— А может, и верно нашли передатчик?
— Нет, у него был приемник. Он его не сдал. Его чуть не убили наши за это. Но отец сказал, что дело не в Газенфусе, а в том, что мы немцы и нам не доверяют.
— Еще есть хочешь?
— Нет, я уже сыт. Спасибо.
Поезд подошел к станции, к той самой станции, на которой им нужно было сходить.
От станции до лагеря начальника дальней партии около десяти километров. Дорога была одна, на шахты. Киселев с мальчишкой сели на порожняк, в пустую деревянную будку кондуктора. И через полчаса уже шагали по у тонувшей в снегу тропинке к лагерю изыскателей. Было морозно. День стоял ясный, солнечный. Снег хрустел под ногами. Деревья, громадные сосны и низкорослый ельник, искрились. Все было бело, чисто и радостно-ясно. И на сердце Киселева, этого еще совсем молодого человека — ему было всего двадцать шесть лет, — тоже было ясно и радостно.
— Запряжем мы лошадку в саночки и поедем, — говорил он Гансу. — Ты ездил на лошади?
— Да. У отца была райкомовская лошадь. Он часто катал меня и сестренку, — ответил Ганс. — Довезет нас до конца поселка, и мы пойдем пешком обратно, а он поедет по делам. — Ганс улыбнулся, видимо вспомнив то хорошее время, какое было совсем недавно.
— Ну вот, и мы с тобой так поедем, — сказал Киселев, чувствуя, как все бо́льшая жалость появляется у него к этому мальчугану. И вместе с жалостью росло чувство недоумения: как же могло получиться, что выслали не только беспартийных и рядовых коммунистов, но и партийных руководителей? Сам Киселев был беспартийным, считал, что у него нет тех нужных качеств, которые необходимы для вступающих в партию. Он был малоактивен в общественной жизни, не выступал на собраниях, не был смел там, где требовалась прямота и резкость суждений, но всегда с большим уважением относился к партийным работникам, считая их совестью народа, людьми идеально честными и мужественными.
Начальник дальней партии, длинный, тощий, давно небритый, встретил Киселева неприветливо.
— Лошади не мои, они числятся за шахтой, — сказал он, прочитав распоряжение начальника экспедиции. — К тому же все сроки изысканий установлены с учетом этих пяти лошадей.
Киселев встревоженно посмотрел на него. Он боялся — если начальник партии не даст лошадей и Киселев вернется пустым, то начальник экспедиции Юхан Казимирович спишет его на фронт. А на фронт ему сейчас никак нельзя было уходить — заболела жена. Она давно уже прихварывала, но как-то все перемогалась, а тут стало хуже. Пришлось вызвать врача, и он установил у нее туберкулез.
— Но ведь я же приехал специально, — сказал Киселев, чувствуя, как сердце начинает гулко стучать и на лбу выступает испарина.
— Напрасно ехали. Лошадей я дать не могу. Не мои лошади. Без начальника шахты я не имею права ими распоряжаться. Идите к начальнику шахты, разрешит — берите.
— А где он находится? — уже совершенно упавшим голосом спросил Киселев, готовый идти хоть на край света, хотя совершенно точно знал, что начальник шахты никаких лошадей ему не даст. Киселев не умел ни убеждать, ни требовать, ни льстить — ему всегда было легко отказывать, если даже он просил то, что ему полагалось по праву.
— На шахте, где же ему еще быть, — сухо ответил начальник партии.
— А как вы думаете, он даст? — спросил Киселев.
— Ни за что!
— Тогда зачем же я пойду?
— Это последнее, что может вам помочь.
— А вы не поможете? — спросил Киселев таким жалостливым тоном, что начальник партии наконец-то обратил внимание на него. То, что Киселев был худ, блелен, даже сер лицом, начальника нисколько не удивило. Это было в порядке вещей. В то время толстели и жирели только сволочи. Все же честные люди были истощены, издерганы, измучены. Таким был и Киселев. Таким был и начальник партии Харчев. Но было у Киселева особенное, что обратило внимание Харчева, — до предела обостренные страданием глаза. Такие глаза обычно бывают на старинных иконах.
— Вы что, нездоровы? — спросил Харчев.
— Я вас очень прошу, дайте лошадей, — сказал Киселев.
— Вам-то зачем они?
— Я не могу вернуться без лошадей. «Парой гнедых» назвал их Юхан Казимирович.
— Парой гнедых, — фыркнул возмущенно Харчев. — Пижон! — Он имел право, этот Харчев, так говорить. Его ценили, уважали в экспедиции. Он был тем «единственным», без которого трудно обходиться в работе. — Значит, он и послал вас, чтобы доставить себе удовольствие. Как же, начальник экспедиции и без выездной пары. Не дам!
— Дайте...
— Да вы с ума сошли! Мне лошади нужны для работы, а тот, видите ли, разъезжать будет. — И вдруг засмеялся: — А вы знаете, какие у меня лошади? Идемте покажу.
Они вышли из небольшого, наспех срубленного домика, в котором жили изыскатели, и протопали по заснеженной тропе к сараю, также сделанному наспех, ненадолго, но все же так, чтобы не было щелей.
— Люди работают ежедневно, а лошадки через день. Доходяги, — сказал Харчев, входя в конюшню. — Полюбуйтесь.
Лошади стояли, тесно прижавшись друг к другу, — грелись своим теплом. Они даже не повернули голов к вошедшим, стояли понуро, опустив длинные морды. У всех отвисали темные нижние губы, покрытые седым волосом. Они словно бы спали, слабо поводя ребристыми, обтянутыми сухой кожей боками.
— Шахтерские лошадки. Лет по десять оттрубили в шахтах. «Пара гнедых», — фыркнул Харчев.
— Но если их кормить, — неуверенно и все еще просяще сказал Киселев.
— Чем? По двести граммов овса даем и по два кило сена. С такого харча, как говорится, жить будешь, а на кобыл смотреть не захочешь. Хлебом подкармливаем, делятся сотрудники.
— Тогда какой же смысл в них?
— А такой, что сани тянут, и ладно, а на санях инструмент, палатки, а то и продукты. Ничего, работают. Стараются... Ну, идемте...
— Так вы что, категорически отказываетесь дать лошадей? — не уходя из конюшни, спросил Киселев.
— Да куда ему таких одров?
— Если покормить, отойдут.
— А у вас корма есть?
— Он найдет, — уверенно ответил Киселев, радуясь тому, что будто бы Харчев уже и склонен дать лошадей.
— Если так, то передайте Юхану Казимировичу, чтобы он достал корма и переслал их нам.
— Я все же очень прошу вас — дайте лошадей, — робко притрагиваясь просящим жестом к руке Харчева, сказал Киселев. Вы же знаете Юхана Казимировича, вас он не тронет, а меня... — И Киселев затряс головой.
— На фронт спишет? Вообще это гнусная угроза. Защита родины в наказание идет, а не в доблесть! Позор!
— Я не боюсь фронта. Там миллионы. Но я не могу сейчас, у меня жена больна.
— А моя в Ленинграде. Вот уже три месяца не получаю писем, может, уже и нет, — сурово глядя на Киселева, сказал Харчев.
— Я понимаю, но я не в оправдание это сказал. Если я уйду на фронт, она умрет. У нее туберкулез.
— У вашей жены туберкулез? — спросил Харчев.
— Да, врач вчера сказал. У нее каверна в легком.
— Каверна в легком... — в раздумье повторил слова Киселева Харчев. Он знал его жену: не раз видел в чертежном бюро молодую, довольно красивую женщину. Оказывается, у нее туберкулез...
— Гоппе знает об этом? — спросил Харчев.
— Нет, я ему не сказал, да и все равно, Юхан Казимирович вряд ли бы посчитался.
— Все-таки шляпа вы, — осуждающе сказал Харчев. — Ну идемте, чего мы стоим в конюшне.
— Я вас очень прошу — дайте лошадей, — сказал Киселев. Он вдруг уверился, что этот разговор не может пройти бесследно для Харчева, что Харчев не должен теперь отказать ему.
— Надо было пойти и сказать Гоппе, что у вас больна жена, что вы не можете сейчас никуда от нее отлучиться, — освобождая руку от пальцев Киселева, сказал Карчев и направился к выходу.
— Хорошо, как только я приеду, сразу же скажу ему, но вы все же должны помочь мне. Я вас очень прошу.
Харчев остановился, о чем-то подумал, опустив лобастую голову, и вдруг сказал:
— Черт с вами, берите! — И, помолчав, добавил: — Не уважаю жалких людей. Надо же бороться за себя, за свое место в жизни. Что вы, хуже других, что ли? А то распустят нюни... Выбирайте любых.
Киселев никогда не имел дела с лошадьми. Они всегда ему казались одинаковыми. Он различал только беговых, этих изящных, быстроногих лошадей, и ломовых, с мохнатыми ногами, тяжеловозов. Беговых он видел на картинках, ломовых на улицах Ленинграда. Тут же были ни те, ии другие. Стояли понурые, захудалые лошаденки.
— Вот берите этих, помоложе, — сказал Харчев. — Действительно, если их кормить, то они еще загарцуют.
Благодарный Харчеву, радостный, даже гордый — все же сумел выполнить поручение, — Киселев направился в обратный путь. Он сидел рядом с Гансом на санях, похлопывая вожжами по бокам кобыленки, действительно гнедой, и оглядывался на вторую лошадь, трусившую на поводке за ними.
— Вот мы и поехали, Ганс, — весело говорил Киселев. — Все же есть хорошие люди. Видишь, и лошадей получили мы, и чаем напоили нас, а теперь-то нам что. Верно?
Повеселел и Ганс.
— Давайте я буду править, — попросил он, взял вожжи и громко крикнул: — Эй, ну, царя возила, покатай теперь нас!
«Так, верно, отец его приговаривал», — подумал Киселев, с ласковой улыбкой поглядывая на ожившего мальчишку.
— Давай, давай, пристегивай, не так-то уж мы много с тобой весим, чтобы шагом она шла, — подзадоривал его Киселев.
Но лошадь и не думала бежать, она медленно переступала, все так же по-прежнему низко опустив голову.
— Но-но!— кричал Ганс. — Давай, давай!
«Ничего, лошади, конечно, обессилели, но если их хорошо кормить, то они «загарцуют» — как сказал Харчев», — думал Киселев, с гордостью поглядывая на свою добычу. Вряд ли кому другому отдал бы лошадей Харчев, а ему отдал. Вошел в положение. Правда, поругал, назвал шляпой, но это ничего. Конечно, он прав. Надо бороться За свое место в жизни. Отстаивать его. Еще немало есть ловкачей, они захватят, только дай им волю. А этого допускать нельзя. На всех местах должны быть только честные. люди, тогда всего можно добиться. «И грубить не надо и унижать не надо, —это уже он думал о начальнике экспедиции, — ведь мы же советские люди, зачем женам унижать друг друга?»