Конечно же, он провожал ее до дому. И что-то говорил такое, что нравилось ей и дало ему основание явиться в ее дом со своим братом. Дед Михайло сидел в кухне. Дмитрия — брата отца — он знал как мужика серьезного, непьющего, что было крайней редкостью среди сапожников. Обычно начинают разговор сваты, но отец этот порядок нарушил. Четко, по-солдатски он доложил деду Михайле о том, что любит Дуняшу и хочет на ней жениться.
«Быть по сему!» — тут же решил дед.
Бабушка заахала, замахала руками, — куда, мол, ей, девчонке, еще по черемухе лазает, вчера только снимала ее с дерева, зацепилась подолом за сук, — но поглядела на вспыхнувшее радостью лицо дочери, посмотрела на грозно сдвинутые брови Михайлы и заплакала, понимая, что дело уже решенное, и тут же стала накрывать на стол, потому что Дмитрий уже ставил бутылку водки.
Позднее дед Михайло так объяснял свое быстрое решение: «Я как увидел его, как он отрапортовал мне, сразу понял — не пропадет Дуняшка. Деловой!»
Ах, кухня, кухня, бабушкин дом!
— Приезжайте к нам, — сказала Александра Николаевна, — по осени грибов у нас много. Я вам места укажу, и рыжики, и белые. У меня и жить будете...
— Да, да... Спасибо... Спасибо...
Я простился. На улице еще и еще раз посмотрел на бабушкин дом и тихо побрел вдоль домов. За заборами цвели яблони. Блистали молодой листвой, лопоча что-то свое, придорожные деревья. Теплый ветер касался лица. Перекликались петухи. Все было спокойно в этом мире, но на сердце у меня была щемящая грусть, и чувствовал я себя одиноко.
Я шел на кладбище, — надо было постоять у могилы деда Михайлы. Забор — дом, забор — дом, забор — дом — так и чередовались они от окраины до самого центра, пока я не вышел на площадь. С одной стороны ее тянулись старинные торговые ряды, с другой широко раскинулся Вал — так еще при мне называли высокий берег Обноры с вековыми громадами деревьев. Среди могучих крон виднелись купола церквей.
В парке было светло и празднично. Пересвистывались птицы, мягко шумели деревья. Школьники в трусах и майках бегали по песчаным дорожкам. Светло сверкала внизу Обнора. В райкоме партии мне сказали, что сейчас она не так красива, но когда закроется плотина и подымется вода и зальет большое пространство, вот тогда она станет по-настоящему красивой. Наверно, это так. Но и в этот день она была хороша, типичная река средней русской полосы, с ее веселыми изгибами, прозрачной водой, когда можно, стоя на мосту, видеть стаи взблескивающих рыб, с ее неторопливым течением и склоненными к воде ивами.
Я постоял на мосту и пошел к единственной действующей церкви, стоявшей на окраине. Кладбищенской. Мне хотелось побывать на могиле деда Михайлы.
Пусто было в церковном дворе, и поэтому особенно громко стучали ботинки о каменные плиты дорожки. Могилы начинались сразу же за оградой, как всегда, в начале кладбища более тщательно охраняемые, с железными оградками, с портретами на крестах и пирамидах, но чем дальше я шел, тем заброшеннее они были.
И в конце — уже оплывшие, со вросшими от времени железными крестами, так что виднелась над землей только верхняя перекладина. Обойдя многие свежие и еще больше отметив взглядом старых, безымянных, я понял, что повторяется та же история, что и в селе Великом, — могилу деда мне не найти.
Так оно и случилось, я ее не нашел. И грустно стало, и стыдно за себя. Да что же это такое? Да почему же только через сорок лет я вспомнил о своей родине? Да где же я был раньше-то? Даже могилы дедов затерял! Нет, тут никакого не может быть оправдания. И впервые по-иному в этот горький час я задумался о родине, о России: а так ли я понимаю Россию, как надо понимать, да и понимаю ли ее вообще? Доходит ли до меня глубинный смысл этого великого слова? Или я просто привык к тому, как им оперируют в нужных случаях, и не задумываюсь над его сущностью?
В глубоком раздумье я вышел на берег Обноры. Тихо и беспрерывно несла она свои воды в синеющую даль. Журчала, струилась, накатывалась на берег. И мысленно я представил себе, как долго она будет бежать по равнине, среди полей и лугов, то приближаясь к селениям, то уходя от них, пока не сольется с рекой Костромой, и уже вместе с ней поспешит дальше, по пути напоит Костромское водохранилище и оттуда войдет большой водой в могучую Волгу, чтобы прибавить ей силы, чтобы не оскудела она, великая река России.
1968
Четвертый вариант
В одном из корпусов Гостиного двора находилась проектная контора изыскательской экспедиции. Каждое утро, задолго до открытия магазинов, в темные сводчатые ворота один за другим входили люди, показывая пропуска вахтеру. Они подымались по лестнице на галерею, с которой был виден большой двор; с галереи люди входили в узкую дверь, ведущую в маленькую гардеробную, и уже после этого расходились по своим комнатам с низкими потолками и маленькими окнами. Весь день в комнатах горели настольные лампы.
Но большинство людей мало обращали внимания на эти неудобства. Они здесь пребывали временно: год на изысканиях, два-три месяца в Ленинграде — и снова на изыскания...
Шумные, с сильными взмахами рук, со стремительной, легкой походкой, изыскатели резко отличались от небольшой группы проектировщиков, постоянно живших в городе.
Старший инженер Вагин, когда-то считавший для себя большой удачей, что он не стал изыскателем, подчас не то чтобы с завистью, но с интересом присматривался к этим загорелым, обветренным людям. Им ничего не стоило резануть правду-матку даже начальнику конторы. Их резкость объяснялась просто: не так-то много среди инженеров найдется охотников до изыскательской жизни — зимовать в палатках при шестидесятиградусном морозе, мокнуть в болотах, пробиваться через буреломные завалы. Начальник конторы Ливанов, сам некогда изыскатель, полный, лет за пятьдесят человек, прощал им то, чего не мог терпеть от проектировщиков.
С Ливановым у Вагина были давние счеты. Однажды в пылу молодого задора, еще лет десять назад, Вагин выступил на техническом совещании с резкой речью против главного инженера конторы Покрасова. Речь Вагина произвела эффект, но не тот, какого он ожидал. Вагину надо бы до совещания все высказать Ливанову, а не подкапливать факты за полгода. Изыскатели — народ прямой — возмутились. Ливанов же, приняв кое-какие замечания Вагина, осудил речь молодого инженера, и всем стало очевидно желание Вагина подорвать авторитет старого изыскателя Покрасова.
Это имело свои последствия: изыскатели стали относиться к молодому инженеру недоброжелательно, проектировщики — настороженно. Таким образом, Вагин был отгорожен стеной отчуждения. Некоторые ждали, что его со временем уволят, но этого не произошло. Ливанов умел отличать способных инженеров. Он поручал Вагину ответственные задания и в прошлом году перевел в старшие инженеры. Но, переводя, так значительно посмотрел на него, что Вагин понял: старое не забыто.
В этом году Вагину предстояла особенно интересная работа. Вернулась одна из семи экспедиций. Она привезла полевые материалы будущей трассы. На одном из участков трассы, в районе третьей партии, наметились два варианта — правобережный и левобережный. Надо было выбрать единственно правильный, экономичный, инженерно обоснованный. Вагин взялся за эту работу с радостью, лелея в душе надежду, что в главке заинтересуются, кто ее делал, и имя Вагина станет известно в высоких кругах. А это значило, что он мог подняться до начальника группы, а может быть, даже стать главным инженером конторы, сменив старика Покрасова.
Работа двигалась успешно. Техники крутили арифмометры, составляли ведомости, инженеры сравнивали варианты отдельных участков, сам Вагин проектировал земляное полотно. И когда уже работа перевалила за половину, им вдруг овладела дерзкая мысль: оба варианта предусматривали очень большие затраты по земляным работам. Надо было считаться с тоннелями, с выемками на каменных отрогах, с мостами через бурную таежную реку. А почему бы от них не отказаться и не поискать третий вариант, более экономичный? Эта мысль показалась ему настолько естественной, что он даже оглянулся: не родилась ли такая же мысль у кого-либо из его сотрудников? Но нет, по-прежнему трещали арифмометры, инженеры сидели, склонившись над столами.
На другой же день Вагин достал планшеты аэрофотосъемки. Чтобы не вызвать никаких подозрений, он раскрыл их после того, как в конторе никого не осталось.
Трасса, изысканная начальником экспедиции Бухаревым, тянулась вдоль реки. Вагин решил отойти от нее километров на десять в сторону, углубиться в пойму именно на участке третьей партии. Там оказалась равнина, пересеченная небольшими увалами. Если продолжать трассу в том же направлении, впереди будет гряда скалистых хребтов. Но если не упираться в эту гряду, а отвернуть обратно к реке? Тогда протяженность трассы увеличивается, но зато исключаются тоннели, восемь мостовых переходов, «полки» на скалистых обрывах. Все это еще требовало тщательных подсчетов. Ну что ж, с математикой Вагин всегда был в ладу... С этого дня началась упорная работа. Как только Вагин оставался один, он сразу же доставал планшеты и до поздней ночи выверял циркулем фотографии местности — переносил горизонтали на свои планшеты, составлял профиль. На это ушло более трех месяцев. Его шкаф был заполнен рулонами профилей, ведомостями пойменного варианта — третьего по счету, созданного им, Вагиным. Теперь уже было очевидно, что этот вариант самый лучший.
Вагин победно поглядывал сквозь очки. Он владел тайной, которая в один прекрасный день будет оглашена и принесет ему почет.
Легко и неслышно подходил к столу Вагина Бухарев. Он был похож на высушенный ветрами и солнцем стручок акации. Его голубые глаза лучились от самодовольства. Он с честью провел эту трудную экспедицию.
— Красивая будет дорога, — влюбленно говорил Бухарев, рассматривая профиль трассы. — Одних тоннелей восемнадцать! Дорого, но замечательно. Значит, береговой вариант рекомендуете?