из жилищной конторы и отвел участок профессору Зямину рядом с его землей. Но вскоре успокоился — работенка от профессора подвернулась. Надо было поставить ему сборный стандартный дом. С того и началась работа для горожан.
— И пожалуйста, стол под липой и две скамеечки, — попросил профессор.
— Можно и стол, как скажете, — ответил ему Игнат Николаевич.
И стол, и скамеечки — все сделал профессору, и о чем бы тот ни попросил, все сделал. Забором из штакетника обвел участок, лестницу к озеру из двух цельных лесин соорудил, сарайчик для дров. Пожалуйста, если надо, какой разговор. Даже застеснялся назначать цену за работу. «Сколько дадите». Спасибо, не обидел профессор.
Пока занимался этим делом, академик поселился рядом. Еще прибавилось работы. На основной днем — в райцентре ставили школу, — по вечерам у соседа. Академик строил дом из бревен. Пришлось Игнату Николаевичу и в лес ездить, и сосны валить, и трелевать, и рубить в лапу, и полы настилать. Словом, все надо было сделать. Хороший оказался академик, верил Игнату Николаевичу, сколько тот скажет, столько и заплатит. Правда, с чудинкой был: во что бы то ни стало хотел, чтобы дом был выстроен в старом русском стиле, чтоб резные балкончики с балясинами, и сердечко на фронтоне, и чтоб наличники, как полотенца. Все сделал Игнат Николаевич, как хотелось заказчику, да еще сам от себя обшил фасад не прямыми линиями, а косыми конвертами. Любоваться приходили на его работу. Обращаться стали. Не отказывал. Правда, не все обращались. Отставник-полковник сам плотничал, даже за подмогой не обращался. Ну, это его дело. Впрочем, и так работы хватало. И постепенно застроился бугор. Уж очень красивый вид с него открывался на озеро. Приезжали горожане на выходные, гуляли на своих участках, глядели на свои цветы, лакомились своей земляникой, спускались по лестнице к воде, задумчиво сидели на скамеечках, смотрели, как сверкает волна, как все ниже опускается солнце, как по всему закатному краю разливается незаметно стынущая заря. Отдыхали.
А Игнату Николаевичу было не до отдыха. Где-нигде, а его топор стучал. То у одного, то у другого. Прихотей у горожан хватало. Скворечни захотел поставить профессор. Пришлось лезть на дуб, а он неохватный, — сначала по лестнице, а потом уж с сука на сук, да чтоб повыше. А возраст за пятьдесят. Ничего, влез, поставил.
— Сколько же вам? — спросил его профессор.
— А это уж как сами решите. На такую работу расценок нет, — ответил Игнат Николаевич.
Профессор дал десятку. Игнат Николаевич принял, поблагодарил, а про себя подумал: «Денег девать тебе, видно, некуда».
В другой раз пришла ему блажь — липу свалить. Тень от нее на розарий падает. А ей, поди, лет семьдесят будет. В три приема, не меньше, делить придется. Если всю разом качнуть, дом сомнет. Да, в три приема, иначе никак...
— Ну, вам решать. Вы специалист, — сказал профессор.
Игнат Николаевич глянул вверх. Хорошая липа! Как шатер, раскинулась над землей. Солнцу не пробиться сквозь ее гущину. В ливень встань под нее — не смокнешь. Еще лет сто простоит, ничего ей не сделается. Ствол чистый, без единого дупленышка, без трещины. Всю пчелиную округу одна может обеспечить... А потом перевел взгляд на розарий — пустяк, пяток всего кустиков. Какая от них польза? И впервые не то чтобы злость охватила Игната Николаевича к профессору, а скорее какое-то раздраженное недоумение, и глухо, тяжело, совсем для себя незнакомо сказал:
— Тридцать рублей будет стоить такая работа. — И даже дрогнул, потому что еще за минуту до этого и не думал о такой цене. Сказал — и не поднял лица, не хватило духу посмотреть на профессора.
И услышал:
— Ну, что ж, я согласен. Только уж, пожалуйста, поаккуратнее.
— Это мы можем.
И Игнат Николаевич полез. Взял только остро отточенную ножовку и канат, чтобы захлестнуть вершину. Лез и лез, перебираясь с сука на сук, пока не добрался до намеченного места. Глянул оттуда, и вся ширь земли предстала перед ним. Увидал далекие болотинки с отсвечивающей на солнце водой, пашни с зелеными хлебами, волной переливающиеся на ветру, увидал за ними темный лес, шагающий по холмам, дорогу, по которой, словно букашки, бежали туда-сюда машины. Увидал и свое озеро, с островами, с желтым пляжем и множеством коричневых тел на нем, с лодочками под парусом, а то и с моторками, и только после этого глянул вверх, на вершину липы, которую надо было ему свалить. Густа она была со своей круглой листвой. Сквозь нее еле пробивалось синее небо. И в ее гущине щебетали птахи. Легкий ветер мягко касался ветвей, и все они жили, раскачивались в прозрачно-чистейшем воздухе. И вдруг будто током ударило Игната Николаевича, когда он подумал о том, что вот сейчас ему предстоит порушить всю эту могучую красоту, и, словно подгоняемый, стал быстро спускаться вниз, радуясь тому, что вовремя осенило его, что не поднял он руки на липу.
— Что-нибудь забыли? — вежливо спросил профессор.
— Чего мне забывать, — тяжело переводя дух, сказал Игнат Николаевич, — нам забывать нечего. А только недобро, Сергей Семенович, валить такую липу. Грех!
И радовался, проходя мимо участка профессора, видя, как шумит на ветру вековая липа, стоит нетронутая, непокалеченная, живая. И все же с того дня и к профессору, да и к другим, кто ради блажи, прихоти не жалеет денег, появилось какое-то холодное презрение. И порой, ради злого озорства, заламывал за свою работу такие деньги, что, скажи кому из работяг, ни за что бы не поверили, а горожане ни слова, только, ради бога, сделайте. Правда, не все, были и такие, как полковник в отставке, что и сами обходились, а полковник, так тот даже как-то при встрече сказал ему:
— Золотые у вас руки, сосед, как стук, так и руп! — И при этом осуждающе усмехнулся.
— А мы не навязываемся, — тут же ответил Игнат Николаевич. — Сами просют, а мы не отказываем.
— В том-то и дело. — И ушел.
А Игнату Николаевичу после этого стало как-то не по себе, стыдновато, но прошла неделя, и все забылось.
В эту весну льдом по всему берегу мостки своротило. И сразу в один день четверо пришли к Игнату Николаевичу с просьбой, чтоб поправил мостки. Никому не отказал, только в ответ тоже попросил повременить до потепления, а то уж дюже вода холодная. Но артисту Погожеву надо было непременно теперь же, ко дню его рождения. Гости приедут, на лодке покататься захотят, на лавочке посидеть, чтоб красотой полюбоваться...
— Пятьдесят рублей! — словно мешок с глиной, грубо обронил Игнат Николаевич. Вода холодная, и если уж лезть в нее, так хоть за такие деньги.
— Пожалуйста!
— И не жалко? — пытливо вглядываясь в глаза артисту, спросил Игнат Николаевич.
— Чего не жалко?
— Таких денег.
— Все определяет необходимость. Я лично сам не могу, не умею.
— Не умеете. Так-так... Ну-к, что ж, сделаем.
И, жалея, что нет резинового костюма, — есть такие легкие, и работать сподручно, и не намокнешь, — натянул на себя шерстяное белье, все как-никак защита от студеной воды, полез в воду. И, не мешкая, стал кувалдой вбивать сваи. Туго они шли в глинистое дно. А размаха, какого надо, не было, чтоб посильнее ударить, — не на земле стоял, в воде по пояс, да и холодно, и ветер... И промахнулся, и вслед за кувалдой сам ушел в воду. Вскочил, засмеялся, потому что увидал стоявших на берегу профессора и полковника, и неловко стало за свою промашку, потому и засмеялся, как бы перевел в шутку.
— Ну и жадны же вы до денег, — усмехаясь, сказал полковник, когда Игнат Николаевич вылез на берег, чтобы отжаться. — Даже себя не бережете.
— А это наше дело! — сбрасывая набухший ватник, ответил Игнат Николаевич.
— Конечно, ваше. Если простудитесь, вам болеть, а не мне.
— Ничего, мы привычные, — дернув головой, ответил Игнат Николаевич. — Небось! — и взглянул в лицо полковнику со злостью, и не выдержал его откровенно пренебрежительного взгляда, отвернулся.
— Почему же вы мне отказали, Игнат Николаевич, поправить сегодня мостки, а Погожеву делаете? — как всегда вежливо, спросил профессор.
— А потому, что он дал мне пятьдесят рублей! — отрывисто ответил Игнат Николаевич.
— И я вам столько же мог бы заплатить. Мы никогда, насколько мне известно, из-за цены не расходились, — сказал профессор, — сколько назначите, столько и получите.
— А, черт бы вас всех побрал! — лязгая от озноба зубами, буркнул Игнат Николаевич.
— Да вы что? — недоуменно глядя на него, сказал профессор.
— Хоть сдохни, а делай! Ну, люди! — лихорадочно подхватывая с земли топор и ножовку, тяжело дыша, выкрикивал Игнат Николаевич. — Сами лезьте! Сами! — И пошел к дому, чувствуя, как озноб все сильнее забирает его, и ругая уже не столько профессора, сколько себя за то, что и верно ожаднел, если полез в ледяную воду, будто есть нечего, с голоду подыхает... Да провались ты пропадом и с деньгами этими!
И с неприязнью оглянулся. Но на берегу уже никого не было, ни профессора, ни полковника. Только над весенней водой белым платком взблескивала чайка, и все озеро нежилось в солнечных лучах и морщилось от налетавшего ветра.
1970
Восточная мелодия
Сутулый, лохматый, в манишке, прикрытой изрядно поношенным фраком, он холодно смотрел со сцены на сидящих в зале. Смотрел долго и даже как бы высокомерно до тех пор, пока не наступала нужная тишина. Тогда он медленно доставал из нагрудного-кармашка накрахмаленный платок, клал его на подбородник скрипки и закрывал глаза. В таком состоянии он пребывал не менее минуты, так что в зале не было слышно даже дыхания, — после чего плавно подымал руку со смычком, и в воздухе проносился тихий, печальный звук. Постепенно звук усиливался, доходил до пронзительного свиста, затем начинал стихать и угасал.
Это было вступление к «Восточной мелодии» — единственной вещи, с которой выступал Николай Семенович на концертах.
Я бы, конечно, никогда не догадался, какую картину должна была создавать в воображении сама «Восточная мелодия», если бы «маэстро» — так называл себя Николай Семенович — не объяснил мне, «молоденькому дикарю», что, слушая ее, люди должны были представить необъятную пустыню, бесконечное движение песков, где-то в этих песках бредущий караван, унылых верблюдов и усталых людей, качающихся в седлах меж их горбов. И палящий зной. И как надежда — далекий оазис. Но оазиса нет, — это всего лишь мираж...