— Не пущу! Не пущу тебя! — Слава стоит в дверях, не пускает. А тут, к его радости, приходит отец.
— Точно, не пускай ее, — говорит Николай еще в дверях. Здоровается со мной, целует Люсю. — А я шел и думал — давно тебя не видал. Почему редко ходишь?
— Да ведь когда? У телевизора посидеть нет времени. Ну, а тут выбралась. Я и сама соскучилась, — отвечаю и думаю о том, как быстро меняется человек. Совсем, совсем уже взрослым стал Николай. Ничего не осталось от того студентика, которому так не терпелось жениться. И спит, видно, мало, вон какие покрасневшие глаза, и побледнел, осунулся...
— А, Владислав! Здорово! — он жмет, руку сыну.
— Здорово! — отвечает Владислав.
У них только такие серьезные отношения. Никаких подкидываний к потолку. И не целуются. Суровые, мужские отношения.
— Чего делал?
— А ничего.
— Молодец.
Ну, теперь, пожалуй, можно и уходить.
— К нам хоть бы пришли. Приходите в воскресенье. Пирог спеку. Кухон.
Это наш любимый семейный пирог. Мама, бывало, по воскресеньям нам, девчонкам, пекла его. Пристрастила и я своих к нему. Сладкий. Люся улыбается. У нее очень мягкая улыбка, — наверное, вспомнила, как раньше мы всей семьей садились в воскресный день за стол и я каждому давала по большому куску кухона.
— Приходите.
— А что, и придем! Верно, Коля?
— А почему бы не прийти, если пирог кухон.
— Кухон! Кухон! — кричит Слава. — Я хочу кухон!
— Испеку, испеку, приходите.
Ну, теперь самое время уходить.
Народу, народу! Все же утром и днем больше работает людей, чем вечером. Вон сколько их, самых разных, высыпало на улицы, и молодых, и пожилых, и веселых, И озабоченных, куда-то спешащих и лениво перебирающих ногами. И молодежи, молодежи! Девчата кто в мини-мини, кто в расклешенных брюках, с высокими прическами. Мальчишки длинноволосые, бородатые, с усами. Что делается! Что делается! Как посмотрят какой западный фильм, так и мода тут же. Что это, хорошо или плохо? И Витька тоже отрастил патлы. «Хоть мой, — говорю ему, — чаще, а то гниды заведутся». — «Какие гниды?» Нет, все же далеко ушли от прошлого. Даже и не верится, что когда-то грязь всякая в голове водилась. Только вот не нравится мне все же, как наша молодежь сейчас выглядит. А может, и ничего такого в этом нет? Просто с непривычки?
Оля живет в новом районе. Когда-то там была деревня. Горожане снимали дачи, а теперь высятся девятиэтажные дома. И в одном из них живет моя средняя сестра Оля.
В молодости она была очень красива. Куда там я или наша старшая, Нина! Отсюда, наверное, и заносчивость была в ее характере. В молодости. А теперь злая ирония. Ей не повезло в жизни. У кого как складывается судьба. Долго она выбирала себе «самого лучшего, самого красивого». Сколько ребят из-за нее перестрадали, так не счесть. И все же нашла. Однажды явилась домой с высоким голубоглазым летчиком. Мама не знала, куда его усадить. Я высматривала из-за шкафа, робела выйти. Нины дома не было. Она уже не жила с нами, вышла замуж за архитектора.
— Познакомься, мама, — сказала Оля. — Его зовут Георгий.
Мама познакомилась. Потом вышла из-за шкафа и я, и тоже познакомилась. А потом была свадьба. А спустя месяц война. И Георгий был убит в воздушном бою. С тех пор Ольга одна. Теперь ей пятьдесят семь. Вот уже два года на пенсии.
К ней я подымаюсь на лифте. Удобная штука. Раз — и на пятом этаже. Надо бы позвонить Ольге по телефону, а ну, нет ее? Но вряд ли — куда ей уйти?
— Кто там?
— Я это, Оля.
Она открывает дверь и смотрит на меня так, будто недовольна моим вторжением. Собственно, в какой-то мере так оно и есть. Если бы хотела видеть меня, то ей ничего бы не стоило приехать ко мне или позвонить в цех, но нет, она молчит и не едет.
— Ну как ты?
— А что?
— Да ничего, просто проведать приехала.
Оля садится напротив меня, достает вазелиновую коробочку, в которой хранит нюхательный табак, и заправляет понюшку в ноздрю. Никак не могу привыкнуть к тому, что Оля стала заниматься таким некрасивым делом. Как не могу свыкнуться и с тем, почему так устроена жизнь человека, — давно ли был молод, красив, и вот уже стар и безобразен. Зубов у Оли нет, нос расплылся, а был когда-то веселый, вздернутый носишко, сводивший сума парней. Куда ушла ее красота? Где она сейчас находится? Вот найти бы и отдать ей. «На, Оля, на! Ты еще и не пожила как следует. Что ты видала? Одну печаль да тоску, да бесконечные, как наш конвейер, думы о нем, об убитом. Ты даже в мыслях никого другого до себя не допускала, чтобы он, твой сын неба, не обиделся. И не потому, что надеялась — вернется. Нет, ты не ждала его, сразу поверила похоронной. Поверила так, что наутро уже не было в твоих глазах живого блеска. С того дня они стали тусклыми».
— Что не заходишь? Или уж так занята? — спрашиваю я.
— Неохота.
— Чего неохота?
— Ничего неохота. Если бы не надо было есть, никуда бы и из квартиры не выходила.
— Рано ты на пенсию ушла. Надо бы работать. Вон у нас Шурочке уже шестьдесят, а все работает,
— Мне и так хватает.
— Не из-за денег. На людях была бы.
— А помирать надо. Все. Все уже.
Она заправляет в нос еще одну понюшку табаку.
И движения ее рук, и то, как она втягивает табачную пыль, полны равнодушия. И я вижу — ей на самом деле не хочется жить. Да и понять ее можно — ни детей, ни мужа, ни работы. Чего ждать? Тут и повеситься недолго. И я стараюсь как-то оживить ее.
— Слушай, Оля, а что, если мы в воскресенье испечем кухон? Никто ведь лучше тебя не делает его. Давай, а?
— Чего это тебя вдруг потянуло на сладкое?
— Люся приедет. Славик. Витя дома. Давай, а?
— А как они?
— Кто?
— Ну, Люся, Славик?
— Здоровы. Про тебя спрашивали.
— Врешь ведь.
— Честное слово! Соскучились. Давно уж не видали. Как она там, говорят. Давай, а? Только вот дрожжей бы достать. Мне-то некогда, а ты бы походила по магазинам.
— Ладно, похожу. Может, и достану.
— Достанешь. Если захочешь, достанешь, — льщу я ей.
И, судя по тому, как немного разгладились морщины у ее рта, вижу, что придет к нам. А мне пора уходить.
— Ну, ладно, пойду. Еще к Нине зайти надо. Давно ее не видала?
— С месяц. Она не заходит, даже не звонит. А я что, хуже ее?
— Это ты зря. Она любит тебя.
— Ага, любит. Год не приди, и не вспомнит. Ты, Валя, как маленькая, неужели не видишь, что у нее совсем другая жизнь, чем у нас. Что мы ей? А у нее салон. Как же!
— А, считаться...
— Гордости в тебе нет.
— А какая может быть гордость между сестрами. В чем-то и уступить, и простить надо. Поедем, а? Вот она ахнет!
— Именно ахнет. Еще инфаркт хватит. Нет уж, если хочешь — поезжай одна.
— Ну ладно. Привет от тебя передам.
— Передай, если ей нужен.
На улице уже огни. Да, что ни говори, а сентябрь сказывается. На небе темно. Ни звездочки. А я в платьице. Правда, не холодно. И ветра нет. Только бы до метро добраться, а там рядом. На улице Горького живет. Дорогу перебежать — и дом.
— Спасибо. — Это мне молоденькая девчоночка уступила место в вагоне. Мальчишки, как правило, не догадываются. Даже глаза закроют, будто спят. А девчата, словно понимают, что их ждет впереди, всегда мне уступят место.
Да, все же удобная штука лифт, особенно если устанешь. А я что-то и притомилась. Ночь плохо спала. Вот и шестой этаж. Кнопочка, и за дверью мелодичный звон: «Ти-та-танннн...» Не сразу, но все же:
— Кто там?
— Я это, Нина.
Она, конечно, узнала мой голос, но по привычке, открыв замок, отодвинув задвижку, глядит, не снимая цепочку, в дверную щель.
— Ам! — пугаю я ее.
Нина снисходительно улыбается и впускает меня в прихожую.
Из столовой доносится гул голосов.
— У тебя гости?
— Да, к мужу пришли. Но это ничего, раздевайся. Мы посидим на кухне. — Она прикрывает дверь в столовую, то ли для того, чтобы я не увидала гостей, то ли для того, чтобы они меня не увидали. Конечно, чего греха таить, я ведь не собиралась в гости, в рабочем платье, так что все понятно.
Нина угощает меня чаем. Кладет передо мной большой кусок торта, достает из холодильника ветчину и... кетовую икру. Моя слабость. Давно ее не ела, а когда-то очень любила. Раньше она была везде и недорого, а теперь пропала. Но вот у Нины есть.
— Ешь, ешь, — говорит она.
— Да, знаешь, я с удовольствием... Тем более была у Ольги, заговорилась и как-то совсем забыла поесть у нее. Ну, как ты живешь?
Собственно, можно бы и не спрашивать — и так видно, как живет:
— Устаю, — жалуется Нина, — сплю плохо. А ты?
— Ага, я тоже. Сегодня среди ночи проснулась, какая-то тяжесть легла на сердце. А потом уснула. Днем разошлась.
— Ты посиди немного, я пройду к ним, а то неудобно. Если б одни мужчины, а то с женами.
— Иди, иди, конечно... — сказала я и вспомнила, как Оля сказала: «У нее салон». — Знаешь, — сказала я, — Я, пожалуй, пойду. Как-нибудь в другой раз, ладно? Я забежала на минутку.
— Ну, посиди, посиди. Я сейчас приду.
Я сижу, ем икру, пью цейлонский чай. Единственный ароматный, какой я люблю. Надо бы попросить у нее хоть осьмушечку, да стыдно. Нищая, что ли!
— Ну вот и я... Дома все хорошо?
— Здоровы.
— Это главное. Здоровье. Хоть бы собраться нам, что ли. Затеять бы кухон, — говорит Нина.
А я сама хотела ей сказать про кухон, но за последние минуты что-то произошло, и я уже не хочу затевать этот общий кухон. Ведь если разобраться, то в нем ничего особенного и нет. Простое тесто, сверху мелко порезанные яблоки, посыпанные обжаренной мукой с сахаром. Вот и весь наш семейный кухон.
— Конечно, надо бы, — говорю. я. — Как-нибудь обязательно соберемся. Да, а ты бы заехала к Оле. Ведь она все одна, одна. Совсем уж состарилась...
— А почему она не позвонит?