— Скажите, в каком месте находился во дворе керосин? — быстро спросила прокурор.
— За дровами.
— В чем он был?
— В банке.
— У меня вопрос к подсудимому. Скажите, Авилов, вы знали, где находится керосин?
— Знал.
— Вы настаиваете, что от головешки произошел пожар?
— Да... настаиваю.
— У меня вопрос к свидетельнице. Скажите, чтобы достать банку с керосином, надо было выбегать на улицу? Или можно через сенцы выйти во двор?
— Можно и через сенцы, — нерешительно ответила Екатерина Авилова.
— У меня больше вопросов нет, — сказала прокурор и что-то записала.
— Во стригет! — громко сказал сидевший в зале старик Морков. Милиционер строго взглянул на него и укоризненно покачал головой. Морков сделал вид, будто это и не он говорил.
— У вас есть вопросы к свидетельнице? — спросила судья у Авилова.
Авилов долгим, печальным взглядом посмотрел на жену и не судье, а ей сказал:
— Нету меня вопросов.
— Садитесь, — сказала судья.
Но Авилов продолжал стоять, вглядываясь в лицо жены. За то время, что он просидел в тюрьме, она два раза навещала его, но то ли сумрачен там был свет, то ли ему было только до себя, но он не замечал той перемены, которая так резко бросилась ему в глаза сейчас. Перед ним стояла не та Катя, какую он привык видеть каждый день, с большими, ясными глазами и веселым ртом, — старуха стояла перед ним, с опущенными углами губ, с тусклым взглядом, и даже брови вразлет были вытянуты в одну ломаную черту. Авилов прерывисто вздохнул и отвернулся.
— Попросите свидетеля Зимина, — сказала судья.
Милиционер с готовностью бодро вскочил, прошагал к дверям и молодцевато крикнул:
— Зимин!
Вошел Сергуня. Он бросил настороженный взгляд на мать, на отчима, но ничего не уловил для себя и встревоженно поглядел на судью.
— Вы должны говорить только правду, — сказала ему судья. — За ложные показания будете привлечены к уголовной ответственности. Идите, распишитесь, что будете говорить только правду!
Секретарь суда деловито придвинула на край стола лист бумаги, и Сергуня нерешительно расписался. Нерешительно потому, что боялся говорить правду. Не скажи он тогда отчиму тех обидных слов, ничего бы и не было — ни пожара, ни суда. Так что вина его есть. А коли есть, то кто знает, как может обернуться суд. И не получится ли так, что и он вместе с отчимом окажется на скамье подсудимых? Поэтому, когда судья попросила его рассказать, из-за чего произошла у него с отчимом ссора, Сергуня, прежде чем произнести слово, так его обдумывал, так медлил, что судья не раз как бы подталкивала его, заставляя все рассказать, что он знал.
— Мотоцикл не дал он мне, а я хотел бабушку проведать, — сказал он и замолчал.
— Ну не дал, что же дальше?
— Я обозвал его жадным.
— Ну, ну, дальше... Обозвал жадным. Дальше что?
— Он стал ломать мотоцикл. — И опять замолчал.
— Зачем же он стал ломать?
— Не знаю...
— Ну, а что дальше?
— А потом он убежал в дом и поджег его...
— Зачем же он поджег?
— Не знаю...
— Ну, как же так — ни с того ни с сего взял да сжег дом. Наверно, какая-нибудь причина была?
— Не знаю...
— Ну, что ж, не знаешь так не знаешь... У сторон вопросы будут?
— Да, — сказала защитник. — Скажите, свидетель, вы говорили отчиму о том, что он жадный, когда он не дал вам мотоциклет?
— Сказал, — не сразу ответил Сергуня, хотя отлично помнил, что говорил, и сознался только потому, что надо было говорить правду.
— Так разве вам не понятно, что вы обидели его, заподозрив в жадности? Он жалел что-нибудь для вас? Были такие случаи?
— Нет...
— Скажите, говорили вы отчиму о том, что он живет в чужом доме, что камни в этом доме и те для него чужие?
Сергуня встревоженно посмотрел на мать, но мать сидела опустив голову, посмотрел на отчима, но тот не обернулся, поглядел на судью и увидел пристально смотрящие, ждущие от него ответа глаза.
— Не помню, может, вгорячах и сказал...
— Было так, что вы ударили отчима по голове? — сурово спросила защитник.
— Это нечаянно я! — выкрикнул Сергуня. — Хотел у него выбить головешку!
— Вы замечали разницу в отношении к вам и к своим детям со стороны отчима?
— Нет... Нет.
— Значит, он хорошо к вам относился?
— Да...
— У меня больше вопросов нет, — сказала защитник, и от этих ее слов, что «больше вопросов нет», Сергуня встревожился, чувствуя, что в своих ответах допустил ошибку, в чем-то проговорился и что это может худо отозваться на нем. Но это длилось недолго, до той минуты, когда его стала спрашивать прокурор. Тут с каждым ответом он все больше успокаивался и под конец уже ободрился совсем.
— Скажите, свидетель, когда вы пытались выбить головешку из рук отчима, вы видели у него банку с керосином?
— В тот раз не видел, а когда прибежал с соседкой Петровой, то у отчима была банка.
Авилов, до этого сидевший понуро, быстро обернулся на Сергуню, но тут прокурор обратилась к нему:
— Скажите, подсудимый, вы настаиваете на том, что не было банки?
— Не было, — с отчаянием в голосе ответил Авилов.
— Свидетель, вы утверждаете, что именно банка была в руках отчима? Не ковш? Не чайник? Не ведро? А банка?
— Банка, — ответил Сергуня, испытывая сложное состояние и облегчения и какой-то нравственной грязи, понимая, что ухудшает положение отчима и одновременно как бы защищает себя. И вздрогнул, услыхав голос старика Моркова.
— Во как валит батьку-то! — громко сказал Морков.
Судья предупреждающе постучала карандашом по столу. Милиционер строго сдвинул брови. Но Морков, этот вездесущий старик, без которого не обходилось ни одно дело в деревне, снова принял такой вид, будто он тут и ни при чем. Но слова его услышали сидевшие рядом и стали осуждать Сергуню.
— Чего ему надо валить-то? Легче, что ли, без батьки будет? — возмущенно сказала Степанида, рыхлая старуха, и сурово посмотрела на Сергуню.
— Если банки не было — один разговор, — не удержался опять Морков, — а если была — совсем другой. А так мало ль, от искры могло...
Судья еще строже постучала карандашом, и разговоры стихли.
— Подсудимый, у вас будут вопросы к свидетелю? — спросила она.
— Будут‚— ответил, вставая, Авилов и поглядел на Сергуню широко раскрытыми глазами. — Скажи, кто закрыл дверь на закладку?
— Я не знаю, — быстро ответил Сергуня.
— Но, ты-то не закрывал?
— Нет... Честное слово, нет!
— О какой закладке идет речь? — спросила судья.
— А это у нас дверь так из сеней закрывается. Когда еще малые дети были, чтоб не убегали из дому, на закладку мы запирали... — ответил Авилов.
— А сейчас при чем закладка?
— Так ведь я же из огня не мог выйти, — ответил Авилов, и в зале все ахнули. — Когда Сергуня с Петровой вбежали в кухню, а там все горело, так они обратно, и я за ними, а дверь-то оказалась на закладке...
— О как, живьем хотели спечь! — снова раздался голос Моркова.
— Да за что же? — громко спросила Степанида.
— А вот про то следует расследовать. Вишь куда дело пошло, — ответил Морков и увидал устремленный на себя взгляд милиционера. — Обмен мнениями! — сказал он ему.
— Я вас удалю из зала суда, если будете мешать, — сказала судья Моркову.
— Просим прощенья, — поклонился ей Морков и сам тут же вполголоса пробурчал: — Слова лишают, видали?
Но судья его не слышала, и суд пошел дальше.
— Скажите, свидетель, — спросила защитник, — могла сама закладка упасть и закрыть дверь, ну хотя бы от содрогания, от стука?
— Нет, она тяжелая. Железная.
— Были только вы и Петрова?
— Да.
— Значит, не вы закрывали на закладку?
— Нет, честное слово, нет!
Авилов слабо улыбнулся и больше ни о чем не спросил пасынка.
Вызвали Лену, его дочь. Высокая, тоненькая, слабая из-за своего роста; она жалостливо поглядела на отца и подошла к судье.
— Лена, — ласково, как говорят детям, сказала судья, — ты должна говорить только правду. Поняла?
— Поняла, — чуть слышно ответила Лена.
— Скажи все, что ты знаешь про пожар.
— У нас все сгорело, — ответила Лена.
— Это мы знаем. А из-за чего сгорело?
Лена поглядела на отца и промолчала.
— Ну, мы тоже знаем, это твой папа виноват, — сказала судья и подумала, что не стоило бы вызывать девочку на суд. — Скажи, что ты знаешь о ссоре Сережи с папой?
— Я не знаю, меня дома не было.
— А когда ты пришла?
— А когда я пришла, то в кухне уже горело...
— Кто-нибудь был тогда в кухне?
— Был папа...
— Вопросы у сторон будут? — спросила судья, все больше убеждаясь в том, что не надо бы ребенка вызывать на суд.
— Да, — ответила прокурор, — скажи, Лена, когда ты вошла в кухню, у папы была в руках банка?
Лена посмотрела на отца, на его опущенную голову, и ей стало так жалко его, что она чуть не заплакала. В последний раз она видела его в то утро, когда приехал милиционер и увез его. Но тогда столько горя сразу навалилось на них всех, что и без дома остались, и без вещей, и без еды, и что корова сгорела — это Лене было особенно непереносимо, — что она с какой-то тупой безучастностью отнеслась к аресту отца, понимая, что это он, хоть и по несправедливой обиде, обрушил на них беду. Теперь же, когда время прошло и жизнь снова стала налаживаться, — не только в их деревне, но и во всех, которые входили в колхоз, собрали им посуду, одежду, даже деньгами помогли, когда и правление колхоза вынесло решение построить им дом и уже на пепелище стоял новый сруб, — теперь ей было только жаль отца, и хотя в тот час, когда она вбежала в дом, когда уже горели стены, она видела в руках отца банку, тут она не могла сказать, что видела, и сказала:
— Не видела.
— Не видела или не было? — спросила прокурор.
В зале наступила такая тишина, что было слышно, как скрипнула под Морковым скамейка.