От маленькой каменки, расположенной чуть выше пола, несло зноем. Вениамин Александрович почерпнул из бочки горячей воды и плеснул на каменку. И тут же камни словно взорвались, раздался гул, рокот, шипенье, треск, и вся баня наполнилась мутным горячим паром. Вениамин Александрович инстинктивно отпрянул, прижался к стене и тут же втянул голову, — раскаленным воздухом стало хватать за уши. Зато, когда пар разошелся по всей баньке, наступила размягчающая парная благодать. Вениамин Александрович поднял на лавку ноги и лег, заложив руки за голову. Затем, вспомнив, что в предбаннике лежит веник, поднялся и, приоткрыв дверь, достал его. После чего еще немного кинул горячей воды на каменку, и снова последовал взрыв, и снова горячей волной охватило его. И тут он стал похлопывать себя веником. Но от такого похлопыванья ему стало неприятно. Жесткие листья царапали кожу, он отбросил веник и продолжал лежать, испытывая благостное состояние изнеженности и какого-то физического откровения. «А веник совершенно ни к чему, — думал он, —совершенно...» Потом он мылся, не жалея воды, не глядя, куда она льется, — не то что у себя в ванне. Обливался из шайки и чуть ли не выхлестал всю бочку горячей воды. «Хо-ро-шо! — восторгался он. — Хо-ро-шо!»
Вернулся он домой посвежевший, распаренный, испытывая благостно-томное состояние.
— С легким паром тебя. Хорошо ли попарился? — приветствовала его Елизавета.
— Хорошо, хорошо. Только мне не очень понравился твой веник. Жесткий, да и листва почти сразу вся осыпалась.
— Это почему же? Я на другой день после Петрова дня веники наготовила. Не может он осыпаться.
— Осыпался, осыпался. Но дело не в этом. Хорошо помылся. Боялся, что баня пачкается, а она чистая.
— Чего ей пачкаться? И лавка намытая, и дух чистый. Чего ей быть нечистой? А веник... чего ж это веник? — Она пошла в баню и вскоре вернулась. — Да ты что, или никогда не парился?
— По совести сказать, в первый раз, — ложась на кровать, ответил Вениамин Александрович.
— То-то, я вижу, и веник нераспаренный. Ты никак сухим и настегивал себя?
— Какой дала.
— Ой, умру! — ахнула Елизавета. — Кому сказать, так обхохочутся. Да его надо было кипятком обдать да подержать в тазу, чтоб размяк, чтоб лист отошел. Тогда баня-то наполнится березовым духом. Эх ты, право бедолага-беженец... Ну, да ладно, отдыхай. И так добро распарился.
Вениамин Александрович, испытывая незнакомое доселе чувство размягчающего томления, лежал в постели, разметав руки и ноги. Лежал и умиленно думал: «Вот надо ведь, и в деревне могут быть свои прелести. Кому рассказать, что я был в бане «по-черному», не поверят. А если и поверят, то никак не примут всерьез, что я мог наслаждаться. И действительно, сам бы не поверил, если бы не испытал. Удивительно, весьма удивительно... Надо будет написать домой. Пусть Евгения посмеется...»
Когда он поостыл и сменил намокшую от пота рубаху на свежую и вышел в кухню, его ожидал сюрприз. На столе возвышался графин, окруженный тарелками с грибами в сметане и картошкой, залитой яйцами.
— Садись-ка, садись, Вениамин Лександрыч, — Улыбчиво сказала Елизавета. — Ну-ка, давай после баньки-то. После баньки сам бог велел, — усаживаясь рядом с Вениамином Александровичем, говорила она, наливая в стаканчики.
— Да ведь я не пью.
— А ты и не пей, а только выпей. Пьют-то пьяницы, а мы выпьем, — и чокнулась с постояльцем. — С легким паром тебя.
— Спасибо, только я, право...
— Пей, пей, чего там. — Елизавета сложила губы в трубочку, будто собиралась свистеть, медленно вытянула весь стаканчик мутноватой жидкости и стала быстро закусывать.
Вениамин Александрович отпил небольшой глоток и морщась, спросил:
— Что это?
— Самогонка, — просто ответила Елизавета. — Да ты пей, пей, лучше ее ничего нету. Чистая, с сахару. Не то что там с дерева или какая химия. Пей!
Вениамин Александрович качнул головой и отпил половину стаканчика.
— Да ты что‚ ровно и не мужик. Нет уж, тяни до дна!
Вытянул.
Елизавета раскраснелась, глаза у нее повлажнели, вся она как-то пообмякла.
— Что же, так ты и станешь тут жить один, а жена там? — заглядывая в лицо постояльцу, спросила Елизавета.
— Да, так придется.
— И не заскучаешь, без бабы-то?
— Пока не скучаю.
— Значит, мало к ей тянешься. Или хоть ты и долдонишь, что и жена у тебя, и сын, а чего-то не верится. Чего-то у тебя не так. Можа, один ты, а? Ты не скрытничай. Всяко бывает в жизни. А у меня, если захочешь, живи сколько надо.
— Ты как-то странно говоришь.
— А чего странного? Дом, сам видишь, большой, обихожен. Хозяйство в порядке. Чего еще? Вот, погоди, огород поспеет, и огурец свой, и редиска, и ягода земляника, черна сморода, яблоки. Да живи не тужи. — Елизавета говорила и не сводила повлажневших глаз с Вениамина Александровича. Ей нравилось его бледное, продолговатое лицо, тонкий нос. Нравилось и то, что постоялец обходителен, не пьяница, так почему бы ему и не жить у нее, почему бы и не пригреть бедолагу. Так думала Елизавета.
Вениамин же Александрович хотя и видел, что Елизавета не верит в существование его семьи, — и на самом деле, чего он затесался сюда один? — как-то не придавал особого значения ее рассуждениям. Ему было хорошо и уютно. После бани да после выпитой стопки он только размягченно улыбался, в пол-уха слушая болтовню хозяйки.
— Да ты выпей, выпей, — угощала его Елизавета. — Первая колом, вторая соколом. Так говорят. Да на-ко рыжичка, на-ко... — Она выбрала несколько крепких рыжиков на тарелку Вениамину Александровичу, и он, удивляясь сам себе, выпил еще стопку, захмелел и уже каким-то новым взглядом поглядел на хозяйку. «Была бы помоложе, не миновать мимолетного романа», — подумал он, в то же время и мысли не допуская, что между ними что-либо может произойти.
А Елизавета все больше тянулась к постояльцу. Она понимала: «Венимин Лександрыч» — последний шанс на замужество в ее горькой вдовьей судьбе.
— Я здоровая. У меня что руки, что ноги крепкие. Вот ты сам посчитай, сколь годов я одна, если муж погиб в начале войны. Вот тебе крест истинный, никого не было! — Елизавета перекрестилась. — Или не веришь?
— Почему же, верю.
— Да и с Иваном-то много ли пожила. Все уж и забылось, будто и не было.
— Неужели никого и не было?
— Вот тебе истинный крест! Как девушка!
Вениамин Александрович рассмеялся. Хороша девушка!
— Верно тебе говорю. Да и где здесь мужика достанешь? Кои вернулись тогда с войны, так к своим бабам, а молодым-то зачем я? Вот и сохранилась. — Она налила еще по стопке.
— Нет, нет, — запротестовал Вениамин Александрович и поднял вверх ладони. — Я буду совсем пьяный…
— Велико дело. Постель-то рядом... Пей, пей.
— Я никогда не пил самогон... Но по запаху он несколько напоминает виски.
— Ну и пей, коли напоминает.
Елизавета чокнулась с ним, и они выпили.
— Ты вот возьми мою руку... У других дряблая, а у меня, как кость, крутая. — Она озорно повела взглядом на Вениамина Александровича. — Потрогай, потрогай...
«Черт возьми, а ведь она меня соблазняет! — весело подумал Вениамин Александрович. — Ну и пусть, все это может пригодиться для будущей книги».
— Ты послушай, что скажу тебе, — сжимая тонкие пальцы постояльца, придвинулась поближе Елизавета. — Жила у нас беженка, после войны примкнула. И вот недавно в соседнюю деревню замуж вышла. А ей шестьдесят восемь нонче стукнуло. Так я спросила: живешь ли с мужиком-то? А как же, говорит, со всей любовью живем. А ему семьдесят. А тоже крепкий еще, крепкий. Но тебя послабже будет. Намного послабже.
Елизавета еще ближе придвинулась к Вениамину Александровичу. Это ему уже не понравилось.
— У меня что-то голова кружится, — сказал он. — Я пойду. Спасибо за угощенье.
Он ушел в свою комнату и лег на постель.
И на самом деле голова у него кружилась. Он закрыл глаза и хотел было уснуть. Но не тут-то было. Елизавета по-своему поняла его «головокруженье». Она присела на край кровати и ласково сказала:
— Умаялся... — И потрогала его волосы. — Реденькие, а мягкие, и седых еще мало.
Вениамин Александрович отвел ее руку.
— Это совершенно необязательно... И на самом деле, у меня кружится голова. Я хочу спать.
Елизавета с укором поглядела на него.
— Да, да, мне нужно отдохнуть.
— Дрыхни, коли так! — сказала Елизавета и ушла, зло хлопнув дверью.
Но наутро она и виду не показала, что сердится на постояльца. Будто ничего и не было накануне.
— Эх, дрожжей-то нет, а то спекла бы я тебе ватрушку. Ты бы написал в город кому, пусть пришлют.
— Да и в городе не всегда бывают.
— Ну-у? — недоверчиво протянула Елизавета. — Это что же, и пирога не спечь? Врешь ты!
— Да нет, не вру. Бывают, но с перебоями.
— Ну, верю, если так говоришь... Да ладно, как-нибудь расстараюсь, уж угощу тебя ватрушкой.
— Скажи, пожалуйста, а как вы жили до коллективизации? — безо всякого перехода спросил Вениамин Александрович.
— Как жили, обнакновенно.
— Ну, лучше или хуже, чем теперь?
— Скажешь еще. Да как же можно такое сравнивать?
— Значит, теперь лучше?
— Знамо, лучше.
— А вот раньше, говорят, хороводы водили. С песнями по улице гуляли. А теперь этого не видно.
— Так ведь тогда и парней и девок-то было, а теперь где они?.. Весело жили, — помолчав, сказала Елизавета. — И хороводы водили, и на посиделках собирались, и песни пели. Теперь этого нет.
— Жалеешь?
— А как не жалеть? Молодая была. А и крепкая, крепкая, как репа, была! — с внезапно вспыхнувшим задором сказала Елизавета. — Что руки, что ноги...
— Да, да, — поспешно согласился Вениамин Александрович. — Однако пойду. Погуляю.
— Гуляй, гуляй, — остывая, отозвалась Елизавета и вздохнула. «И чего он бежит от меня? Чем я худа ему?» — с обидой подумала она.