Весь вечер я не мог работать, в голову лезли всякие мысли. Оказывается, я очень привык к Лизе и совсем не представляю себе, как буду жить без нее, если она меня бросит. Один. Совершенно один! Это страшно. Страшно, когда нет у тебя близкого человека. Вечер, темный сентябрьский вечер, а человек один. И как бы ни было светло в его комнате от электрической лампочки, но он один. И если погасить свет, то и в темноте он будет один. И тогда непременно должна где-то в углу скрестись мышь. И должна заглядывать в окно луна. Зеленая луна. И я буду приходить в пустую квартиру и в мертвящей тишине проверять ученические тетради и карты.
— Лиза! — громко позвал я ее. Мне вдруг показалось, что она незаметно прошла в свою комнату. — Лиза!
Но там ее не было. Я посмотрел на часы. Шел двенадцатый. И тогда я встревожился. Где же она может быть? И с каждой уходящей в небытие минутой тревога все больше овладевала мной, и наконец я не выдержал и вышел на улицу.
Было светло, несмотря на столь поздний час. Это потому, что приближалась пора белых ночей. Долгота дня подходила уже к восемнадцати часам. Было тихо, и в этой тишине особенно резко прозвучала сирена «скорой помощи», и машина, обдав меня пылью, промчалась на той стремительной скорости, когда становится тревожно и неприятно. Я проводил ее взглядом и быстро пошел в ту сторону, куда, как мне подумалось, могла пойти Лиза.
У аптеки стояла женщина, ждала автобус.
— «Скорая помощь» прошла, не знаете, что случилось?— спросил я.
— Нет. Не знаю, — ответила женщина.
— Извините, — сказал я и пошел дальше, мимо парка, направляясь к Дому культуры. Может, Лиза на последнем сеансе? Он еще не кончился, и тогда я ее встречу.
У Дома культуры было пусто. Два ярких фонаря освещали ступени. И ужасно одиноко я почувствовал себя, и тут повстречал контролершу, спросил у нее, нет ли Лизы на фильме.
— Вроде не было, — ответила она. — А что? Потерялась, что ли?
Удивительно непостоянство чувств у человека, что только диву даешься. Еще совсем недавно я был сердит на жену, а вот сейчас бегу, полный тревоги. Где она? Что с ней? И ощущение такое, что я больше ее не увижу. И уже не думаю о том, почему она ко мне так изменилась, почему взамен любви, горячего, страстного чувства — холодок, неприязнь? Не думаю. Все мои мысли сведены к одной — найти ее! Ах, если бы у нас были дети. Теперь, с годами, то, что их нет, особенно остро чувствуется. Если есть дети, значит, жизнь продолжается. Это значит, живут твои гены. Но у нас нет детей. И это значит, мои гены умрут вместе со мной... Чертовщина, какая чертовщина в голову лезет! Я не люблю думать ни о старости, ни тем более о смерти. Зачем? Все придет в свой час. Так не надо его приближать даже думами о нем... Но почему я стал думать о смерти? А, это я все тревожусь о Лизе... Что с ней? Где она?
Я подходил к дому, когда заметил Игнатьевича. Заметил случайно. Не посмотрел бы в сторону и не увидал. В полусумраке, да еще в темном пиджаке, он как-то сливался с забором. Пройти мимо было неудобно, тем более после той проработки, которой он был подвергнут на учительском собрании, — и, хотя я был занят поиском Лизы, все же подошел к нему.
Он сидел на краю лавки, низко опустив голову. Во всей его позе чувствовалась удрученность.
— Не придавайте очень большого значения тому, что произошло, — сказал я, садясь с ним рядом.
— О чем вы? — не подымая головы, спросил Игнатьевич.
— О судилище в школе.
— А, все одно к одному, — он посмотрел на меня, поискал взглядом чего-то на моем лице и опять опустил голову. —Да, все одно к одному. Так уж сложилось. И главное, не уехать. Бросил бы все, а что там? И найду ли? Будет ли там такая радость, какая была попервоначалу здесь? Тут-то ведь верилось во все хорошее...
Мне показалось, он меня спрашивает, и я хотел уже было ответить, но Игнатьевич продолжал говорить, и тут я заметил, что он разговаривает как бы сам с собой. «Может, выпивши», — подумал я. Но нет, он был трезв. На улице не было ни души. Только пронесся пустой автобус да пробежала собака. Мне надо бы пойти домой, но было как-то неудобно встать и покинуть Игнатьевича, и я продолжал сидеть.
— Вот тогда вы сказали, что у меня был маленький интерес и что, мол, его не хватило на всю мою жизнь, — исподлобья взглянул он на меня. — Может, оно и так, маленький. Ну, а в чем же большой-то должен быть? У вас он есть?
— Я считаю, что есть. Я учу детей и в этом нахожу большой, глубокий смысл своего существования, — ответил я.
— Существования. А для жизни?
— Простите, не понял.
— Вы сказали «существования», а для жизни? Ведь это не одно и то же.
Он сидел все в той же удрученной позе. Я с ним не хотел на эту тему продолжать разговор и, чтобы его отвлечь от невеселых дум, предложил съездить на Ладогу, порыбалить, но Игнатьевич даже не отозвался будто и не слышал. В глубоком раздумье продолжал:
— ...Пропал интерес. Почему? Такое чувство, что все уже позади. И ничего впереди нету...
— Ну что вы, мне шестьдесят, а я и то так не думаю. Нет-нет, так нельзя. Жизнь прекрасна! Вот даже сегодняшний вечер, точнее — ночь. Поглядите, какая тишина в природе. Все отдыхает, набирается сил перед завтрашним новым рабочим днем. Это же чудесно и весьма поучительно.
— Вы потому и не спите?
— Да нет, собственно, не сплю-то потому, что Елизавета Семеновна куда-то ушла и до сих пор ее дома нет.
— А... — он качнул головой и больше ничего не сказал.
Я еще посидел немного и, пожелав спокойной ночи, ушел.
Слава богу, окно в Лизиной комнате было освещено.
— Как я рад, что ты дома! — входя к ней, сказал я.
Кутаясь в платок, она зябко повела плечами.
— Я была на станции. Думала уехать. Сесть и уехать. Но, оказывается, это не так просто. Надо сначала развязать здесь все узлы и уже только после этого завязывать новые... Нет, это ужасно! Почему одни живут в Москве, Ленинграде или в Киеве, а другие должны всю жизнь прожить вот в таких поселках, как наш? Что это, судьба? Или неумение устроиться? Нет, я не могу здесь больше жить! Жить, чтобы умереть здесь?.. — Все это говорила она, уставясь в пол, как бы находясь все время в состоянии тяжелого раздумья.
— Ну, зачем же так, — присев с ней рядом на край кушетки, сказал я. — Не надо так мрачно смотреть на жизнь, тем более на будущее. Не такое уж у нас безвыходное положение. Скоро летние каникулы, можем съездить на Черное море... И потом, ты не совсем права. Да, здесь невесело, и нельзя сказать, чтобы люди жили интересно. Но наш долг помочь им.
— А! — досадливо сказала жена. — Все это ерунда! Мы же не воспитываем, а только учим. И разве ты не видишь, как эти люди пьянствуют? Нет, я не за таких людей. Человек, не умеющий бороться за нормальную жизнь, не вызывает у меня ни симпатии, ни сочувствия...
— Все было бы в нашем поселке по-иному, если бы здесь было большое строительство или какое-либо другое дело, непременно объединяющее всех, тогда...
— Давай-ка лучше пить чай, — вставая, сказала жена. — Хотя уже поздно. — И она стала раздеваться.
— Если позволишь, еще одну мысль.
— Не надо, — холодно отказала она.
— Ну, как хочешь... Спокойной ночи.
И ночь действительно прошла-спокойно.
И утро началось спокойно. Лиза даже негромко пропела насчет того, чтобы всегда было небо и всегда было солнце. И не надо было бы мне напоминать ей о вчерашнем разговоре. Это я сказал в связи с тем, что уж очень было веселое утро.
— И все же я здесь жить не буду, — с каким-то вызовом сказала жена. — Уеду в Сибирь или на Дальний Восток. Туда, где большая жизнь.
— А я?
— Что ты?
— Ты не спросила меня, а поеду ли я? Ведь у меня могут быть совершенно иные соображения.
— Не спросила потому, что ты никуда не уедешь из этого поселка. Он тебя засосал.
— Ты права, я не уеду. Но не потому, что он засосал меня, а потому, что надо жить и работать и здесь. К тому же мы с тобой именно здесь нужнее.
При этих словах жена как-то остро взглянула на меня, и в глазах у нее промелькнуло что-то, губы дрогнули, но тут же прежнее выражение замкнутой сосредоточенности появилось в ее лице. И все же такая мгновенная чувств не ускользнула от меня.
— Ты что-то подумала. Тебя обрадовала какая-то мысль. Да? — спросил я.
— Да, — усмешливо ответила она.
— Какая же?
— Мало ли...
Она уклонилась от ответа, и я не стал настаивать, но был твердо уверен, что эта обрадовавшая ее мысль касалась меня и не была в мою пользу. В этом я позднее убедился.
Мы уже выходили вместе на улицу, когда я заметил у дома Игнатьевича небольшую толпу. Люди с напряженным любопытством вытягивали шеи, глядя в сторону дровяного сарайчика.
— Что случилось? — подойдя к ним, спросил я.
— А то, что Игнатьич повесился, — ответил тут же подвернувшийся Вася Нюнин.
— Как повесился?! — ужаснулся я.
— А обыкновенно, веревку на шею, и будь здоров!
В это время из дверей сарайчика вышел милиционер. Он застегнул планшетку и направился к нам. И сразу же вслед за ним вышли врач и плачущая Анастасия Макаровна.
— Значит, что же, без признаков жизни? — спросил Вася Нюнин милиционера.
— Да. Он еще с вечера повесился, — ответил милиционер.
— Ясно. Думали, у Люськи, потому и не хватились. А он, значит, всю ночь провисел.
Я почувствовал, как сердце после этих слов несколько раз глухо стукнуло, после чего все поплыло у меня перед глазами. Я качнулся и услышал: «Совсем напрасно вы здесь, Игорь Николаевич». Это говорил мне милиционер. Он придерживал меня за локоть.
— Так неожиданно, — сказал я. — Никогда бы не подумал.
— Этого следовало ожидать. Последнее время он много пил, — сказал милиционер.
— Почему же его никто не остановил?
— Потому что он не нарушал правил уличного движения, — ответил подошедший врач. — А вы чего бледноваты, Игорь Николаевич?