Как-то, не выдержав гнетущего томления, Морков решил пожаловаться районному прокурору.
— И давно уже он грозит? — поинтересовался прокурор.
— А вот с тридцатого года... уже двадцать пять лет.
— Терпелив, — засмеялся прокурор. — Это он просто тебя пугает, товарищ Морков.
— Если бы...
Нет, не успокоил прокурор.
Еще стало тревожней, когда освободили от председательства. С рядовым-то легче расправиться! И ворочался без сна в постели старый Морков, и днем не находил себе места, и не раз думалось — взять бутылку водки и пойти к Василию. На мировую. Упросить его. Ну, мало ли чего не бывает в жизни. Неужели уж так до самой смерти и ходить во врагах? Вась!.. Но знал, ничего из такой затеи не получится, и еще тоскливее становилось на сердце...
И вот горел дом. Через сорок лет после того дня, как Васька Топляков пригрозил отомстить Моркову. Горел весело. Ярко. С треском. Облизывал пламенем стены со всех сторон. Задирал крышу. Из окон выметывались красные флаги. И все дальше отодвигалась тьма. И он, старый Морков, хозяин этого дома, стоял посреди дороги в нательной рубахе и кричал, чувствуя, как огромная тяжесть сваливается с сердца.
— Васькина работа! Он поджег! Он, больше некому!
— Да полно тебе грешить-то! — дергала его за руку жена. — Трясучий. — Это она так прозвала его за то, что от старости стал весь трястись, даже губы у него тряслись. — Ты поджег дом-то, ты, своей цигаркой... ведь с локоть заворачиваешь... ну и заронил искру, а Василий-то Андреич Топляков вот уже с месяц как помер, царствие ему небесное... Путаешь все, старый... — И старуха широко перекрестилась, глядя на полыхающий дом, и в ее глазах сверкнули рубинами две остановившихся слезы.
1973
Новый егерь
На станции их встретил егерь, рослый мужик с бородой и без усов. Он помог погрузить вещи на телегу, усадил Клавдию Алексеевну и легонько тронул вожжами лошадь. Поехали. Не больше, как с час назад, прошел дождь, на дороге лежали лужи, но уже солнышко приветливо освещало мокрые кусты, поля, перепаханные под озимь, озерко, по берегам заросшее камышами.
Клавдия Алексеевна сидела среди вещей, придерживая их обеими руками, глядела по сторонам, проявляя скорее настороженность, чем любопытство, и, чем дальше уходила дорога в лес, тем строже становилось ее лицо. Она совсем не представляла, что ожидает ее впереди, и вся эта поездка казалась ей непонятной и дикой. Но она привыкла во всем подчиняться мужу. Подчинялась и теперь.
Он же, радостный, даже счастливый, что вот наконец-то достиг своего, размашисто шагал рядом с егерем. Он был в болотных сапогах, в короткой куртке, с прилипшими ко лбу седыми волосами. Привычно отмечал все, достойное внимания охотника, и если спрашивал о чем-либо Макарова — так звали егеря, то единственно ради своего удовольствия. Он не понимал, почему этот человек уходит отсюда. И все опасался, как бы тот в последнюю минуту не передумал и вдруг не изменил своего решения. Ему трудно было постичь: как это можно отказаться от такой благодати.
«Не шутка — любить дело и как следует не прикоснуться к нему, — размышлял Николай Васильевич. — Но теперь-то уж я не только коснусь, а влезу в само нутро природы».
Всю жизнь он тосковал по деревенским зорям, по речке, узенькой, мелководной, в которой «щупал» рыбу под корягами с ребятишками, по болотам с тихими озерками, с которых снимались утки и улетали вдаль по вечернему небу. Все это было отнято у него. Мальчишкой послали в город, в обучение. И детство и юность прошли сначала в чадной мастерской, потом в грохочущем цехе. А тут еще женился, появились ребята, и далеко-далеко, как несбыточное, отодвинулись алые зори.
Повеселее стало, когда догадался купить ружье и начал пропадать выходные дни на охоте. Утро еще только дымится. Тишина. Чуть слышно лопотание осинника. Сладковатой прелью отдает прошлогодняя листва. Стоят папоротники. Если потереть лист папоротника, запахнет свежим огурцом. Разве это не жизнь? Нет, что ни говори, а человек имеет право пожить в свое удовольствие, пожить так, как ему хочется. Он, слава богу, поработал. Немало потрудился. Девчонок вырастил, выдал замуж. Можно подумать и о себе.
Дорога отвернула влево. Подвода въехала в густой ольшаник. Когда-то его подрубали, но теперь он разросся и образовал собой настоящий свод. И сверху и с боков доносился птичий пересвист. Но не тот летний, озорной, а скорее озабоченный, и лишь стоило телеге стукнуть о камень, как в кустах зашумело и птицы стаей снялись. Конец сентября чувствовался не только в этом. Тяжелые пожелтевшие листья отрывались от веток и, словно в раздумье, плавно качаясь, тихо падали, устилая дорогу.
Жаль было, что лето уже кончилось. Но и осень хороша! В ней особенно много чуткой тишины, спокойного отдохновения после страдной поры душного лета, грозовых ливней, слишком яркого солнца. Пожалуй, Николай Васильевич любил осень больше, чем другие времена. Ему так и рисовалась охота по чернотропью, когда заяц уже успел побелеть и так четко виден среди мокрых, почерневших кочек и кустов.
— И зайцы есть? — спросил он Макарова.
— Есть, — беспечно улыбаясь, ответил егерь. — К дому подбегают. Яблони оберегайте. — Он забежал поперед лошади, сбросил на землю жерди с изгороди, и подвода въехала на участок. И сразу подул ветер. По обе стороны от дороги закачались, закланялись, будто приветствуя, кусты черносмородинника. Зашумели яблони. И на фоне серой воды показался дом. Он стоял на берегу бухты. По ее краям рос высокий камыш. Вода в бухте лежала спокойно, а там, на выходе, видно было, как серые волны, перекатываясь, уходят в простор. И простору этому нет конца.
Вплотную к домику подходили высокие, обрывистые скалы. На их камнях, неведомо как держась, росли сосны. Они, словно по ступеням, подымались до вершины, спускались и появлялись вновь уже далеко, на другой вершине, более темные и слитные.
«Эх, жалко, нет солнца, при нем бы вся эта местность выглядела куда веселее!» — подосадовал Николай Васильевич и посмотрел на жену: нравится ли ей?
Клавдия Алексеевна, не выражая никаких чувств, осматривалась. Мысленно она уже в сотый раз хвалила себя за то, что настояла не брать всех вещей, не отметилась в домовой книге и вовремя успела прописать младшую дочь. Поэтому ни восторга, ни разочарования Николай Васильевич на ее лице не увидал.
Перетаскав вещи, он не утерпел и вышел к воде. Бухта оказалась не такой уж маленькой, как он думал, стоя у дома. Она зализывала землю, растекаясь в маленькие бухточки, и, чтобы ее обойти, приходилось взбираться на крутые обрывы, прыгать по камням, петлять. Но это как раз и было хорошо! Чем глуше, дичей, тем лучше!
Выйдя на Ладогу, он остановился. Как было много воды! Она накатывалась волнами на берег, била в камни, ползла к его ногам и, оставляя на гальке щепу, ветки и белую пену, уходила обратно, словно для того, чтобы разбежаться и еще дальше продвинуться по земле.
Диковато было здесь. Ни судна, ни лодки не виднелось на водном просторе. Далеко в дымке смутно вырисовывались острова. Неподалеку от Николая Васильевича сел куличок и, не обращая внимания на человека, стал озабоченно ходить по песку. Потом свистнул и низко, почти над самой водой, полетел дальше.
Дома Николай Васильевич застал чудесную картину. Макаров, только что проверив жерлицы, принес пару здоровенных щук и, сидя на полу, потрошил одну из них. Ему помогала жена, маленькая, узкоплечая Анна. На коленях Клавдии Алексеевны сидела их дочурка, светловолосая, с крепенькими ножонками Женька, и ласково, тягуче говорила:
— Я тебя люблю-у! — В руках она держала конфеты.
Николай Васильевич не утерпел, чтобы не поглядеть щук вблизи. Он присел на корточки и, уцепив рыбу за глазные впадины, поднял ее, показал жене и остался очень доволен, когда Клавдия Алексеевна милостиво улыбнулась.
Первую ночь пришлось провести в комнате для приезжих охотников. Домик был маленький, и, кроме кухни да еще одной комнаты, в которой жил егерь с семьей, ничего не было.
Ночью, просыпаясь несколько раз, Николай Васильевич слышал за стеной глухой шум и всплеск воды. И когда утром вышел, то увидел, что ветер дует прямо в бухту, нагоняя большие, с белыми гребнями волны.
Сдача и прием имущества не заняли много времени, и к тому часу, когда приехал заведующий охотничьим хозяйством района, сухощавый, бронзоволицый, словно высушенный ветром и прокаленный солнцем человек, все уже было оформлено. Отныне Николай Васильевич становился обладателем, а вместе с тем и ответственным за шесть лодок, кучу деревянных чучел, пять железных кроватей с постельными принадлежностями и журнал, в который он должен был записывать погоду, появление и отлет птиц и всякие иные наблюдения.
Заведующий скрепил своей подписью акт.
— При желании жить можно богато, — сказал он новому егерю. — На первое время я бы советовал обзавестись козой. Вот тебе молоко. Купить кур. Другой раз приезжают охотники без харча. Ты ему яичко, он тебе рубль. Дальше: весной засади огород картофелем. С осени поросенка заведешь. Своя ветчинка. Через годика два коровой обзаведешься. Так живут у меня егеря. Один начал с жерлиц. Полторы сотни ставил. Завалил базар щуками. — Он помолчал, хмуро посмотрел на Макарова, собиравшего вещи, вспомнил: то же и ему говорил — и удрученно вздохнул. Надо сказать, что с базой в бухте Ладоги ему не везло. За короткое время сменилось несколько егерей. То попадали плохо знающие дело, то нерадивые, и с ними приходилось расставаться, а то и такие, как Макаров, что сами уходили.
— В общем, жить можно хорошо. К тому же премии бывают, — сказал заведующий и, пожелав новому егерю и его жене всего доброго, уехал. Часом позднее уехал и Макаров, оставив на память жерлицы и две удочки.
И вот они остались одни. Потрескивали в печке дрова, в окна, пробившись сквозь тяжелые тучи, заглянуло солнце, ветер понемногу начал утихать. Клавдия Алексеевна занялась хозяйством: застелила своим бельем постель, прибрала комнату, повесила занавесочку на окно, и стало уютнее. Николай же Васильевич некоторое время находился в состоянии растерянности, не зная, за что ему приняться. Потом надумал проверить жерлицы.