«Нынче немного метёт, – пишел он. – На улицах города продают небольшие сосенки, поскольку в этот день отмечается рождение Иисуса. Чтобы деревце не упало, оно снизу прикреплено к крестовине. На него вешают разноцветные фонарики и всякие вещицы. Покупает такое деревце каждая семья, которая ставит его в доме, а с наступлением вечера на нём зажигают фонарики. После того как они погаснут, несколько юных отроков начинают раздавать подарки… Все торговые заведения закрыты на три дня. На улицах города множество хмельных людей, пребывающих в радостном расположении духа…»
За эти дни Чжан Дэи побывал в Mapиинском театре, где шла опера Глинки «Жизнь за царя» (дореволюционное название оперы «Иван Сусанин»). Представление китайцу понравилось, и в своём дневнике он подробно изложил историю Сусанина, записывая имя главного героя на китайский манер – «Сусанянь» или просто «старый Су».
«Су вёл солдат всю ночь и завёл их в глухой лес, – пишет китаец. – Отсюда до того места, где находился государь, было несколько сотен ли. Солдаты вконец обессилели. Стоял мороз, а тут ещё подул лютый ветер со снегом. Солдаты, взявшись за сабли, принялись допрашивать старика, однако Су, догадываясь о том, что царь уже обо всём знает и успел спастись, громко сказал: «Я не знаю, где находится государь, а завёл я вас сюда для того, чтобы затянуть время, дабы он успел скрыться». Рассвирепевшие солдаты его убили».
Финал этой истории Чжан излагает в чисто китайском, конфуцианском духе: «Через какое-то время царь, осуществив свои планы, присвоил посмертно Су титул Преданного мужа, а его детям дал землю и даровал чиновное звание. Имя героя дошло до наших дней».
Любопытно, что китайский дипломат определил русскую оперу как местный аналог китайского традиционного театра «Цзинцзюй», где актёры так же поют во время представлений. И патриотическое содержание о верном подданном царя и богатые декорации китайскому зрителю очень понравились: «На сцене появлялись самые разные картины – деревни, широкие поля, дальние леса и реки, высокие кручи, ледяные глыбы, плывущие по воде. Выл ветер, а в воздухе летали хлопья снега. А потом небо просветлело и появилась ясная луна. В последней сцене, когда все трое получали награды, артисты выстроились в один ряд, появились кареты, запряжённые конями, замелькали знамёна и флаги, заиграла громкая музыка. Внизу и наверху зрители пришли в движение, тесня друг друга. Людей было несчётное число. Словом, зрелище великолепное!»
В Петербурге 33-летний китайский дипломат быстро стал большим поклонником балета. На страницах его дневника в описаниях этих экзотических для него танцев царит явный восторг: «Более сотни юных дев в коротких многоцветных одеяниях выстроились в одну линию, а потом стали водить хоровод. Они взлетали вверх подобно ласточкам, подпрыгивали, словно рыбки, порой парили наподобие лебедей или двигались, будто драконы. Зрелище было яркое и захватывающее».
Впрочем, такое сильное впечатление Чжан Дэи неудивительно – для посланца из конфуцианского Китая русский императорский балет с балеринами в небывало коротких юбках смотрелся как хороший эротический фильм для современного зрителя.
Камень преткновения – «Илийский край»
Но вернёмся от эротических переживаний молодого китайского чиновника к большой межгосударственной дипломатии. Ассоциации русского быта с Синьцзяном, возникшие у Чжан Дэи, появились не только от внешнего сходства бород аборигенов Туркестана с бородами русских крестьян – главным предметом сложных переговоров стала именно новая конфигурация русско-китайской границы в Синьцзяне. Петербург был готов вернуть Пекину «Илийский край», т. е. долину реки Или, но предварительно исправив здесь границу в свою пользу и оставив в российском владении почти треть края – несколько районов и перевалов, удобных с чисто военной точки зрения. Этого требовал Константин Кауфман, генерал-губернатор российского Туркестана, настаивая, что данные участки важны для обеспечения потенциальной обороны новых владений Российской империи в Средней Азии.
Кроме того, Кауфман предлагал получить с Пекина выкуп за возвращаемые территории под предлогом компенсации расходов, понесённых в ходе многолетнего пребывания русского гарнизона в «Илийском крае». Сумма компенсации в 120 миллионов рублей серебром определялась генералом чётко по-военному – ровно столько, по подсчётам Кауфмана, будет стоить строительство железной дороги из России в Среднюю Азию. Такая дорога, по справедливому мнению туркестанского генерал-губернатора, лучше всего могла обеспечить оборону новых границ в этом регионе.
В реальности все расходы русских властей в «Илийском крае» не превышали 300 тысяч рублей и были давно компенсированы за счёт местных ресурсов. Поэтому осторожные дипломаты в Петербурге урезали требования генерала Кауфмана до 5 миллионов серебром. В итоге китайский посол Чун Хоу в Крыму, в Ливадийском дворце (куда посол прибыл на аудиенцию с царём), 20 сентября 1879 года подписал договор о фактическом разделе долины реки Или – треть отходила России, две трети возвращались Китаю. Помимо денежных выплат за возвращение «Илийского края» заключённый в Ливадии трактат предоставлял России право свободного плавания по реке Сунгари в глубь Маньчжурии.
Кроме возврата территорий китайский посол требовал выдачи бежавших в Россию уйгурских и дунганских повстанцев. На это управляющий Азиатским департаментом Российского МИДа Николай Гирс отвечал, что «решительно осуждает инсургентов», но политических преступников «мы не выдаем и отступить от такого правила не находим возможным». Посол империи Цин согласился убрать это требование из договора.
Казалось бы, все вопросы вокруг Синьцзяна были решены к взаимному удовлетворению сторон. Но в феврале 1880 года в Петербурге получили неприятное известие – вернувшийся в Пекин посол Чун Хоу арестован и приговорён к смертной казни, а подписанный им в крымской Ливадии договор не ратифицирован маньчжурским императором. Более того, в маньчжуро-китайской элите раздаются громкие призывы готовиться к войне за полное возвращение «Илийского края».
Изначально высшие армейские круги Российской империи не сочли это известие интересным. Военный министр Дмитрий Милютин в личном дневнике так описал обсуждение данной новости на встрече с царём 21 февраля 1880 года: «Не было ничего интересного: прочтены телеграммы из Пекина, не хотят ратификовать договор, заключённый китайским послом».
Однако пройдёт чуть больше месяца, и 27 марта Милютин отметит в дневнике совсем иное настроение: «В последние дни отовсюду получались сведения не утешительные. Китайцы, по-видимому, готовятся не на шутку к войне с нами. Начальству трёх округов – Туркестанского, Западно-Сибирского и Восточно-Сибирского – даны по телеграфу приказания готовиться на случай разрыва и быть осторожными на границе».
«Если бы китайцы не были вынуждены ненавидеть иностранцев…»
По названию ставшей яблоком раздора долины реки Или этот малоизвестный ныне русско-китайский конфликт, едва не вылившийся в большую войну, вошёл в историю как «Илийский кризис». В России уже в 1880 году довольно точно определили причины неожиданной воинственности китайцев – корни «Илийского кризиса» следовало искать во внутренней политике империи Цин.
Генеральские группировки бывших победителей тайпинов («военная партия» на языке русской дипломатии XIX века) откровенно опасались потерять прежнее влияние в случае установления всеобщего мира как внутри, так и на границах Поднебесной. При этом выросшие из «полевых командиров» главы генеральских кланов, прежде всего Цзо Цзунтан и Ли Хунчжан, опирались на всеобщее недовольство китайских чиновников и интеллигентов, вызванное непрерывной цепью унижений со стороны европейских держав в ходе и по итогам «опиумных» войн.
Как писал Фёдор Мартенс, профессор права и «чиновник особых поручений» при канцлере Горчакове, не раз готовивший для царя Александра II аналитические записки по международным проблемам:
«Военная партия, принудившая пекинское правительство отказать в ратификации трактата, подписанного в Ливадии, очевидно, воспользовалась глухим, но глубоким волнением, уже издавна охватившим население Китая и направленным против иностранцев и всех европейских наций, когда-либо прежде заключавших международные трактаты с Китаем… Ливадийский трактат стал для них каплей воды, переполнившей через край чашу несправедливостей, жертвою которых был Китай. Нынешнее недоразумение никогда не возникло бы между Россией и Срединной империей, если бы китайцы не были вынуждены ненавидеть иностранцев, постоянно неуважающих их самые неоспоримые права…»
Кроме того, правителям империи Цин к концу 1870-х годов стало казаться, что после почти сорока лет внутренних и внешних потрясений положение страны наконец стабилизировалось – внутренние восстания подавлены, «опиумные» войны остались в прошлом, армия наконец-то начала процесс модернизации. На этом фоне вроде бы мелкая уступка территорий в усмирённом Синьцзяне воспринималась как особо болезненное продолжение прежней капитулянтской политики перед иностранцами.
Помимо всех указанных выше причин сказалось и личное головокружение от успехов у «императорского комиссара» Цзо Цзунтана – вернув империи Синьцзян, он искренне уверовал в непобедимость своих солдат и их способность противостоять не только уйгурским повстанцам, но и русским регулярным войскам. Победитель Цзо был тогда на гребне популярности у китайского чиновничества, именно его мнение предопределило опалу посла Чун Хоу и отказ от ратификации Ливадийского договора. Цзо прямо заявлял о готовности воевать с Россией и даже «дойти до Петербурга». В последнее он вряд ли сам верил, но нагнетание военной напряженности стало для Цзо Цзунтана способом сохранить и упрочить своё влияние при дворе маньчжурского императора.
Наместник столичной провинции Ли Хунжчан, старый соратник-соперник Цзо Цзунтана и его клана, на фоне всеобщей в Китае неприязни к иностранцам тоже не мог выглядеть меньшим патриотом. Поэтому и он поддержал отказ от «Ливадийского трактата» – тем более что подготовка к возможной войне позволяла ему выбить дополнительные средства на модернизацию столичных частей и флота, давно ставших его личными войсками.