимать, – опять отрезала Геля, – у меня есть папа, а другого отца мне не надо, – и только и видели ее: хлопнула дверью.
Шумилов – эдакий разодетый, раздушенный туз, эдакий кедр под самый потолок, и что перед ним он? Да еще в этом парадном костюмчике, отутюженном коровой. А вот Гелька ни минуты, ни секунды не раздумывала: мой папа – и баста! Никакого другого не хочу.
Да, радость переполняла Аркадия, хлестала через край. Даже в тот день, когда он сам на своих ногах приковылял к Тоне в Радово, кажется, в тот день он не был так счастлив, как сейчас.
Но он увидел поникшего, красного от стыда Шумилова, привыкшего всю жизнь подавать команды, и примиряюще сказал:
– Ты уж извини, товарищ Шумилов, что так получилось… Может, поумнеет еще… Может, и к тебе повернется лицом…
На небе, пока он возился с полом у Орефьевны и переругивался с нею, появились льняные начесы, и у Аркадия по-крестьянски взыграло сердце: авось натянет дождя. Но к радости сразу же прибавилась и тревога: догадается ли Фаина сложить сено в стог? Фаина не Гелька. Это та глянула-зыркнула вверх и сразу все поняла, а Фаина в лесном поселке выросла – откуда ей в крестьянской грамоте разбираться?
Аркадий вывел своего коня из сарая – старый, много лет служивший велик – и покатил на пожню.
Луга у них начинаются сразу за деревней, вверх по реке, а это значит, что ему, живущему в нижнем конце, надо проехать через всю деревню, а вернее сказать, через деревенское кладбище.
Была, была Лысоха, одно время даже колхозную контору имела (тридцать пять домов своих да двадцать семь в соседнем Радове – чем не колхоз?), а в войну и после войны сколько мяса, сколько молока давала государству! А потом начали мудрить, начали укрупнять да разукрупнять – люди дай бог ноги: кто в леспромхоз, кто в город, кто куда, а потом уж и совсем черт-те что – неперспективкой объявили.
Четыреста годов перспективкой была, четыреста годов Лысоха здравствовала (Аркадий сам это вычитал в одной книжонке, когда в больнице лежал) – и вдруг команда: сматывай удочки, вытряхивайся из своего дома. Да, скот перегнали в Горки, школу прикрыли, лавку прикрыли – как жить?
Аркадий восстал. Аркадий, самый худявый мужичонка в Лысохе (в смысле здоровья, конечно), уперся ногами и руками: не брошу родную деревню, сдохну, а с места не сдвинусь. И первой опорой его, первой помощницей в борьбе за родную Лысоху – они так и выражались иной раз, чтобы пожарче раскочегарить себя, – была Гелька. К примеру, тот же ларек. Как жить без хлеба? Не будешь же каждый день ездить за семь верст в Горки. «Ничего, папа, наши отцы-матери пекли сами, и мы печь будем». И пекли. Фаина по этой части всем специалистам специалист.
А кино взять. Ведь у всех этих районных прижимщиков, которые Лысоху подвели под монастырь, какой главный козырь? Культура. Дескать, малым деревням культуры дать не можем. Кино, телек там и все такое. «Будет у нас, папа, кино, – сказала Гелька. – Добьемся». И добились. Написали в район, написали в область – разрешили пользоваться старыми кинокартинами. И Гелька еще три дня назад крутила «Чапаева» (специально в школе выучила киношное дело). Крутила в клубе, хотя, конечно, для ихней семьи да для Орефьевны можно было и не открывать клуб. Но разве Гелька согласилась бы такое важное мероприятие (тоже ейное словечко!) у себя в доме проводить?
Клуб в Лысохе, неказистый четырехстенок с сенцами, поставлен каких-нибудь двенадцать лет назад, еще при жизни Тони, и это была единственная во всей деревне постройка, не считая, конечно, дома самого Аркадия и Орефьевны, которая сохранилась в целости. А все остальные…
Большая ли эта радость – разглядывать рот у старой старухи? Ни единого здорового зуба. Одни старые коренья торчат. Так вот такая сейчас была и Лысоха. Все мало-мальски годявые дома увезены. Одни в Горки, другие в райцентр, третьи еще куда-то. А осталось старье да гнилье, заросшее буйным ельником крапивы.
И Аркадий ехал по деревне, сцепив зубы, не глядя по сторонам. А за деревней для него началась новая пытка – луга.
Раньше сена у них на этих лугах было невпроворот. Свой скот кормили и еще в Горки всю зиму возили. А сейчас что? Стожок там, стожок тут – пожни подменили, что ли?
Нет, «передовой» метод уборки, так сказать, по последнему слову науки делают. Середину у луга выстригут, а в кулиги, в кусты, в залузья (а там главные сена) и не заглядывают. Вот вам и результаты – два-три стожка на всем лугу.
Участок Аркадию выделили неблизко – за четыре километра от деревни, за Фалькиным ручьем, который и пехом-то не скоро возьмешь (завалило ольшаником), а с велосипедом он и подавно намаялся.
На пожню выбрался весь мокрый, от пота глаза ослепли, а когда огляделся вокруг – где Фаина, где девки? Шесть копешек, шесть грибков свежего сена на выкошенной пожне, ветерок слегка треплет сухое, еще не улежавшееся сенцо (может, и в самом деле соберется дождь), а куда девались сами сеноставы?
– Эге-гей! Давай сюда!
Он кричал, сложив руки трубой, в одну сторону, кричал в другую, в третью – никто не отозвался.
Все понятно, со вздохом сказал себе Аркадий, укатили домой. И укатили берегом, потому и не встретил по дороге. Да, девки приступили: мама, пойдем рекой, хоть выкупаемся; а мама и растаяла: любит, когда его дочери называют мамой.
Аркадий в нерешительности поднял глаза к небу. Льняные начесы не стали гуще. И вообще мало похоже, что из них родится дождь. А с другой стороны, кто может наверняка сказать, что на уме у бога?
Больная нога ныла. От усталости? От предчувствия погоды?
Нет, нельзя до завтрашнего дня оставлять сено в копнах. Всякое может быть. И он, отвязав от багажника велосипеда топор, пошел рубить стожары.
Какая это работа для здорового мужика – шесть копешек сухого сена скидать в стог? Не работа, а разминка. А он проваландался целых четыре часа. Разломило больную ногу, криком кричит: не могу. Да и с головой что-то неладно сделалось – сколько раз прикладывал ко лбу мокрую тряпицу.
В общем, он выехал домой, когда уж вечерело, и на душе у него было слякотно.
Нет, нет, без Гельки ему не воевать за Лысоху. Силенка-то, правда, кое-какая еще есть, весной в районной больнице авторитетно сказали: можно жить, ежели режим выдерживать. А кто костер в нем будет раздувать? Фаина да девки и раньше-то в сторону Горок поглядывали – надоело жить в глуши, без людей, без электричества, – а теперь, когда Гельки нет, с утра до ночи будут зудить: папа, поедем в Горки… Папа, поедем в Горки…
Гелькой, Гелькой он держался. И не только летом, а и зимой. Зимой из Горок на выходной прибежит – как солнце, как весна ворвется в избу. На всю неделю заряд. Да и летом – что за жизнь без Гельки? Кто съездит за газетами в Горки! А Гелька взяла за правило: ни дня без свежих газет! И вот дождь ли, ветер, устала, нет, хочется не хочется – поехала. В лодку села, мотор завела – «вперед за политикой!».
Кое-как дотащившись до старых полевых ворот, за которыми начиналась деревня, Аркадий слез с велосипеда: отказывается работать больная нога. Да надо и успокоиться. Нельзя в таком вот разобранном виде заявляться домой, когда там и без него вой стоит.