Нашлись и рыбаки, и на столе появилась рыба. А тут еще приближался праздник, и мы от радиста узнали, что из Якиманки, где находился штаб экспедиции, к нам будет направлен самолет и с него сбросят городские гостинцы. Поэтому, работая на трассе, как я, так и другие частенько задирали голову и вглядывались в небо в надежде увидеть самолет, хотя этого можно было бы и не делать. Он выдал бы себя по звуку. Но уж такова, видно, натура человечья — даже себе не доверяет. Ну, это я так, в шутку. И всем нам было хорошо в преддверии праздника, и работа спорилась как никогда. И только не находил для себя равновесия Ленька Привалов, техник-нивелировшик, несколько рыхловатый, блондинистый парень.
Сказать, что мы с ним были друзьями — не разлей водой, я бы, пожалуй, не сказал, но в силу молодости нас больше тянуло друг к другу, чем к остальным, и поэтому мы знали друг о друге больше, чем другие о нас.
В нашей партии работала лаборанткой большеглазая девчушка Нонка. Незаметная тихоня. Мне она не казалась такой, чтобы неотступно думать о ней и представлять в уме всякие прекрасные картины. Больше того — было в ней что-то себе на уме, поэтому и не мудрено, что она схлестнулась с начальником партии Володей Гаевским. Но Леньке все это виделось по-иному. Он почему-то был уверен, что начальник партии, сорокалетний, совершенно седой инженер, принудил Нонку к сожительству, и от этого страдал так, будто Нонка — его любимая. Хотя на самом деле он не имел на нее никаких прав. Он и говорил-то с ней всего раз или два, да и то по-серьезному, а не с шуточками-прибауточками, как полагается в таких случаях, так что вряд ли она даже и догадалась, что он мечтает о ней.
— Ах, как нехорошо, — заметался он, когда стало известно, что Володя живет с Нонкой.
— Ну и хрен с ним, а тебе-то чего? — сказал я.
— Да ведь ей всего девятнадцать лет, а ему?.. Да и женатый он! А она молодая.
— Какая она молодая? Год уже, как имеет право выбирать не только в депутаты, а и себе кого захочет. Вот захотела Володю и тебя не спросила. Считай себя в нокдауне.
Тут он как-то смятенно замахал руками, покраснел, и я понял, чего он засуматошился.
— Надо было не издали поглядывать, а в охапку брать, — сказал я. — А теперь отколется, если только сам Володя бросит ее.
— Какой ты циник!
— Ну, здоро́во! Приехали... Да у него что ни изыскания, то новая. А бывает, что и по две за сезон сменит. Так что не теряй надежды...
— Ты!.. Ты... — Он стал наступать на меня.
— Я... я... Вались ты весь!
Больше я не стал с ним говорить. Все и так ясно. А если продолжать, так и поссориться можно. Романтик. Представляет то, чего на самом деле нет. Конечно, если бы кроме Нонки были еще свободные женщины, то Володя, может, и с другой бы схлестнулся, он не очень-то разборчив. Ему главное, чтоб была баба. На одних изысканиях он жил с такой, которая была старше его лет на десять, и только похохатывал. Так что ему необязательно, чтобы Нонка, но кроме нее не было. Стряпуха замужняя, геологиня-коллектор тоже с мужем, старшим инженером. Поэтому он и прихватил Нонку. Это понятно. Но вот чего она думала, ложась на его постель? Или рассчитывала оттягать его от семьи? Тогда дура. Потому что Володя трижды был женат и больше не собирался платить алименты, иначе бы ему и на преферанс не осталось.
Но, так или иначе, Нонка жила с начальником партии, как говорится — пришивала ему пуговицы, а Ленька страдал и все поглядывал на Нонку, ожидая той минуты, когда может потребоваться его помощь. Романтик!
Погода в то время стояла сухая. Лиственницы осыпались — а их было порядком на этом участке, — и небо стало виднее, и лес как бы раздвинулся. И звончее стали звучать наши голоса. По утрам били заморозки, и все белело, и вода на Сулме текла медленнее. Рабочие сделали заездок — это такое сооружение для лова рыбы, перекрывающее реку, так что можно при желании перейти с берега на берег, как по мостику, — и стали доставать столько рыбы, что завхоз распорядился отправлять ее в другие отряды. Это я к тому, что рыба тоже чувствовала ясную погоду, потому и заходила по реке и попала в заездок. В плохую бы стояла, уткнувшись носом в дно. Бывало, что выпадал снег и таял. Но в канун праздника подвалило подходяще, все побелело, и только черной лентой извивалась Сулма. И снег был сухой, такой, что в снежки не поиграешь. И когда из туч пробилось солнце, так засверкал, что сразу стало ясно — на дворе морозец.
В канун же праздника прилетел и самолет с праздничными гостинцами. Володя все велел стащить в барак. И там мы начали разбивать ящики и доставать колбасу, сыр, спирт, конфеты, муку, яблоки и даже дрожжи, и все сопровождалось такими криками, что, наверно, на другом конце тайги было слышно. Но и только. Поорали, поликовали, и Володя, все строго учтя, велел завхозу убрать гостинцы до утра. Что тот и сделал с превеликой радостью, потому что ему еще надо было все проверить, разделить по равной доле каждому, — ну, конечно, начальству поболе, чем, скажем, нам, простым смертным, — а то уж он боялся, не расхватали бы на радостях, а потом учитывай.
Баня дважды принималась гореть, так ее раскаляли. Я смотался на ближнюю сопку и там наломал горного дубняка на веник. У него лист даже и зимой не опадает. Железный. И напарился так, что кубарем выкатился из бани в реку. И Леньку напарил тоже будь здоров, так, что он, наверно, и про Нонку забыл. Визжал. А я его все давай, давай! И еще ковш на каменку. Аж у самого уши трещат! И в реку его выгнал. По белому он, как кусок огня, проскакал.
А потом мы надели все чистое и сидели в бараке паиньками, не зная, куда девать себя и свободное время. И наблюдали, как женщины затевают опару. Им помогала Нонка. И с нее, словно гипнотизер, не сводил глаз несчастный романтик. Но она ни разу не поглядела на него. Впрочем, может, и глядела, я не очень следил за ней. Мне было куда интересней прислушиваться к тому, какая будет в пирогах начинка.
— Неплохо бы с рыбой, — сказал я.
— Если бы соленая, — тут же ответила стряпуха тетя Поля, — а из свежей будет сладкая.
— Ну и что, пускай сладкая, — сказал я, — главное, из рыбы.
После этого они все трое стали советоваться, спорить, а я пошел спать.
Ночью проснулся от шума. Приехал Калмыков, начальник дальнего отряда, и сразу давай требовать от Володи спирт. Тот ни в какую, Калмыков шуметь:
— Жалко тебе, что ли? Замерз я, да и вообще!
Тогда кто-то сказал, чтобы Володя дал ему спирту, лишь бы он угомонился, чтобы еще нам поспать. Наверно, Володя дал, потому что стало тихо, и я уснул. А когда проснулся уже по-настоящему, то увидал, что Калмыков, раскинув руки и задрав густущую бороду, спит на Ленькиной постели — она рядом с моей, — а Ленька наседает на старшего инженера, орет, лохматый, пьяный блондинчик-то! Как потом выяснилось, Калмыков его напоил. Когда он приехал, Ленька сидел у печки, ему не спалось, раздумался, наверно, о Нонке. А Калмыков и рад компании, все не одному глушить, и протянул ему кружку со спиртом. Ленька выпил. Только я не знаю, как он тут справился. Когда ехали в поезде, он только портвейн пробовал, да и то так тряс башкой, так жмурил глаза, что можно было подумать — уксусу хватил. А тут настегался спиртом. Таким я его еще никогда не видел.
— Ты чего? — крикнул я ему.
Он медленно обернулся на меня, увидал и тут же заорал, что я циник и что таким, как я, не место среди настоящих изыскателей.
— Иди ты! — нарочно удивился я и протянул руку, чтобы ухватить его-за нос. Это такая у меня шутка. Он хотел ударить по руке, и я ему позволил, после чего окончательно понял, что он здорово пьян. И пошел обтираться снегом.
Я давно ждал снежка. Хорошо после крепкого сна попрыгать на воздухе в одних трусах, а потом подцепить горстью снежную горку и ею надраить руки, грудь, живот, чтобы они заполыхали от жара.
На берегу было славно. С мглистого неба тихо, словно на парашютах, опускался легкий снег. Сулма местами дымилась, и там, где к ней клонились деревья, она одевала их ветви толстым инеем. Рабочие жгли костры, чего-то гоношили на завтрак. Они пока еще жили в палатках, и палатки были серые, даже грязные, среди этой снежной чистоты.
Я стал прыгать на месте, сначала на одной ноге, потом на другой, потом через скакалочку. И чем быстрее прыгал, тем приятнее было всей кожей ощущать тонкий холодок морозного утра. Напрыгавшись, стал боксировать. Тут, разинув рот, уставился на меня молодой рабочий Афонька. Ему было в диковину, что я на морозе в одних трусах.
— Нападай! — крикнул я ему.
Он засмеялся и стал махать на меня руками. Я слегка дал ему по скуле прямого, и он покатился под общий хохот рабочих. А я стал обтираться снегом.
Ленька все еще продолжал шуметь. Теперь он приставал к стряпухе.
— Вы же пожилая женщина. Как вы можете терпеть, чтобы на ваших глазах творилась такая распущенность? Почему вы ничего не скажете ему?
— Не мешай, — махая на него рукой, говорила тетя Поля, — напился не в меру, иди спать. Вон Калмыков спит, а ты так...
— Вы уходите от ответа! А представьте, если бы это была ваша дочь, вы бы так же себя вели?
Я заглянул за Володин полог — слава богу, ни его, ни Нонки не было.
— А ну кончай! — сказал я Леньке. — Чего, верно, бузишь! Иди дрыхай!
— С циниками не разговариваю!
— Слушай, завтра рыдать будешь.
— Не запугаешь!
— Нужен ты мне, чтобы пугать еще.
И тут вошли Володя и Нонка. Они оба были в снегу. Наверно, ходили в лес. Мне так, например, было понятно, почему они были в лесу. В бараке людно, надо хоть когда-то им остаться наедине. Вот и ушли. Но Ленька прямо взорвался, когда увидал их.
— Полюбуйтесь, пришли — и ни стыда, ни совести! — заорал он. — А позвольте вас спросить, товарищ начальник партии, что скажет жена, когда узнает о ваших похождениях?
Он, наверно, думал, что Володя смутится, но начальник только скривил губы.
— Иди на воздух, щенок! Пить не умеешь, — сказал он.