К будущему лету появилась пристройка.
— Надо что-то и мне делать, — сказал я матери, — нам тоже тесно.
— Подожди, скоро умру. Вот и посвободнее станет, — ответила мать.
— Да избави бог, что ты говоришь, мама!..
С появлением пристройки вроде бы стало посвободнее. Но снова проблема — Ольга стала требовать, чтобы ей отделили треть участка и оформили у юриста. И тут мне стало окончательно ясно, что между нами уже почти ничего нет общего.
— Вот, Игорек, — сказал я брату. — Не думали, не гадали, что так отчуждеем.
— Это все он ее настраивает.
— Какая разница, с какой стороны дует. Все равно выдувает.
— Это верно...
— А что, может, взять да и отрезать им треть участка... Чтобы спокойнее стало.
— Спокойнее? — Игорь закурил, склонил голову набок. — Допустим, а какую ты им выделишь треть?
Стали мы с ним прикидывать, как лучше выкроить, никак не получается. То самые плодоносящие яблони отходят к ним, то лучший кусок огорода, то будут они ходить через наш участок.
— Выбирай сама, — сказал я Ольге.
На другой же день и выбрала — самый светлый участок.
— Неужели у тебя ничего не осталось к нам родственного? — сказал я.
— С чего это ты взял? — ответила Ольга, а у самой уже губы затряслись.
— Да ведь не требуется большого ума, чтобы понять, что тебя Владик подбивает продать вашу треть участка и пристройку. Потому тебе и юрист потребовался. Эх, Ольга, Ольга...
А дети растут. Мои уже большие. У Аси появился свой. У каждого ребенка свой характер, свои капризы. И все чаще ссоры меж ними. Слезы. Жалобы. И взрослые все чаще ссорятся.
— Что же ты не здороваешься? — это я к Асе. — Нехорошо, невежливо так-то.
Фыркнет, передернет плечом — и весь ответ. И хотя уже мать, а все как девчонка, да и муж такой же. Ни к кому — к ним приходят друзья и подруги, и возле нашего дома до самого позднего часа крик, смех, транзисторы.
— Неужели нельзя играть где-нибудь в другом месте! — крикну в окно. — Надо же дать людям покой!
На несколько минут стихнет, а там опять. А наутро Ольга выговаривет мне:
— Что же, девочке и поиграть нельзя? Вот уж чего-чего, а этого от тебя, Володя, не ожидала.
— Чего не ожидала?
— Да того, что мало к нам, так стал еще и к ребятам придираться.
— Да разве я придираюсь? Ну как тебе не стыдно! Просто не дают спать... Разбудили.
— Ну и разбудили, подумаешь. В отпуску ведь, выспишься. А тут дело молодое, или забыл, как сам был молодым?
— А он и не был, он сразу в деды махнул! — крикнул из окна Владик.
— Ой, тоже скажет же, — засмеялась Ольга, а глаза у самой хмурые.
— Оля, ну зачем так, или уж совсем перестали понимать друг друга? Вспомни, что отец завещал.
— Я-то помню, ты не забыл ли?
И опять пошло-поехало, чему и названия нет. И хотя все ясно, но тем не менее непонятно мне: казалось бы, родня, самые близкие люди, но как далеки мы друг от друга. Почему? Ведь и на самом деле и воздуха, и солнца, и воды, и леса на всех хватит. Так чего же мы так неуживчивы? И добро бы жили с огорода или сада. Ну что яблоки? Ведь и купить можно. Или земляника. Конечно, приятно сорвать свежую ягоду с гряды, но ведь не враждовать же из-за нее. Да и не в ней дело. А в чем же? Почему с каждым годом все больше отчужденность? И с Игорем отношения все прохладнее, все реже остаемся наедине, и уже нет той близости, какая была раньше.
— Игорь, ну давай хоть разведем на берегу костер, посидим, как прежде. Ольгу позовем, маму, соберем ребят, жен.
— Сыро... Да и, честно говоря, желания нет...
Мать уже давно не вмешивается в наши дела. Все больше молчит и все чаще уходит из дому, где-то бродит и возвращается поздно, когда утихнет в доме. Иногда я подхожу к ней, но она, видимо, знает, о чем я буду говорить, и, не желая слушать, медленно поводит из стороны в сторону головой и грустно улыбается.
— Но все же, как ты думаешь, почему мы стали такими недружными? — спрашиваю я.
Молчит.
— Игорь, — подхожу я к брату, — неужели мы станем чужими?
— Нет, этого, конечно, не должно случиться, но все же мы не в том возрасте, когда можно сидеть у костра и довольствоваться печеной картошкой... А если говорить откровенно, то отец нас этой дачкой крепко связал...
— Надо собраться и спокойно обо всем поговорить конце концов, ведь мы же неплохие люди... — Я хотел что-то еще сказать, но тут закричала Ольга.
Против нее стояла моя жена.
— Иди ты к черту! — кричала на нее Ольга.
— Сама идиотка!
— Нина, Нина, — я поспешно подошел к ним. — Ну разве так можно?
— Вот-вот, обзывается, ругает, а за что? Я же ничего ей не сделала, только сказала, чтобы не вешала белье против моих окон. А она... она... — Ольга садится на опрокинутое ведро и плачет.
В дверях появляется Владик. Оглядывает нас всех из проема, идет к Ольге.
— Не плачь, — говорит он, — в конце концов, есть же народный суд. Там разберутся, что к чему. Тоже хозяева нашлись.
Я гляжу на плачущую Ольгу, на Владика, на жену, на Игоря. К Ольге ковыляет, раскачиваясь, годовалый внук. Но она не видит его, сидит отвернувшись.
— Там разберутся, — повторяет Владик. — Разберутся...
1977
Единственная ночь
Выше катерок пробиться не смог — начались перекаты, и поэтому капитан дал команду пристать к берегу, и пассажиры — их было пять человек — с рюкзаками и вьючными сумами сошли по доске на обрывистый склон, после чего катерок развернулся и пошел обратно.
Отсюда изыскателям следовало пройти еще километров десять до своего участка, и они пошли, привычно выстроившись гуськом. Впереди шагал начальник отряда, стройный, легкий на ногу инженер. Высокая, жесткая трава путалась в ногах, и время от времени начальника сменял идущий за ним. Всех легче было последнему. Он шел по готовому проходу. Последним был старший техник Коля Кунгуров. Ему недавно исполнилось двадцать три года. Для других такой возраст, возможно, и не имел особого значения, но для Кунгурова, у которого все в жизни было продумано, этот возраст определял его служебное положение — он был старшим техником. Свою жизнь он строил продуманно. Он знал, в каком возрасте станет инженером, начальником отряда, когда старшим инженером партии, главным инженером экспедиции. Знал, когда женится, когда появятся дети и сколько их будет. План предусматривал все.
Но жизнь есть жизнь, и, хотя женитьба не была запланирована в двадцать три года, это не мешало Кунгурову пристально поглядывать на высокую геологиню, идущую впереди. Ему хорошо были видны ее сильные, длинные ноги. Иногда он даже чуть отставал, чтобы еще лучше было видно ее всю, с крутыми бедрами, светловолосую, в легкой косыночке. Он знал, что нравится ей, нравится настолько, что она сама не раз с ним заговаривала, и все поглядывала на него, и в ее глазах он видел веселую улыбку. И знал: от него зависит — быть счастливой геологине или не быть. То есть пожелай он жениться на ней, и она не задумается, пойдет за него. И он женился бы, она тоже нравилась ему, но, согласно плану, жениться ему было еще не время. Только добившись должности старшего инженера партии, он мог позволить себе семью. А так и думать нечего...
— Ты чего отстаешь? — крикнула ему геологиня. Саня ее звали.
Она и лицом была хороша. Правда, хотелось, чтобы глаза были чуть побольше, но и такие годятся — голубые кусочки в густых ресницах, этакие небесные шмели. И рот у нее был какой надо: когда улыбалась, то все зубы, и верхние, и нижние, сверкали, не то что у других — только нижний или верхний ряд.
— Идем быстрей, — сказала она, — смотри, какая туча!
Туча надвигалась на них с другого берега, вылезала из-за сопки. И хотя края у нее просвечивали, но в середине она была черна и плотна. Похоже, несла грозу.
— Боишься? — спросил Кунгуров.
— С тобой-то? — Она дождалась, когда он подошел. — С тобой не страшно.
— И со мной вымокнешь.
— Так ведь с тобой! — она шла напрямую и не скрывала своих чувств.
И он весело засмеялся, глядя в ее шмелиные глаза. Все же занятная деваха. Потрепаться бы с ней, но так, чтоб никаких осложнений, но где там! Только сунь палец, как всю руку отхватит.
А туча все больше нависала. Но им повезло. Даже не пришлось и палатку ставить. На берегу оказался домишко, то ли бакенщика (потому что в хорошую воду катера подымались намного выше), то ли рыбака — маленькая халупка с крышей и одним оконцем, затянутым сохатиным пузырем. И они, все пятеро, с криками и смехом кинули к нему.
И только успели добежать, как тут же посыпал крупный дождь, и словно для того, чтобы он заработал как надо, его подхлестнуло такой яркой молнией, что все в халупе стало белым, и лица у всех стали будто из гипса, и только шмелиные глаза у Сани еще больше потемнели. И озорно дрогнули, когда над самой крышей лопнул гром. И тут сразу хлынул навесной ливень. И стемнело. И уже больше за весь этот день не стало светлей. И без перехода наступил вечер.
Изыскатели были рады-радешеньки, что так вовремя и подвернулся этот домишко. И совсем не беда, что нет двери, главное — крыша над головой, и такая прочная, что дождь шпарит вовсю, слышно, как полосами стегает по ней, и она не протекает. Чего же еще? Поэтому люди шутили, смеялись, засветло поели, правда всухомятку, но это дело привычное. А когда стемнело, стали устраиваться ночь. Топчан уступили начальнику отряда, а сами на полу. Конечно, не мешало бы кинуть хотя бы лапника и травы, но где же в такой ливень достанешь, но можно и так — под голову рюкзаки, а накрыться палаткой. Это том, когда придут к месту работы, устроятся как сдует, — там база, там и спальные мешки, а пока и так хорошо. Растягивайся во всю длину. Почивай...
Совсем непреднамеренно, но уж так получилось, что Кунгуров оказался рядом с Саней.
— Жестковато, — сказал он, укладываясь поудобнее.
— Ничего, — ответила она и придвинулась к нему поближе. Это потому, что ей мешали ножки топчана. Но Кунгуров понял по-своему. Он было отдалился от нее, но натолкнулся на колени геолога Макарова. Они были острые и холодные, и Кунгуров невольно приблизился Сане. И оказался рядом с ее лицом, так близко, что чувствовал ее дыхание. После чего уже уснуть не смог. Первым захрапел начальник отряда, и сразу же загудел вслед за ним геолог Макаров, не отстал и тихоня Соколов, стал посапывать между двумя храпами. Но ни Кунгуров, ни Саня и не думали засыпать. Дыхание их было чуть приметным, затаенным.