Киселев соскочил и сделал несколько неуверенных шагов, — ноги у него тряслись.
К нему шел сторож в громадном тулупе, с громадным поднятым меховым воротником, с охотничьим ружьем в руках.
— Кто такой будешь? Жизнь, что ль, надоела, на вагонетках носишься? — хрипло спросил он.
— Я из экспедиции. Ветеринара мне нужно. Лошадь подохла, — как бы извиняясь, пояснил Киселев.
Сторож внимательно посмотрел на него и, видимо, убедившись, что человек не врет, переложил ружье в одну руку.
— Ветеринар напротив отсюда. А чего с лошадью?
— Да, понимаете ли, шла, потянулась за веткой и упала.
— Голодная небось?
— Не знаю, кормили ее. Двести граммов овса и два
килограмма сена на день.
— Дела, — вздохнул сторож. — Ну иди, вон у него в окошке желтеет ночник.
И Киселев побежал к окошку, в котором желтел ночник. Постучал в дверь. Но ему никто не отозвался. «Неужели его нет?» — со страхом подумал Киселев и нажал на дверь. Она легко подалась, и он вошел в сени. Сюда из комнаты доносились мужские голоса. Он снова постучал и, услышав: «Входите, кто там?» — вошел.
При свете лампадки двое играли в карты, — похоже, в подкидного, потому что на столе лежала колода карт с открытым козырем и в руках у каждого из играющих были карты.
— Здравствуйте, — сказал Киселев, снимая шапку, и улыбнулся. Наконец-то он нашел того, кого искал. — Я к ветеринару.
Бритоголовый, с широкими сросшимися бровями игрок посмотрел на него, бросил одну карту на стол и, когда партнер покрыл ее, бросил еще одну. Тот принял.
— Ты думал, это тебе пельмешки кушать, — засмеялся бритоголовый и, взяв прикуп, снова пошел под своего партнера, не обращая никакого внимания на Киселева.
— У меня очень срочное дело. Вы меня извините, что я так ворвался. Мне нужен ветеринар, — сказал Киселев.
— Садись. Подожди, разве не видишь, кончаем игру? — сказал, не глядя на него, бритоголовый и бросил на кон козырного туза. — Нет, это тебе не пельмешки кушать, — засмеялся он, взблескивая белыми крупными зубами. — Сдавай! Итак, счет четырнадцать — пять в мою пользу. Чего у тебя? — спросил он Киселева.
— Понимаете, лошадь подохла...
— Если подохла, закопать надо, а шкуру сдать в Заготкожсырье и получить деньги, тогда придешь ко мне, и мы составим акт... Значит, счет четырнадцать — пять в мою пользу, начинаем новую игру.
— Но... — начал было Киселев.
— Никаких «но», сказал — все ясно. Сдать шкуру, принести справку, тогда составим акт. Ходи!
— Тут, видите ли, я очень прошу вас выслушать меня. Тут не все так просто... Лошадь находится в пяти, даже шести километрах отсюда. Я из экспедиции. При лошади остался мальчишка. Он замерзнет, очень плохо одет. И потом, я не смогу снять шкуру... Я вас очень прошу, пойдемте туда. Посмотрите.
— Чего смотреть, я верю — лошадь пала; Лошади вообще падают, а не дохнут. Дохнут крысы. Ходи.
— Ну как же мне быть? — чуть ли не со стоном сказал Киселев. — Я ничего этого не умею... Скажите, а можно найти кого-либо, кто снял бы шкуру?
— Вот он снимет. Договаривайся с ним, — сказал ветеринар, кивая на своего партнера.
Киселев опять ожил.
«Мне просто везет», — подумал он.
— Я вас очень прошу, снимите шкуру. Деньги можете взять себе за нее, — подступая к партнеру, сказал Киселев.
— Завтра снимем, — не глядя на Киселева, ответил партнер. — А, хитрый... получай дамку червей, не любишь? Тащи все!
Киселев сложил руки на груди, умоляюще посмотрел на игроков.
— Да послушайте, там мальчишка. Он же замерзнет. У нас же нет угла, нам некуда приткнуться даже. А вы говорите — до утра. Я вас очень прошу, поедемте сейчас. Снимите шкуру. А вы дайте мне справку. Он же сдаст шкуру, и все будет в порядке.
— Ты что, куда ночью я пойду. И совсем не пойду. Ты вези лошадь сюда. Тут снимать будем.
Киселев молча опустился на скамейку. Так просидел он несколько минут, не зная, что же теперь ему делать.
Ветеринар опять захохотал:
— Это тебе не пельмешки кушать... — Видимо, снова выиграл.
— Послушайте, ну как вы не можете понять... — устало, почти безнадежно сказал Киселев. — Ведь там же мальчишка замерзает.
— Ты что, русского языка не понимаешь? — сказал ветеринар. — Куда пойдем сейчас?
— Да понимаю я... Но прямо безвыходное положение. Даже не знаю, что делать. И главное, мальчишка там. Замерзнуть может. — И вдруг его осенила мысль: — Послушайте, а что, если сделать так: все же вы завтра, — это он сказал шкуродеру, — пойдете к павшей лошади, снимете с нее шкуру и сдадите, а вы, — это уж он обратился к ветеринару, — напишете справку и пошлете ее вот по этому адресу, — Киселев быстро написал адрес экспедиции. — Поймите, что иного выхода у меня нет. Я просто умоляю вас...
— А, какой надоедливый человек! — вскричал партнер. — Вези сюда, здесь буду снимать шкуру!
— На чем повезу-то? Вторая лошадь тоже того гляди подохнет, то есть падет! — вскричал Киселев. — Неужели вы не можете войти в положение человека!
— Хорошо, — тасуя карты, сказал ветеринар, — рисуй план, где лежит лошадь. — Он поглядел на партнера. — Завтра на станцию идет машина, погрузишь на нее, мясо дадим свиньям, шкуру сдашь, деньги получишь. Якши?
Партнер промолчал, но, видимо, согласился. Киселев быстро нарисовал план, где лежит лошадь; поблагодарил ветеринара и шкуродера и чуть ли не бегом пустился в обратный путь. К счастью, сторожа не было и ему удалось вскочить на груженную углем вагонетку. На этот раз он не встал меж сцеплений, а лег поверх угля, и его понесло в преисподнюю. Снова тьма, мрак, лязг, грохот, скрежет. Но теперь уже он себя чувствовал спокойнее. Как всегда, то, что повторно, уже теряет свою первоначальную остроту и в какой-то мере кажется обычным. На этот раз Киселев мог даже думать, размышлять. И он думал о том, как обрадуется Ганс, когда увидит его, как они оставят павшую лошадь, именно «павшую», как на поле брани, наверно оттуда и пошло это, когда всадник и лошадь гибли одновременно, и быстро поедут к дому. Только бы не замерз мальчишка. Несчастный все же он человек.
Киселев и не заметил, как уже вагонетки примчались к бункеру и, замедляя ход, потянулись кверху. Он соскочил и побежал через станцию к дороге. Хорошо, что небо было безоблачное и луна светила так ярко, что видно было даже далекие строения. Дорога вошла в лес. Идти стало труднее, и Киселев пошел шагом, но все же стараясь идти побыстрее.
— Ганс! — крикнул он, подымаясь на знакомый взгорок. Он хотел пораньше известить мальчишку, хоть на несколько минут пораньше, чтобы тот освободился от страха. Но ему никто не ответил. «Не слышит», — подумал Киселев и закричал еще громче: «Ганс!» И побежал, уже предчувствуя что-то недоброе в этом молчании. Он миновал взгорок, спустился в долину, поросшую мелким ельником. Как изыскатель, он даже незаметно для себя накрепко схватывал все приметы, так в свое время заметил и этот ельничек, — теперь уже было недалеко до того места, где он оставил Ганса.
— Ганс! — закричал он. И опять мальчишка ему не ответил. — Да что же это такое? — вслух проговорил Киселев. — Ганс!
Он теперь уже шел, пристально вглядываясь в дорогу. По ней тянулась санная колея. Значит, еще не дошел, наверно, до того места. Потом санная колея смешалась с машинной. Видимо, откуда-то позднее прошла машина. Откуда же? Киселев вернулся и увидал боковую дорогу, по которой прошла машина. И он пошел дальше, уже по машинному следу, перекрывшему санный.
— Ганс!
Лес молчал. Киселев остановился в недоумении — начинались незнакомые места. А может, и знакомые, но луна сместилась, и тени теперь уже лежали в другом направлении.
— Ганс! — в отчаянье закричал Киселев. — Га-анс!
Где-то далеко тихо отозвалось эхо. «Наверно, я сбился, — подумал Киселев, — надо вернуться». И он вернулся. Дошел до мелкого ельника. А может, это другой ельник? И Киселев пошел дальше, к станции, миновал взгорок. Дорога была одна. А может, она у станции разветвляется? Но нет, от станции шла только одна дорога, по которой он вот уже в четвертый раз собирается идти. «Я, наверно, не дошел до мальчишки?» — встревоженно подумал Киселев и побежал обратно. Теперь уже он ни о чем не думал, было только одно — найти Ганса, найти живым, потому что где-то тревожно стучалась догадка — не замерз ли он? Наверно, замерз, иначе бы отозвался. Не стал бы молчать. Но вот и опять ельник, он уже в четвертый раз видит его. Дальше, дальше!
Но сколько ни шел дальше Киселев, ни подводы, ни Ганса не было. И тогда наступило усталое отчаяние покорного бессилия. Было какое-то состояние не то яви, не то небытия, то, что было ощутимым, реальным, вдруг куда-то ушло, заменилось чем-то неправдоподобным. Хотелось спать, не двигаться. Но он, словно заведенный для чего-то непонятного на всю жизнь, продолжал идти, еле переступая по сбитой дороге. Он уже не звал, не кричал, понимая, что то, что произошло, непоправимо.
В таком отупелом состоянии он вышел к железной дороге, к переезду, и сбоку от себя, вправо, увидел домик путевого обходчика. В окне горел слабый свет. Чья-то большая черная тень перекрыла его, но тут же снова огонек засветлел. Киселев поднялся по ступенькам крыльца и толкнул дверь. Она была закрыта, тогда он постучал. Не спрашивая, кто стучит, зачем, ему открыли дверь.
В избе было тепло, и только теперь он почувствовал, как намерзся за все это время, что искал мальчишку. Он тут же у дверей и сел на скамейку.
— Устал я очень, — глядя на хозяина, рослого старика, бородатого, с громадной плешью, сказал Киселев. — Да и озяб.
— Грейся, — как-то тоже устало ответил старик. Он прошел в горницу и вернулся с самоваром. Стал колоть лучину.
— Беда у меня, — сказал Киселев.
Старик не спросил, какая беда, словно бы и не слышал.
Из горницы донесся протяжный всхлип.
— Что это? — спросил Киселев.
— Жена тоскует, вчера похоронную принесли. Третью, последнюю, больше сынов у нас нет.