Вениамин Александрович тоже выглянул в окно.
По дороге с трудом вышагивала лошадь, запряженная в телегу. К задку телеги была привязана крупная корова черно-белой масти. Она упиралась, мотала головой, вставала на дыбы. На телеге стоял здоровый мужик и со всего размаха хлестал концами вожжей лошадь. Та рвалась вперед, но ее сдерживала корова. Тогда мужик бил и корову и дико, безобразно орал, так что было слышно даже через двойные рамы. И вдруг корова рухнула на землю. Лошадь остановилась. Мужик соскочил с телеги и что есть силы стал бить корову сапогом.
— Прекратите! — выбегая на улицу, закричал Вениамин Александрович.
— Чего? — тупо взглянул на Вениамина Александровича мужик.
— Как вам не стыдно так обращаться с животным!
— Чего стыдно? Она, зараза, замучила меня. По пять раз со стада бегит на день. Какого терпежу хватит!
К ним подошел маленький, сухой, как подросток, старик. Поглядел на корову. По ее крупному телу волна за волной шла дрожь, а из широких темных ноздрей, пенясь, пузырилась кровь.
— Надо б прирезать, — неожиданным басом сказал старик.
— Ни хрена. Очухается, — ответил пастух.
— Сумлеваюсь. Снял бы веревку.
Веревка крест-накрест большим узлом затягивала корове голову.
— Сбегит.
— Теперь не сбегит. Теперь уж она вся тут, — сказал старик и примолк, обернувшись на торопливый стук мотоцикла.
К ним на красной «Яве» подкатил председатель колхоза, в кепке и галстуке, в резиновых сапогах.
— Так, — сразу поняв, в чем дело, произнес он, — сними веревку.
— Счас, счас, — с подленькой готовностью засуетился пастух, — только никакого терпежу не было, Василий Сергеич. То в лес убегит, то в кусты. Так я решил ее в стадо доставить, а она, вот она как... завалилась... — Пастух снял веревку, и тогда стало видно содранную до костей кожу.
— Так. За зверство пойдешь под суд, — жестко сказал председатель. — Вы свидетели. — Он поглядел на старика и на Вениамина Александровича.
— Ты че, какой я свидетель, — тут же отказался старик. — Иду, лежит корова, а больше ничего не ведаю.
— А вы? — Председатель посмотрел на Вениамина Александровича. На него же смотрел и пастух тяжелым, подминающим взглядом.
— Я, собственно... здесь посторонний, вообще-то... — стал разводить руками Вениамин Александрович.
— Понятно. И без свидетелей обойдемся. Освежевать. Кожу на склад. Мясо на свиноферму. — И, сев на мотоцикл, председатель тут же дал газ и умчался.
— У, зараза! — выругался пастух. — Геннадий, принеси нож, — сказал он старику.
— Это можно, — ответил тот.
Вениамин Александрович пошел домой.
— От дурной, ну и дурной! — негодовала Елизавета в кухне. — Это ж надо так стянуть морду. Да ей и дыху не было. Самого бы, носатого черта, так скрутить. — И осеклась — в избу вошел пастух.
— Дай-ка напиться, — сказал он Елизавете и заговорщицки подмигнул Вениамину Александровичу.
— Бери сам да пей, — недружелюбно ответила Елизавета.
Пастух почерпнул ковш воды, напился и еще раз подмигнул Вениамину Александровичу.
— Верно, друже, сам не раз бывал в передрягах? — сказал он. — Молодца, что не встрял в это дело. Захаживай ко мне если что. Мой дом в соседней деревне, третий справа — и уж совсем приятельски подмигнул.
— За что это он тебя так нахваливал? — подозрительно поглядывая на постояльца, спросила Елизавета, как только вышел пастух.
— Не знаю, — резко ответил Вениамин Александрович и ушел в свою комнату.
«Черт знает что такое! — в раздражении думал он. — Еще чего не хватало, в сообщники зачислил... Да, вот она, жизнь, безо всякой редактуры...»
Он долго сидел у окна в бездействии, думая о том, как полна жизнь всякими неожиданностями. И большей частью такими, которые совершенно не нужны ему как писателю. И на самом деле, зачем ему эта дикая сцена расправы с коровой? Напиши, и обвинят в очернительстве, в искажении образа сельского труженика. А если он есть, этот пастух? Впрочем, типичен ли? Он есть, но он не характерен. Да, да, это все рецидивы прошлого... А корова?.. Черт, корова-то сдохла. Ужасна, конечно, сцена. Ужасна!.. Натуралистична. Да, да, натуралистична. Так что уж лучше и не касаться ее. Да, лучше не касаться...
На другой день Вениамин Александрович ради досконального изучения заглянул в контору правления колхоза. Удивился, увидав среди лучших работников портрет Николая Медведева. Оказывается, он на пахоте выполняет норму на сто двадцать процентов. Вот тебе и на! А груб, непомерно груб!.. Подумал было потолковать с председателем колхоза о выполнении плана посевных работ, но отказался от этой мысли. Впрочем, не так уж важно знать, как работают люди. Нужно другое — их характеры, взаимоотношения, психология. Поэтому надо побольше расспрашивать Елизавету.
— Ох и дотошный ты! — как-то рассмеялась Елизавета. — И все-то тебе знать надобно. Ну баба, чисто баба, да и то не каждая!
— Да ведь надо о чем-то говорить с тобой, — сказал Вениамин Александрович. — Ну давай о грибах, о рыбе.
— А что о рыбе? Все ходишь, ходишь, а рыбы не ловишь. Где хоть пропадаешь-то?
— Да нигде, просто гуляю.
— Как барин все одно... А я вот гляжу на тебя, уж сколько живешь у меня, а чего-то из дому не пишут тебе.
— А чего мне писать?
— Как чего, письма. Или уж и думать забыли?
— Просто нет необходимости. Я написал, а им необязательно отвечать. Если что случится, сообщат.
— А может, и сообщать не о ком?
— Почему же не о ком? Я ведь сказал, у меня и жена, и сын, и даже внук.
— Мало ли чего наболтаешь, — усмехнулась Елизавета.
Нет, не верила она ему. Чего-то вертит беженец, и, пожалуй, что ни на есть самый настоящий бедолага. Поди-ка выгнали из дому, вот и обретается, где придется. Жалея его своим неизрасходованным бабьим сердцем и приглядываясь, находила, что он еще мужик хоть куда, хотя и не первый сорт. Да и где его возьмешь, первый-то, когда у самой полный мешок прожитых лет.
— Странный ты человек, Елизавета Николаевна, почему ты не веришь мне?
— Верю всякому зверю. Верю ежу, а тебе погожу, — игриво улыбнулась Елизавета.
— Ну что ж, дело твое. А я тебя вот что хотел спросить. А что у вас зимой в клубе кроме кино бывает?
— Артисты другой раз приезжают. А то и наши бабы концерт устраивают. Я тоже в хоре пою.
— Ну?
— А как же. Я солистка.
— Так что вам весело тут жить?
— Весело не весело, а скучать не приходится. Телек у многих. Живем.
— А твой отец чем занимался?
— Крестьянствовал, чем же еще. Вот дед, тот в отхожие промыслы ходил, а отец уж нет, все в колхозе. До самой смерти. Он хромой был, его и на войну не взяли. Правда, партизанам помогал. А муж, тот в первый год и погиб. С тех пор и одна. И никого у меня не было...
— Никого? — аккуратно выбирая из банки ставриду в томате, машинально спросил Вениамин Александрович.
— Никого. Истинный Христос! Другие бабы — не все, но были и такие — не блюли себя. То с одним мужиком, то с другим схлестнутся. А я нет.
— Чего ж так? Живой о живом думает.
— Это так, да ведь надо не трепать себя. Чтоб уважали. Вот хоть и ты, узнал бы, что я вертихвостка, — что сказал бы? — Елизавета пытливо прищурилась.
— Ну конечно, легкомыслие не украшает человека.
— Вот то-то... А ты хошь ли в баньку сходить? Пора бы уже, — что-то думая про себя, спросила Елизавета.
— С удовольствием.
— Ну так истоплю.
— Хорошо, а я пока погуляю.
— Погуляй, погуляй...
Медленно, очень медленно шло познавание деревенской жизни. Казалось бы, все на виду. И на самом деле все на виду. Но только внешнее проявление жизни, а что за стенами домов? О чем думают люди? Какими живут интересами? Каков их внутренний мир? Как узнать? Сблизиться, запросто завести разговор ему было трудно. И все же он пытался. Как-то пришел к конторе колхоза ранним утром. Возле конторы стояло несколько машин. Шоферы сидели на лавках в скверике. Курили, толковали меж собой. Были тут и трактористы, и полеводы. И среди них Степан Тихонов.
— Чего ждете?— спросил его Вениамин Александрович. Спросил больше из вежливости, чтобы показать свое благорасположение. Но тут же сразу вмешался Николай Медведев.
— Во, все ему надо знать! Только ходит и выспрашивает. Ты кто, шпион? Засланная разведка, а? А может, Фантомас? А? Фантомас? — Мужики засмеялись, Медведев, ободренный этим смешком, еще больше завелся: — Нет, ты скажи, чего приперся сюда? Боб не посадил, а живешь?
Вениамин Александрович покачал головой и отошел. Уходил и чувствовал, как мужики глядят ему вслед.
Пробовал говорить с «сидельцем», но тот только одно и знал: «Скорей бы к Палаше, милый ты мой!» Подсел на лавочке к тетке Дуне, возле ее дома. И поговорил-то всего немного, каких-нибудь десяток минут, и это сразу стало известно всей деревне. «Чего это ты к Дуняхе-то лезешь?— сказала дома Елизавета. — Чего тебе от нее надо? Иль съезжать надумал?» Еле убедил, что просто так присел отдохнуть.
Теперь он старался больше подмечать — то какую-нибудь уличную сценку, то картинку природы, надеясь, что сюжет сам со временем придет к нему. В конце концов можно на сельском материале написать и о любви.
Побродив по полям и кое-что записав для памяти, он вернулся домой.
Его уже ждала баня.
— Воды горячей много, лей не жалей. Каменка каленая. Смотри не ошпарься, когда поддавать будешь, — наставляла Елизавета, собирая ему белье. — Веник в предбаннике.
— Да я ведь не любитель париться. Собственно, больше в ванной мылся.
— Да что же это за баня без веника! Нет, ты уж попарься, чтоб по́ том всю грязь с кожи выгнало. А так что за мытье! — как всегда напрямую, что думала, то и сказала Елизавета.
— Ладно, ладно, попарюсь...
Как у многих в Кятицах, баня топилась «по-черному». Вениамин Александрович разделся в предбаннике и осторожно, стараясь не коснуться закопченных стен, сел на чисто вымытую широкую лавку. Оглянулся, потрогал пальцем стенку. К его удивлению, палец не испачкался.