— И ты никого больше не любила?
— Нет.
— А кем он работает там?
— Он крупный инженер. Но я не стала все читать... Там были фотографии: в семье, среди строителей...
— Ты сохранила их?
— Нет.
— Почему же не сохранила? Ведь он мой отец!
— У тебя отца никогда не было.
— Как его фамилия?
— Зачем тебе? Не надо.
— Все же отец... Интересно.
— Какая разница, какая у него фамилия? Даже если встретишься с ним, он уже все равно не может быть отцом. Вы чужие. Теперь если бы он и приехал к нам, то опоздал бы на целую жизнь. Ты не должна о нем думать! Хватит того, что я о нем думала все эти годы. И довольно о нем! Теперь ты все знаешь, и можешь всем говорить, не щадя матери, что я брошенная...
— Зачем я буду говорить?.. И потом, это может вызвать только сочувствие, но не осуждение.
— Смотря кому скажешь... А зачем ты спрашивала? Кому ты хочешь сказать?
— Ну мало ли...
— Я была с тобой откровенна...
— Но у меня такого ничего еще нет.
— Не хватало бы еще этого! Кто он?
— Студент.
— Студент?
— Да, но теперь не война.
— Ты его любишь?
— Мне он нравится.
— Ты давно с ним знакома?
— Разве это имеет значение? Другого знаешь целые, годы, но даже и внимания не обращаешь.
— А на этого обратила?
— Я его увидела.
— Что значит «увидела»?
— Ну, никого не замечала, а его увидела.
— Ты с ним часто встречаешься?
— Последнее время каждый день.
— Почему я этого не знала? Почему ты скрываешь от меня?
— Но ведь и ты бабушке не говорила, когда познакомилась с моим отцом.
— И плохо делала!
— Но ты же совсем не знаешь его, как же можешь советовать?
— Мать может предостеречь.
— От чего?
— От ошибок.
— От каких ошибок?
— Чтобы у тебя не получилось, как у меня.
— У меня так не получится... И потом, в любви каждый решает сам.
— Значит, ты его любишь?
— Мне он нравится.
— А зачем ты спрашивала про отца? Или у тебя уже есть сомнения?
— У меня никаких нет сомнений. Но он может спросить, и я должна ему сказать правду.
— Эту правду не говори ему!
— Ты боишься, что он может поступить со мной так же, как отец поступил с тобой?
— Неужели у вас так далеко зашло?
— Я не знаю, про что ты говоришь.
— Приведи его сюда. Покажи мне!
— Я могу его пригласить, но не знаю зачем...
— Я не хочу, чтобы с тобой повторилась та же история!
— Но ведь это было с тобой.
— Ты думаешь, я была хуже тебя? Думаешь, всегда была такой, как сейчас? Вот, вот, смотри, карточки, гляди, какая я была! А чем кончилось? И я не хочу, чтобы ты испытала то, что пришлось испытать мне!
— У нас совсем другое... Он меня любит.
— Тот меня тоже любил!
— Не все такие.
— Откуда ты знаешь? И я не хочу, не хочу даже спрашивать о нем!
— Но ведь ты совсем его не знаешь!
— Знаю! Все они одинаковы! Все! Если любит, пусть женится. И ты не смей целоваться с ним. Я тебе запрещаю! Слышишь?
— Ты мне запрещаешь любить!
— Пусть женится!
— Но он только провожает меня... И потом, ведь бывает, что и женатые разводятся...
— Боже мой! Боже мой! Я не хочу, чтобы и ты была несчастна!
— Я счастлива! Ну как ты не можешь понять, что он хороший. Он любит меня. Он вчера сказал мне, что любит меня. И мы поцеловались. В первый раз. И ты не смей, не смей говорить о нем плохо! Он хороший! Хороший!.. Ну чего ты плачешь?
— Пусть к нам придет... Пусть придет ко мне. Я погляжу на него... Может быть, он и хороший... Дай бог, чтоб был хороший!
1968
Убийство
Человек искал черепаху. Бродил от камня к камню по выжженной земле, кое-где прикрытой серыми колючками. От ног его отскакивали серые, как эта выжженная земля, как эти камни и колючки, маленькие кузнечики. Треща красными подкрыльями, они пролетали несколько метров и падали, сливались с землей, камнями, растениями. Желтое солнце плавило воздух долины, било пятью тысячами лучей в голову человеку, заставляло потеть, дышать тяжело и все чаще останавливаться и глядеть на далекие горы, хотя бы взглядом находить в них прохладу. Над горами неподвижно висело тусклое облако. И тускло мерцали под ним снежные вершины, и складки гор были темные, сплошные, без впадин и бугров, как плотная кожа буйвола. За ними далеко-далеко виднелся Большой Кавказ. Ярко-белые, солнечно-чистые, громадно-величавые, стыли его вершины в недосягаемой высоте неба.
А в долине было знойно.
Надо искать черепаху. Не маленькую, а такую, чтобы хватило ее на суп всей семье. И человек шел, пригнувшись, внимательно высматривая горбатый панцирь, такой же серый, как эта выжженная земля, лениво думая о том, что его ждут дома, что еще третьего дня все, что полагалось по карточкам, съедено, и даже его паек УДП — «умрешь днем позже», как в шутку называли его итээровцы, — не помог дотянуть до нового месяца. Ни матери, ни жене он не говорил о черепахе. Случайно от рабочих стройбата узнал про черепаховый суп. Они хвалили его. Говорили — двух черепах вполне достаточно, чтобы накормить всю бригаду. Двух больших. Ему нужна тоже большая. Но даже маленькой не попадалось на его пути.
Медленно он поднялся на пологий холм. Отсюда, в текучем мареве, открывался вид на большой город. Он утопал в зелени садов, белел домами, башнями — этот богатый город, которого не коснулась война. Каждый день там базар. Шумный. Роскошный. Щедрый. На нем можно купить все. Можно купить жирного барана, живого буйвола, буйволицу. Она будет давать молоко. Из молока можно делать мацони. Мацони хорошо пить в жару. Вот в такую жару нет ничего лучше мацони. Никакая вода не утолит жажду. Только мацони... Козу, на худой конец, можно купить. Конечно, им бы надо было купить козу. Напрасно они этого не сделали. Теперь ребятишки пили бы молоко... И возможности были. За костюм вполне можно было взять козу. Не догадались. Непрактичные люди... Почему-то думалось, вещей хватит надолго — меняй, продавай, покупай. А вернее, ничего не думалось — меняли, продавали, покупали. Хорошо было ходить из конца в конец пестрой разгоряченной толпы и покупать чурек, брынзу, каймак. И сидеть в тени платана на сухом берегу арыка и макать свежий ячменный чурек в сладкие пенки каймака, напоминающего пирожное «наполеон». И дети макали чурек в тарелку с каймаком, и мать, и жена, и он макал. Потом курил великолепный волокнистый табак, купленный тут же на базаре в табачном ряду. На простынях лежали груды самого разнообразного табака от черного до желтого, как артиллерийский порох. Можно было пробовать, переходя от продавца к продавцу, но он стеснялся заворачивать цигарки в палец толщиной, как это делали другие. Покупал сразу. И не ошибался, потому что любой табак был хорош. Можно было не торопясь тянуть прохладное вино. Его продавали в бурдюках. Оно приятно кружило голову, бодрило, делало уверенным и щедрым. И тогда он покупал виноград. Целые ряды были заняты виноградом — и светлым, таким прозрачным, что посмотри на свет и увидишь косточки, и черным мускатным, очень сладким, над которым роем вились осы, а зеленый был с кислинкой. И гранатов масса. Ах, какой у них чудесный жаждоутоляющий сок!.. Инжир навален горами. Грецкие орехи. И все это сравнительно недорого — сравнительно с ценами на одежду, на ткани, на обувь. Последнее, что было продано на базаре и проедено, — туфли жены, замшевые, на граненом каблуке. А на зарплату ничего не купишь, она слишком мала для базарных цен, ее хватает лишь на то, чтобы «отоварить карточки».
Надо искать черепаху. Вся сложность в том, что панцирь у черепахи такой же серый, как эта выжженная земля. Очень трудно отличить ее горб от земли. К тому же если бы знать, где водятся черепахи, тогда сразу бы можно туда и направиться. Пришел в их обиталище и бери. Выбирай, какую тебе надо. Рабочие, наверно, знают, где живут черепахи, в каком месте. Спросить бы у них, но спрашивать было неудобно. И вот теперь приходится бродить по всей долине. А она велика... Где живут черепахи? Что они любят? Ах, как хочется пить! Но пить нельзя. Сырая вода — верная малярия. Трое в партии больны только из-за того, что пили сырую воду вот в такой зной. Воздух и тот испекся. Пить нельзя. Но очень хочется пить...
Надо искать черепаху. Надо терпеть. И искать. И не думать о жажде. И о черепахе не надо думать, тогда быстрей найдешь. Это уж всегда так, если чего-то очень хочется, о чем все время думаешь, чего ждешь, то, как правило, желаемое не сбывается. А вот если не думать, не ждать, не томиться, то вот оно, пожалуйста, получай!
Земля была жесткая, горячая. Она дышала зноем. Изнемогала от него. И камни были горячие. И все чаще человек спотыкался. До того, как отправиться на поиски черепахи, он восемь часов лазил по косогору — вел теодолитную съемку. Там солнце жгло в упор, прижимало к скале, распинало, как на кресте. Рубаха от пота стала твердой. И теперь натирает шею. Ее надо бы снять, но солнце еще слишком печет. Опасно... Опасно? Как все относительно! Идет война. Вот там действительно опасно. Но это не его вина, что он здесь. А почему вина? Никакой вины ни перед кем нет. Если бы и захотел уйти добровольно на фронт, не пустили бы. Он себе не принадлежит. Впрочем, скоро война кончится, иначе бы не возобновили здесь изыскания. А это уже говорит о том, что есть уверенность в нашей победе...
Надо искать черепаху. Может, спуститься к Кушкарачай? Вон она извивается в изгрызенной ею земле, бурная в ливни и раздробленная на сотни сверкающих ручьев в засуху. Мутная, шумящая в камнях, с ледяной водой. От нее отходят арыки, перекрытые щитами. Подыми щит — и вода побежит на поля. Тут по три урожая снимают за лето. Очень быстро вызревают помидоры. Они немного теплые в жару, но все же прекрасно освежают...
Вот она, черепаха! Серая, как камень, покачивающая своим панцирем, как горбом!