— Ну, боится надоесть. Ведь она у нас гордая. А ты когда ее видела?
Нина хмурит брови, напряженно вспоминает.
— Да как-то... Хотя уже давно... Но ведь она совсем не занятая. Позвони, пусть приезжает. Буду рада.
— Ага, так и передам... Ну, пойду. Поздно уже.
— Да. Ты бы все же предварительно звонила, мало ли, могли бы и уйти...
— Это верно, извини.
— У тебя сумка есть?
— Я всегда хожу с авоськой.
— Я тебе положу торт. Гости уже сыты, а у нас пропадет. Кофе растворимый, баночку. Ну, и твоей любимой тоже баночку. — И Нина кладет в авоську баночку кетовой икры.
— Ой, что ты, что ты! — Но это я так уж, для приличия.
— И еще, вот возьми три рубля на такси. А так когда еще доберешься. Время-то уже одиннадцатый.
И Нина дает мне три рубля.
— Ты уж извини, сама понимаешь — гости...
— Ну, что ты, конечно...
Мы целуемся. И я ухожу. Стоянка такси рядом с их домом, но я и не думаю туда, а иду к трамваю. Хорошо пробежаться перед сном. И часа не пройдет, как буду дома. А трешка пригодится. Пойдет на мясо. Еще чего не хватало — на такси буду разъезжать. И так больно хорошо.
В трамвае народу мало, я сижу и дремлю. Завтрашний день будет полегче. Это уж сегодня я так перестаралась, такой большой круг дала. А завтра дома, завтра спать лягу пораньше. Завтра будет полегче...
1976
Заброшенная вышка Повесть
Вчера ко мне пришла соседка. Я знаю ее давно, чуть ли не двадцать лет, с тех пор, как приехал сюда учительствовать. Тогда она была молода и довольно симпатична. Но что не делают годы! Теперь она до того суха, что создается ощущение, будто совсем не пьет воды. Лицо у нее, как у большинства наших поселковых женщин, занимающихся и своим огородом, и домашней живностью, не то чтобы огрубевшее, а какое-то туповатое от постоянной занятости и заботы.
Несмотря на то что мы живем соседями, дружбы между нашими семьями нет. Ну так, чтобы ходить друг к другу в гости. Хотя у меня с Игнатьевичем, мужем соседки, отношения довольно дружеские. Мы с ним и на рыбалку нет-нет да и съездим, и, бывает, выпьем по кружке пива.
Сейчас, когда пишу эти записки, я вспоминаю их жизнь, и мне кажется, я смотрю самый настоящий спектакль, только в моей памяти все это раздвинуто во времени и получается как бы спектакль замедленного действия. Я видел их неразлучной парой, когда после длинного летнего дня, наработавшись, они сидели рядышком на скамейке у своего дома. Он богатырь, как говорится, косая сажень в плечах, и она, маленькая, припавшая к нему. Видел и то, как, позднее, Анастасия Макаровна часто сиживала одна на лавочке, в то время как Игнатьевич направлял свои стопы ко мне или к кому другому. Случалось наблюдать и такую сцену, когда он возвращался с рыбалки или охоты и она спешила ему навстречу, а он проходил мимо, не принимая ее привета. Никаких особых причин для охлаждения отношений у них не было. Видимо, время шло и уносило по частичке то большое чувство, которое соединило их в молодости. Это я и по себе знаю...
— Со стыда горю, но что же делать, — Анастасия Макаровна всхлипнула и утерла концом платка губы. Ее лицо, и так-то сухое, стало как бы еще меньше, отчего глаза увеличились и затуманились еще большей печалью. — К вам за помощью пришла. Вы уж извините, что со своим делом лезу, но к кому же, как не к вам. И знаете нас давно, и приятель вы Ивану Игнатьевичу, к кому же еще... Да и человек культурный... Уж извините.
— Ну что вы... пожалуйста.
— Безобразничать стал Иван Игнатьевич. Спутался тут с одной. Люську из булочной знаете, наверное? Так с ней, с разведенкой проклятой! Поговорили бы вы с ним. Усовестили. Дочка все видит. Сын в армии узнает, какой пример?
Мне бы надо спросить ее: а вы-то с ним говорили? Но я и без вопроса знаю: говорила, корила его, ругала — и все это ни к чему не привело, поэтому она и здесь. Мог бы сказать, что вряд ли мое вмешательство поможет. Но и этого не сказал, хотя твердо убежден — не поможет.
— Все не по нему, все не так, — словно нить на валик, все больше накручивает свой рассказ Анастасия Макаровна. А еще пуще озверел, когда стал приходить под утро. И чего нашел в ней? Ни пеший, ни конный не пройдет мимо ее дома. И он туда же... — Анастасия Макаровна заплакала, прикрывая глаза крупными, как у мужика, руками.
— Чем же помочь вам? — в раздумье спросил я. — Ведь вы знаете характер вашего мужа. Вряд ли он потерпит, чтобы в его дела вмешивались другие.
— Он послушает вас. Вы учитель, дети наши учились у вас, да и товарищи вы с ним...
«Ну, «товарищи» слишком громко сказано», — подумал я, но не поправил ее. И напрасно. Это имело в дальнейшем свои неприятные последствия.
— Послушает, — она просяще глядела на меня своими тускловато-серыми печальными глазами. — Поговорите...
«Поговорить! Если бы разговорами решались все дела, как было бы просто и легко жить. Нет, никакие разговоры — ни строгие, ни ласковые — не помогут, если что-то расклеилось в жизни двоих. Тут никакие самые страстные речи не помогут. Как не помогут и любые доводы. И все же...»
— Попробую поговорить.
— Поговорите.
— Хорошо... ладно.
— Спасибо вам!
— Да ну, что вы.
— До свидания! Уж извините. — И, вздыхая, Анастасия Макаровна попятилась к двери.
— Очень мило было слышать, как она причислила тебя к товарищам Игнатьевича, — выходя из комнаты, сказала жена, и рот у нее от кривой усмешки сполз в сторону.
— Глупости, я хотел ее поправить, но...
— Из чувства такта не поправил, — еще больше скривилась жена.
— Напрасно ты иронизируешь.
— Да, только мне еще этого не хватало — иро-ни-зи-ро-вать!
Вот такие у нас теперь отношения. И все, пожалуй, потому, что разница между нами в годах — в пятнадцать лет. Да, мне уже под шестьдесят, а ей всего сорок пять. Но дело не только в этом, а и в том, что я давно примирился с неизбежной старостью, а она в свои сорок пять за счет одежды, парфюмерии, косметики пытается вернуть былую молодость. Пусть, я не мешаю. Больше того, жалею ее, сочувствую. Но это не идет ей на пользу. Она раздражительна. Я же, слава богу, здоров. Сон у меня крепок. В то время как она перед сном прогуливается, я прочитываю, лежа в постели, несколько страниц из произведений, удостоенных той или иной премии, и засыпаю быстро и сплю без сновидений. И утром встаю бодрый, полный готовности приниматься за дело, в то время как жена полна раздражения, она даже не смотрит на меня, и если я что спрошу, то не отвечает, а фыркает.
— Ты напрасно обращаешь внимание на слова Анастасии Макаровны, — сказал я, — и тем более придаешь им такое серьезное значение.
— Нет, ты невыносим! — трагическим тоном воскликнула жена и заломила руки. Такие жесты и интонации у нее от работы в драматическом школьном кружке. Она его ведет вот уже несколько лет, и вполне естественно, что некоторые профессиональные навыки вошли у нее в привычку. — Ты невыносим! — теперь она всплеснула руками и ушла в свою комнату.
В другое бы время я очень расстроился и от ее слов и от такого отношения ко мне, но так было в другое время, когда «легковерен и молод я был», теперь же отношусь по-иному, не обращаю внимания. «Пройдет и это!» — философски думаю я и сажусь за проверку ученических работ.
...Прошло несколько дней с тех пор, как у меня побывала Анастасия Макаровна. И надо сказать, все эти дни тяжелым грузом лежал у меня на сердце предстоящий разговор с Игнатьевичем. Что бы я ни делал, чем бы ни был занят, все время помнил о нем. У меня даже испортилось настроение, что, естественно, не ускользнуло от жены.
— Что это с тобой, ходишь, будто вчерашний день ищешь? — как всегда уже теперь, грубо спросила она.
Я ответил ей.
— Ну, что ж, поговори с ним. Хотя вряд ли чего добьешься. Он абсолютно аморальный человек!
— Ну уж и абсолютно? А если у него большое чувство, разве так не может быть?
— Если большое чувство, тогда надо жениться, а не шляться и не пропадать по ночам вне дома.
— Откуда ты знаешь?
— Об этом все знают, кроме тебя, — презрительно ответила жена.
— Зачем же тогда с ним говорить, если ты уверена, что я ничего не добьюсь?
— Чтобы ты еще больше убедился, какой ты наивный и какой он гадкий человек! В такие годы заниматься такой грязью! — Говоря это, она глядела на меня так, будто это я занимаюсь непристойными делами, а не Игнатьевич. К такой ее манере переводить огонь с других на меня я привык уже, поэтому спокойно выдержал атаку и на этот раз: — Кошмар! Вместо того чтобы говорить о чем-либо интересном, хорошем — пачкаешься в грязи. И это жизнь! — все больше распаляясь, сказала жена.
Я поглядел на нее и увидел на щеках красные полосы, будто кто ее оцарапал.
— Ты напрасно так раздражаешься, — как можно миролюбивее сказал я и, как в прежние хорошие годы, подошел к ней, чтобы своим поцелуем успокоить ее.
Это мое движение она поняла, вздрогнула, будто я обрызгал ее холодной водой, и отошла.
— Если уж пообещал несчастной Анастасии Макаровне, то, пожалуйста, не затягивай, — не глядя на меня, сказала она. — Не заставляй человека ждать.
— Да-да, конечно, — ответил я.
И вскоре случай представился. Мы встретились с Игнатьевичем в бане. Громадный, красный от пара, он занимал чуть ли не весь полок.
— О, Игорь Николаевич, ходите сюда! — не переставая нахлестывать себя веником, протяжно-ласково сказал он.
— Хватает ли? — крикнул я ему снизу.
— Грамм сто можно.
Я поддал полшайки, полез к нему, и тут же присел, почувствовав, как жар, словно мороз, начинает прихватывать уши. Игнатьевич еще пуще замахал веником.
Потом мы с ним шли, разомлевшие от жары и умиротворенные от ощущения чистоты, и лениво поглядывали по сторонам на дома нашего поселка, на зеленоватые дымки распустившихся ив, на стволы берез, так четко белевшие на фоне весеннего синего неба, на маленькую девочку, бегавшую с розовым сачком за бабочкой.