— Как же ты так-то? — с печалью глядя на Милку, говорила Анна. — Неужели не слышала, как машина идет? И ведь прямо на нее и угораздило...
Подошел Петр.
— Чего торчишь? Все едино никаких надежд быть не может.
— А я и не торчу. Прирезать надо. Ветеринар, он и у мертвой увидит, что ноги поломаны... Прирежь, Петя.
— Не хотелось бы... Сердце у меня стало слабое.
— А давай я! — еще издали заслышав разговор, крикнул Козлов.
— Без тебя обойдемся! — ответила Анна.
— А чего, пускай он, — сказал Петр.
— Не люблю его, злой, да и жадный. Рука нехорошая. Прирежь, Петя, а?
— Прямо не знаю...
— Маленькую поставлю...
— Не в ней дело, ну да ладно.
Он сходил за ножом. Нож был широкий, блестящий.
— Сорви-ка лопух, — сказал Петр.
Анна подала ему широкий плотный лист. Петр закрыл им глаз Милке, которым она настороженно глядела на него, и тут же полоснул по горлу. Лошадь рванулась, но подоспевший Козлов прижал ее, навалившись всем телом.
Анна отвернулась и медленно пошла к дому. Петр сначала был бледен, потом покраснел. Он шел за ней. Уже входя в дом, сказал:
— Только прошу тебя, не плачь...
1966
Роман без любви
— Я гляжу, вы любите конфетки, Тамара Игнатьевна...
— А что же мне еще остается, Тимофей Андреевич...
За окном зима. Такой давно уже не было. Еще в октябре задули ветры, повалил снег. День и ночь дули ветры и валил снег. И бесполезно чистить дорожки. И трудно пройти к шоссе. И ударили морозы.
В доме холодно. Сколько ни топи, не натопишь. Кто не знает, думает: дом двухэтажный, теплый. На самом же деле для жилья в нем только верх. Внизу — коровник. Но теперь, там, кроме холода, ничего нет. Везде холод. Дом покосился. С полу дует. Старый дом... Когда-то в нем жил финн. После войны — переселенцы. А вот теперь она — Тамара Игнатьевна.
— К тому же дорогие конфетки любите.
— «Белочка» — единственная радость у меня.
Женщина задумалась. Может, вспомнила, как переехала в этот дом пять лет назад, сменив городскую комнату в многосемейной коммунальной квартире. Как весной вскопала землю, посадила белые флоксы. Как изредка, вечером, проходила по тропе к шоссе в синем костюме, в шляпе, с сумочкой. Высокая, стройная. Молодая — издали. А вблизи лет за сорок, — замечала по взглядам парней. Как молча садилась в автобус и ехала до центра на последний сеанс. И — домой.
Всю весну одна. И все лето одна. И всю осень одна. И всю зиму одна. И так из года в год — пять лет. Чего она искала, покинув город? Что нашла? Нашла ли?
Боже мой, как быстро летит время! Такое ощущение, будто кто-то подводит часы. Желания все те же, все так же хочется любить и жить. И глаза видят все так же, как и двадцать лет назад. Почему так быстро стареет лицо? Тело еще молодое. Еще упругая грудь. А лицо старое. Да, углы рта опущены, а когда-то были веселые уголки...
— И часто вы себя балуете «Белочкой»?
— Хотелось бы чаще, а так с получки да в аванс...
Женщина говорит так, будто просит извинения за свою маленькую слабость. А может, и просит... Ведь этот мужчина ее муж. Да, муж... Прошлым летом жил по соседству на даче. Познакомились. Такой же одинокий, как она. Он уже немолод. Через два года на пенсию. Что ж, видно, моложе для нее уже нет. Была молодость того, убитого на войне. Он унес с собой свою молодость. А этому осталась ее старость. Как и ей осталась его старость.
— Да нет, я не в укор, Тамара Игнатьевна.
— Ничего у меня не осталось, Тимофей Андреевич...
— Нет-нет, я нисколько не возражаю. Кушайте, Тамара Игнатьевна. Лишь бы на здоровье...
За окном зима. Давно такой уже не было.
1967
Утонул Никитин
Вот уже третий день ищут его. Четыре лодки на равном расстоянии, выстроившись в ряд, тянут то капроновый шнур, унизанный проволочными кошками, то невод, — и все не могут найти Никитина. Кошки цепляются за всякий сор, замирают, и тогда кто-нибудь из пожарных встревоженно кричит: «Стой!» — и все разом начинают подтягивать шнур. Он идет туго, тяжело, и каждый боится, как бы груз не сорвался с крюка, старается тянуть мягче, бережней, и все, округлив глаза, выжидательно смотрят на воду и матерятся, увидав вылезающий из воды черный, с осклизлой корой, громадный сук. Стряхнув его, снова тянут капрон.
И так с утра дотемна. Озеро в эти дни спокойное, хотя стоит уже ноябрь. В другой год в это время оно бьет накатами, баламутится, швыряет волны так, что не убранную на берег лодку в одночасье захлестывает водой и взбудораженным илом. Но в этом году озеро спокойно. До удивления. Гладкое, хоть царапай иголкой — останется след. И только одна уклейка тревожит его, плещется на середине.
Таким озеро было и в тот день, когда утонул Никитин. Уже несколько дней оно такое спокойное. Будто ничего и не случилось. И поэтому особенно неприятно видеть его непроницаемую гладь. Небо серое, и над землей мгла. Оттого оно тусклое, похожее на громадное бельмо.
Он утонул между одиннадцатью и двенадцатью ночи. Решил проверить сетку. В темноте. Потому что сетями ловить нельзя. У него была пятидесятиметровка, крупноячеистая ряжевка. Еще лет десять назад рыбы было много в нашем озере, но ее изрядно подловили рыбаки райпищеторга. У них был полукилометровый невод, «частик», и летом и зимой они тягали его, все брали — и крупную, и мелочь. Крупная уходила «налево», мелочь в магазин, — там продавали ее за бесценок. Глядя на них, обзавелись сетками местные, потому что понимали — рыба истребляется. Но ставили только ночью, чтобы никто не видел, иначе бы посчитали за браконьеров. И Никитин ловил. Он ставил только к празднику, — в магазине свежей рыбы, как правило, не бывало, а его жена хорошо делала рыбники, и к ним приходили гости.
Вот уже третий день ищут его. А он лежит на дне, и в каком месте — этого никто не знает. Поэтому «тралят» по всему озеру. Правда, прежде чем ходить по всему, сняли никитинскую сеть, чтобы она не мешала. Никитин поставил ее против пляжа, на середине широкого плёса. Найти днем ее ничего не стоило: к ней был привязан буек — березовый чурбак. Потяни за него, и со дна начнет подыматься сеть. Из нее выпутали всего одного подлещика. Больше ничего не попало. И только уже после того, как сеть сняли, стали бороздить по всему озеру. Капроновый шнур с кошками не оправдал себя, тогда решили завести невод. Тянуть его было тяжело, он тоже сгребал со дна все, что попадало на его пути. Но, кроме двух щук и всякого сора, невод больше ничего не достал. Это было на второй день.
На берегу все это время, пока искали, стояла дочь Никитина. Глядела на воду, на пожарных, ищущих ее отца. Иногда ее губы кривились, начинали вздрагивать, и тогда лицо сразу принимало озябшее выражение. Когда лодки пожарных направились к берегу, потому что стало темнеть, она, опустив голову, медленно пошла домой.
«Завтра с утра начнем!» — крикнул один из пожарных, работавший вместе с ее отцом.
Она не повернулась.
Утром начался третий день поиска. Рассвело поздно. Солнце так и не пробилось. Мгла стала еще гуще, и начала сыпать какая-то морось. И лодки в таком сером воздухе, на такой тусклой воде стали казаться очень большими, и все черными, хотя две из них были голубого цвета.
На озере было тихо, а на земле шла жизнь. Бежали в школу ребята. Смеялись, кричали. Как всегда, озабоченно мчался по шоссе автобус, на минуту резко тормозил у остановки и, напряженно рокоча, мчался дальше. Открывались магазины. Из пекарни увозили свежий хлеб.
А Никитина все искали...
Звенел электрический звонок в школе. И наступала перемена. И школьный двор оглашался криком и шумом. Как всегда, озабоченно проносился автобус, тормозил у остановки и, напряженно рокоча, мчался дальше. Закрывались на обед магазины.
А его все искали...
Теперь уже все в поселке знали, как было дело. Знали весь прожитый Никитиным последний день.
Перед каждым большим праздником всегда кто-нибудь да режет свинью. Не всякий это умеет сам, и потому просят Никитина. Он не отказывается. Сибиряк, охотник, он снимает со стены широкий нож в чехле из сохатиной кожи и идет, большой, несколько медлительный, покуривая на ходу «Север». Лицо у него крупное, с большим искривленным носом, длинные узкие глаза чуть оттянуты к вискам — всегда спокойные, живущие согласованно с хозяином, за твердыми губами скрыт сплошной костяк пожелтевших от курева зубов. И руки у него крупные, привыкшие иметь дело только с грубыми вещами: с железом, с бревнами, с толстыми канатами, — поэтому когда он здоровается, то просто опускает в ладонь другого свою тяжелую кисть, никогда не сжимая пальцев. Он даже шутя не любит похваляться силой.
Его уже ждут. Хозяин приветливее, чем обычно, здоровается с ним и, несколько заискивая, ведет к сараю.
— Помогать надо? — спрашивает он Никитина, в то время как тот изучающе окидывает взглядом налитую жиром малоподвижную тушу с маленькими звериными глазами.
— Один.
Он всегда управляется один.
Хозяин тут же выходит, притворяет плотнее дверь, закуривает. И вздрагивает от неожиданности, хотя каждую секунду ждал этого короткого пронзительного визга. «У него легкая рука», — так говорят про Никитина в поселке.
Из сарая он выходит спокойный, даже тени волнения нет на его лице.
— Палить на костре будешь?
— Где его подымешь! Паяльной лампой управлюсь, — стараясь говорить деловито, под стать Никитину, отвечает хозяин и бежит за лампой.
Пока хозяин палит, Никитин курит, сидя неподалеку на бревнах или на камне. Пробегает мимо хозяйка, уважительно здоровается с ним. Он приветливо улыбается, называет ее по имени-отчеству, и если она еще молода, крепка, то непременно проводит ее повеселевшими глазами.
После того как боров разделан и хозяйка уже успела изжарить ливер, хозяин любезно приглашает Никитина к столу. Никитин не отказывается — таков порядок. Садится, аккуратно берет сильными пальцами стаканчик водки. Тут он считает своим долгом сказать хозяевам приятное. И он говорит: