— Да, да, пожалуйста, если нужно картошку, пожалуйста, — сказала хозяйка и приложила палец к губам. — Витя, — негромко позвала она.
— Что? — ответил он и с болью крикнул: — Что тебе сто лет от меня надо?
— Да ничего, Витя... Иди отдохни, Витя...
— Забота, — усмехнулся он и покачал головой.
— Иди, Витя, иди.
— Ага... Ладно. Иду. — И вдруг крикнул: — Катушка! — И, взмахнув руками, ушел в горницу.
— Уж вы, пожалуйста, извините нас, — сказала хозяйка, — бывает, выпьет — и ничего, а вот сегодня вспомнил свою Катю. Это ж война. У него в голове платиновая пластинка... Уж извините его. — И низко поклонилась.
1970
Беда Василия Железнова
Ваське Железнову дисковой пилой отхватило четыре пальца. Конечно, будь он трезвый, такого бы не случилось, — пьяноват был, да и крепко поддавши. Потом сам рассказывал: «Посыпались пальцы, как палочки — одна, другая, третья, четвертая, только успеваю считать, и никак не пойму, чего это такое отскакивает от пилы, и только когда увидал, как кровь плеснула, как глянул на руку, так и понял — пальцы это мои. И закричал тут. Плохо мне стало. А как пришел в себя, заплакал. Так плачущего и в больницу привезли. А хирург, такой шутейник, говорит: «Надо было плакать, когда за пол-литру брался, а теперь поздно». А я еще ему: «Чего ж тогда было плакать, когда пол-литра — весело!»
И пока был пьян Васька, пока вгорячах не чувствовал боли, хорохорился, но, очутившись темным вечером на пустынном шоссе, после того как вместо руки появилась культя, затосковал. Хмель еще не вышел, но уже осознанно резануло по сердцу то, что случилось, и если тогда, в первые минуты, плакал от страха, то теперь заскулил от боли и от той бесприютности, когда человек остается один во всем мире и сознает, что ему никто не поможет и что жалость ближнего не облегчит его судьбу.
Домой он не спешил, зная, что доброе там его не ждет. По всей вероятности, жена узнала о его несчастье, конечно, встревожилась, но это не помешает ей изругать его как самого распоследнего человека, и в голову ей, конечно, не придет подумать: а каково теперь ему, инвалиду, жить? Чего одним пальцем ухватишь? Чего задержишь? Стакан — и тот не прижать... Подумав о жене, Василий оглянулся: было темно. Где-то далеко, наверно на другом конце поселка, однообразно, словно кто бил в жестяную банку, тявкала собака. По дороге тянул сырой ветер, заманивая к себе ненастье. Темным коробом выделялась в сумраке автобусная остановка, но Василий не пошел к ней — ему хотелось побыть наедине с собой. Разобраться, как это все произошло с ним, что он обезручел. До этого часа он не задумывался над своей жизнью. Жил будто во сне, без желаний. И если уж был к чему интерес, так это только выпить. Выпить же он всегда был готов. Редко, конечно, на халявину, но и не на свои, а на общую халтурку. Халтурка же подворачивалась всегда, и если с утра он знал, что предстоит такая работенка, то весь день ходил, будто по воздуху летал, и откуда шуточки брались, и лучшего положения в жизни, чем то, какое занимал, и не надо было.
Обычно халтурка приходилась на троих-четверых, таких же заводных, как он, жаждавших выпить. Из мастерской лесхоза брали дисковку с мотором и дружно торопились к заказчику. Заказчиком мог быть любой, кому надо было разделать дрова. Двое подносят, третий подает, четвертый режет на ровные кубышки. Работа идет спорко.
На этот раз халтурка выпала от директора пошивочного ателье. Не поскупился — по два с полтиной отвалил за кубометр, а всех кубометров — десять, вот и посчитай, сколько придется на нос. Чтобы работенка шла веселей, попросили у директора аванец, и, пока трое налаживали пилу, четвертый, легкий на ногу Мишка Шуршенников, смотал в гастроном за двумя пол-литрами. Опорожнили их. И ничего, ладно пошло дело — каждый зубчик у дисковки острый, что твоя бритва, как в масло идет в березу. «Дз-з-з!» — и чурка на сторону. И не заметили, как половину штабеля отмахали. Но тут он, Васька Железнов, намекнул, что, пока будут разделывать вторую половину, гастроном закроется и что не худо бы теперь расстараться «блондиночкой». С ним согласились и отрядили его к директору за валютой. Тот не стал осторожничать, выдал, благо полдела сработано. На этот раз Мишка Шуршенников принес восемь бутылок вермута, или, как его прозвали, «красноты», потому что водка кончилась. Из восьми четыре бутылки тут же опорожнили. И снова за работу. Но Ваське Железнову не работа, а уже другое на уме метелилось, у него всегда так — как попадет в ноздрю, так давай и давай. И он открыл еще бутылку, еще чашку опрокинул в себя. И вроде было все хорошо, дело пошло еще веселей, но ребята перестали допускать его к пиле, говорили, что он «набравши», и посылали его на подноску. Но он не соглашался с ними и все рвался на распиловку. К этому времени и остальные приложились каждый к своей бутылке и не стали ему возражать. Им уже, наверно, было все равно, пьян или не до конца хвачён Васька Железнов. А он, подогретый вином, разошелся вовсю. «Давай, давай! — кричал он. — Ух ты, мать твою без платка видел! Наваливай! Наваливай!» «Дз-з-з!» — и чурка в сторону. «Дз-з-з!» — и еще одна летит. Во как надо работать! И вдруг палочки запрыгали — одна, другая, третья... четвертая!
«А-а! — закричал Васька, когда понял, что это никакие не палочки, а собственные пальцы летят, — А-а-а!..»
Самый трезвый из них был Мишка Шуршенников, недаром его в лавку всегда посылали, — сколько ни выпьет, ни в глазу: он тут же сообразил, что случилось, и потрусил к телефонной будке. Она стояла неподалеку от гастронома.
«Алё! — крикнул он, набрав нужный номер. — Давайте скорее неотложку, человеку пальцы дисковкой отхватило!»
Его спокойно спросили, где находится человек, сколько ему лет, фамилия, имя, отчество, Мишка на все вопросы ответил, только не знал, как по отчеству Ваську Железнова, но это оказалось неважным, и минут через десять неотложка была на месте, и в нее посадили Ваську Железнова с завернутой в рубаху кровоточащей рукой.
«Покедова! — кричал Васька, хорохорясь. — Поехали! Деньгу моей бабе не давайте, пусть Гаврилыч сохранит!»
Потом была операция, короткий, как ему казалось — веселый, разговор с хирургом, и, пожалуйста, на выход, без бюллетеня, потому как потерпевший, то есть он, Васька Железнов, был в нетрезвом состоянии.
«Н-ну-у... — покрутил Васька головой и посмотрел на обмотанную бинтом руку. Она была круглой и толстой, словно в белой боксерской перчатке. — Вот это натворил... Чего ж теперь делать? Куда я без руки-то? В сторожа?.. Вот это натворил!» Он еще пуще закрутил головой, словно пытаясь от чего-то освободиться, и полез в карман за сигаретами. Вытряс одну, сунул в рот и стал зажигать спичку, но без другой руки это оказалось трудно: спичка ломалась, тогда он зажал коробок коленями, для чего согнулся, и таким образом прикурил. Справившись с этим делом, он несколько приободрился, подумав, что и с одной рукой управился, а вспомнив, что большой палец на изуродованной руке цел, и совсем пришел в себя, решив, что еще легко отделался, мог бы и напрочь всю руку, потому что пьяноват-то был подходяще и ничего не стоило качнуться и башкой угораздить на дисковку.
«Да, считай, еще повезло, — удивленно-обрадованно подумал Васька, — могло бы всего наперекосяк...» И, успокоив себя этой мыслью, пошагал домой. И вполне вероятно, может, и дошел бы в таком расположении духа, но местная анестезия переставала действовать, и боль с каждой минутой становилась все забористей, и это стало сказываться на душевном состоянии, и снова Василия начали одолевать горькие думы. Они не были последовательны, не имели и своего развития, вспыхивали, как лампочки, то здесь, то там, но все мысли сводились к тому, что уж очень часто он пьет. «И с чего это я так хлещу?» — подумал Васька и поймал себя на том, что до нынешней минуты об этом не задумывался — здоровье позволяло, башка с похмелья потрещит, но кто-нибудь подвернется, или сам сообразит хватить стакан «красноты» или кружку пива, и уж совсем красота, если чашку водки. И враз поднимется дух, и голова станет яснее ясного, и смысл жизни появится, и незаметно, как день прошмыгнет, а вечером, после работы, всегда что-нибудь наклюнется, какая-нибудь халтурка на час-полтора, и снова можно заводиться на всю катушку. И так изо дня в день без праздника праздник. И ни разу не задумывался: зачем пью? А тут задумался, но не нашел ответа. Горя не было, и какой-либо тоски тоже не было, чтобы которая щемила сердце, как вот эта боль, — он бережно покачал руку, стало немного полегче. «С чего же я пью?» — спросил он себя и вспомнил тот день, когда хоронили отца. Он шел с матерью за гробом, и мать говорила ему: «Не пей, сынок... Не один погиб от этого зелья, не тем будь помянут покойничек, — уж попил и конец от вина себе нашел. Не пей, милый...»
И надо бы послушать матку, да где там, на поминках же и напился и, распустив по губе сопли, плакал и кричал, что теперь он хоть и без отца, но в семье старший, и вы, маманя, не сомневайтесь, все будет как полагается... Но тогда еще в парнях пил редко, от случая к случаю, и после армии пил мало. Начал закладывать позднее, когда женился. Но и тут причины для пьянки не было. В жены взял хорошую деваху, нравилась, гордился ею перед другими парнями-женатиками. А потом стал пить. Да и то как сказать пить — от случая к случаю выпивал: то кто-нибудь подвернется, то сам к кому-нибудь подвернешься, и уже вроде скучно стало без дружков-приятелей, и дома не сидится, и всякий интерес к хозяйству начал отпадать, дров — и тех не хватало желания наготовить на зиму. «Наготовлю, только отвяжись!» — кричал он жене. А чего было кричать, баба правду совала, о доме, о ребятах заботилась... Подумав о ребятах, Василий снова закрутил головой.
Мимо, светя сухими светлыми огнями, промчался пустой автобус. «Сколько ж это времени?» — подумал Василий, удивясь тому, что автобус промчался пустым. Хотел посмотреть на часы, но они были замотаны бинтом. «Чтоб не потерял», — пошутила сестра, перевязывая руку, и Василий, не определив, который час, пошагал дальше.