— Ну что ты... обыкновенный, — он сам чувствовал, что взгляд у него и на самом деле ясный, ему так легко было глядеть на нее. Было такое ощущение, будто воздух совершенно прозрачен или его совсем нет, нет его! Быть любимым — это как если бы у него вместо одного сердца стучали два, и оба наполненные до краев радостью.
— Даже не верится... — он смеялся и крутил головой.
— Что не верится?
— Что ты меня любишь.
— Почему же?
— Да потому, что меня никто не любил.
— А жена?
— Жена? — Он словно проснулся. Жена... Да, ведь у него есть жена. За тысячи километров, совсем в другом мире, где нет тайги, сопок, быстрых рек, далеко-далеко. Но вот только стоило вспомнить о ней, и она стала со
страшной быстротой приближаться. И вот уже рядом. Он даже оглянулся в испуге. Но нет-нет, ее не было. И все же есть. — Жена? Нет, она меня не любила.
— А ты ее?
— Любил. Но не так, как тебя. Тебя я люблю еще за то, что ты любишь меня...
— Я люблю тебя...
И это «люблю тебя» звучало всю дорогу к дому, звучало и тогда, когда он сказал жене о том, что больше с ней жить не будет, что у него есть другая женщина, которая любит его.
— Что ты сказал? — побледнев, спросила жена.
Он повторил.
— Нет!.. Нет! — закричала она. И ничего уже не было в ней надменного, гордого. Он никак не думал, что она может так бледнеть. Ее лицо стало белым. И только глаза, широко раскрытые, полные ужаса, были черны. — Нет!.. Нет!.. Нет! — кричала она и хватала его за руки. И плакала, и умоляла не бросать ее. И клялась, что всю зиму, всю эту долгую разлуку тосковала без него, ждала, не находила себе места, что любит его, что только теперь поняла, как любит его. И он не в силах был оторвать ее руки от своих рук... И не в силах был бросить. Мешала жалость. И жить с ней не мог...
Струмилов сидел опустив голову. Рядом с ним мерно вздымалось большое, закованное в берега море. Его воды уходили в далекий простор, как бы зовя туда, где есть размах и величие пространства и где все невзгоды кажутся такими незначительными и пустыми. И Струмилов уже приподнялся, чувствуя, как что-то новое появляется в нем, и в эту минуту услышал тяжелые шаги по гальке. Галька скрежетала под ногами идущего. Это шла жена. Наконец-то догнала его…
1974
Сатана голая
Неподалеку от берега камень, большой, плоский, выступающий из воды. Зовут его Селезень. Он и верно с берега похож на селезня, ибо вся его грудь ярко-зеленая от тины, и когда откатывает волна, то эту гладкую зелень особенно хорошо видно. В бурю над ним — взрыв пены. Вода перекатывается через него, кипит. По тому, что творится на нем, можно определить силу волны и ветра .И опытные рыбаки, только глянув, уже знают: выходить им в море — так называют они Чудское озеро — или уж заняться дома по хозяйству.
С этим камнем связана одна дикая история, которую мне рассказали местные.
Жилу них в деревне дачник, старик с двумя внуками. Лодки у него своей не было, и попросил он соседа отвезти их троих на Селезень, а часика через три-четыре приехать за ними. Сосед отвез. Он бы дал им и лодку, но самому нужна была. На том и условились.
Море было спокойно. Солнце не дробилось на воде, а лежало широкой полосой. Время шло к вечеру, и ничто не предвещало перемены погоды. Обычно при таком безветрии и духоте клев бывает неважным, но старик как-то об этом не думал, ему интересно было закинуть в незнакомом месте удочку и ждать поклевку.
Глубина возле камня была около четырех метров. Конечно, прячась от жары и света, могла затаиться у камня и большая рыба, но мелочь-то, во всяком случае, тут вертелась. И верно, время от времени, возбуждая все больше старика, да и ребятишек, и все больше вселяя надежду, мелочь поклевывала. И ее опускали в ведро с водой, где она свободно ходила и плескалась на радость ребятам.
По всему берегу не виднелось ни души, только далеко было на водопое стадо коров. Шершавый, весь в трещинах, старый камень отдавал теплом. На нем при желании можно было даже лежать. Дети и лежали, и сидели. Они бы, наверно, уже не раз выкупались, потому что было жарко, но дед не разрешал — отпугивала своей таинственной чернотой глубина.
Солнце медленно тянулось к закату, стало как бы еще спокойнее. Но вот к берегу со всех сторон стали слетаться чайки. Обычно, если ничего в природе плохого не ожидается, то чайки в такую тихую жару сонно сидят на воде, как впаянные. Тут же летели, и летели, и садились плотной колонией. А потом снялись и, как вечерние вороны, молча полетели к тростникам. В заросли. В малые, скрытые от непогоды заводинки.
Такое поведение чаек не ускользнуло бы от опытного глаза, но старик был горожанин, знавший лес только по грибам, а воду по мелкой прибрежной рыбешке. Он был доволен, что забрался подальше от берега, потому что у берега было совсем мелко и рыба там не держалась, а наловить на ушицу хотелось. Здесь же, на глубине, как ему думалось, было совсем иное дело, и он с нетерпением ждал хорошей поклевки. Но клевало вяло, да и то мелочь — ершишки, подъязки.
От зноя и вода, и небо были мглисто-неподвижными. Горизонта не виделось, потому что не так-то уж и далеко от камня стояла эта слившаяся мгла знойного марева. Все было недвижимо, и, хотя шло к вечеру, жара не спадала. Старик облегченно вздохнул, когда на него повеяло прохладой. И сразу же от этого легкого ветерка стала подпрыгивать вода. А когда он чуть-чуть поокреп, поплавок утянуло вглубь. И в ведре, выскакивая и бурля воду, заметался хороший подлещик. Дети оживились, вскочили на ноги и уставились на свои поплавки. И никто из них не заметил, как мгла стала быстро рассеиваться, как бы оседать на воду, и в небе, на его южном краю, казалось темное облако. Оно ползло, растягивалось по сторонам и вот уже захватило весь окоемок. Солнце скрылось. И сразу же подул ветер, и вода стала пошлепывать по Селезню. И только тут старик встревоженно поднял голову. Тревога у него усилилась, когда он увидал на всем небе дымчато-лохматые тучи. Они всей угрожающей массой быстро двигались вдоль озера, смыкались, расходились, отрывали от себя куски. И тут издали докатился удар грома. Он был глухой, но следующий за ним прозвучал явственнее. Туча внезапно почернела и треснула кривым швом ослепительной молнии. И гром сразу же прозвучал вслед. Ветер стал упруго наваливаться, опрокинул ведро, и вся мелочь и подлещик, подскакивая на камне, как на большой сковороде, свалились в воду. Ребята испуганно поглядели на деда. А он, уже и сам не на шутку встревоженный, озирался по сторонам и вглядывался в берег — не покажется ли сосед. Но весь берег был пуст, и стада не было. И не было лодки на воде. А небо всей своей чернотой все больше припадало к морю, к его черным волнам с белыми вспышками. И теперь уже во многих местах рвало его, и гром уже беспрерывно катался поверху. И вначале редко — тяжелыми каплями, — а затем все чаще, плотнее пошел дождь.
И старик, и дети стали изо всех сил кричать, звать, но деревня была в километре, и там никто их не мог слышать, а вблизи никого не было. К тому же вскоре за полосой ливня все скрылось. Дети плача прижались к старику. Он, как мог, прикрыл их собой, мокрых, перепуганных, в смятении думая о том, что теперь хотя и трудно выйти в море, но все же если сосед позовет кого в подмогу, то они смогут пробиться к камню и снять их. И поэтому кричал и кричал глухим старческим голосом, вряд ли достигавшим до берега. Дети же молчали, уткнув от страха перед молниями лица в живот старику.
А через камень уже стали перекатываться волны. Иные из них с шумом, яростно налетали, подскакивали и только после этого размывались по камню, заливая ноги троим сбившимся в кучу. И дети все крепче прижимались к старику, содрогаясь от плача.
— Эй!.. Эй!.. — кричал старик и ничего не видел за пеленой дождя.
А между тем темнело. Темнело быстро и наглухо, как это всегда бывает в затяжную грозу. И от этого еще ярче стали кривые молнии, то разъединявшие на две черные половины небо, то смыкавшие его. Теперь уже они, как удары грома, были все время рядом, то сбоку, то над головой. И старик каждый раз втягивал голову в плечи, страшась все больше за жизнь детей, да и за свою собственную — жить-то хотелось. Он трясся от мокрой озноба, шептал какие-то полузабытые молитвы, и все крепче прижимал к себе внуков, и чуть не плакал от жалости к ним.
«Неужели никто не спохватится, не вспомнит о нас?» — в отчаянье думал он, и снова кричал, и заставлял кричать детей, и они кричали, и тут же зарывались лицами ему в живот от слепящих, заставлявших вздрагивать весь воздух, яростных молний.
Иногда казалось, кто-то отзывается. Старик прислушивался. Но был только шум дождя, он бил по голове и спине, был гул ветра и шелест волн. И еще был всепоглощающий гром. Он обрушивался, давил книзу, оглушал, приводил в отчаянье. Сопротивляться ему было невозможно, он лишал мужества. А гроза, казалось, набирала все большую мощь. Теперь уже ветер толкал их, и они раскачивались, и старик все шире расставлял ноги и велел детям, чтобы они тоже расставили шире ноги и крепче держались за него. Думать о чем-либо он уже не мог, все его мысли были направлены только к одному — к мольбе, чтобы не ударило молнией, не свалило ветром, чтобы хватило силы выстоять. И особенно страшно было за детей. Он знал, что если они погибнут и он погибнет, то его и мертвого не простят. Да и как простить, если из-за него погибли несмышленыши.
— Эй!.. Эй!..
Трудно было определить, который час. Когда вечер перешел в ночь, да и перешел ли? Давно было темно и непроглядно мрачно. Камень стал скользким и холодным. А ливень хлестал и хлестал, бил старика по тощей спине, словно наказывал, и если бы не две прижатые к груди головенки, то старик, наверно, не выдержал бы — не хватило бы ни физических сил, ни силы духа. Но дети и все живые чувства, связанные с ними, заставляли не только переносить и холод, и страх, они заставляли быть мужественным, не предаваться отчаянию, утешать внуков, успокаивать. И он говорил, что еще немного, все обойдется, гроза стихнет, успокоится ветер и дядя Вася — так звали соседа — приедет за ними. Кто знает, может, и его прижала гроза, и он так же страдает, но ничего, ничего... Всякое бывает. Он говорил про войну, как там было опасно, но вот он уцелел, и тут будет все хорошо. И еще что-то припоминал, и все говорил глухим, обессиленным голосом, и дети слушали его и не слушали, но голос звучал родной и страх до конца не убивал их.