Как-то в середине зимы Клавдия Алексеевна сказала о том, что соскучилась по внучатам и не худо бы их проведать. Николай Васильевич не стал возражать. Хочешь — так поезжай. Но только ненадолго — на неделю, не больше. Клавдия Алексеевна обрадовалась, оживилась и стала собираться. Чтобы доказать дочкам, что батька и на новом месте живет неплохо, егерь нагрузил жену зайцами, дал окуней, пару судаков и проводил до вокзала.
Клавдия Алексеевна пробыла ровно неделю в Ленинграде, и эта неделя показалась ей бесконечно длинной, как ночная осенняя дорога. Только первые дни она жила, забыв все, а потом уже подумала о муже: как он там, здоров ли, не случилось ли чего? И с теплым чувством вспоминала свой домик, занесенный снегом, тишину, которая так угнетала тогда и которой так не хватало теперь. Она бы уехала раньше, но побоялась одна идти лесом, потому что Николай Васильевич, как они условились, должен был ее встречать в точно обусловленный день и час.
Он ее встретил. И по тому, как у него улыбались глаза, как он бережно вел ее по скользкому перрону (была оттепель), Клавдия Алексеевна поняла, что муж скучал и очень рад ее приезду. Она рассказала, как были рады зайцам и окуням, как все удивлялись и ахали. На самом же деле к подаркам отнеслись довольно равнодушно, но Клавдия Алексеевна скорее бы откусила себе язык, чем решилась огорчить мужа.
— Сказала бы: пусть приезжают погостить, — проговорил Николай Васильевич.
— Приедут. Как тепло станет, так и приедут. Уж больно Лизонькин Сашенька просился.
— Ну и что? Взяла бы.
— Побоялась. А ну, что случится, заболеет? И врача нет... Ну, а ты как жил? Поди-ка, и не вспомнил?
— Ждал тебя.
В этот день он на охоту не пошел, не пошел и на рыбалку. И на другой день все утро помогал ей топить печку. С этого времени Клавдия Алексеевна стала замечать в муже некоторую перемену. Он лишь изредка, да и то ненадолго, выходил с ружьем. Может, потому поостыл к охоте, что в лесу навалило снегу по пояс, а лыж у него не было? Стал не так уж часто и с пешней выходить. Лед чуть ли не метровой толщины, и пробить в нем лунку не так-то легко. И хотя теперь Николай Васильевич часто оставался дома и, казалось бы, должно стать повеселее, все же зима проходила скучно. Ложились спать рано, старались просыпаться позднее, но, когда вставали, за окнами все равно было еще темно.
Однажды к ним приехал заведующий охотничьим хозяйством. Клавдия Алексеевна поставила на стол чайник, подала сковородку жареной рыбы. Заведующий нехотя ковырнул вилкой рыбешку, съел ее. Он ничего не спросил, но сразу понял, что его совета не послушался новый егерь: ни козы, ни кур не завел. И это заставило насторожиться.
— Дай-ка журнал, — потребовал он.
Николай Васильевич подал ему журнал. Заведующий послюнил палец и стал перелистывать.
— Прилет свиристелей отмечен — это хорошо. Снегирей не вижу. Температуру и ветер отмечаешь — это хорошо. Но плохо, что нет записи беличьего гона. Белки уже весну чуют. — Он отложил в сторону журнал. Все же аккуратные записи его несколько успокоили.
— Кто такой егерь? — спросил заведующий и ответил: — Это естествоиспытатель. Раз. Второе — задача его не в том, чтобы помогать охотнику убивать птицу и зверя, а закалять организм охотника. Для этого, прежде чем отвести его на ток, надо измотать. Глухариные тока не искал? Пора уже. На снегу крыльями чертят. — Он надел шапку и ушел, надеясь, что новый егерь приживется.
Весна наступает задолго до того, как начинает оплывать снег, задолго до сосулек. Сначала намечается оживление в лесу. Тетерева подолгу греются на опушках леса, сидя на освещенных солнцем березах. Надалеко слышно их гурлыканье. Поют птицы. Снегири собираются на север. Потом начинает оголяться первый, самый большой выступ на скале. Солнце пригревает, и все дальше отходит от него снег. Камень начинает дымиться. И день за днем все больше проталинок, и ветви на деревьях шумят мягче, когда на них налетает ветер. И уже на озере появляются маленькие лужицы.
С наступлением весны Николай Васильевич опять с утра и допоздна пропадал в лесу. Оброс седой щетиной. От постоянного напряжения глаза приобрели острый блеск, ходить он стал неслышно, нередко пугая внезапным появлением жену. Но к тому времени, как начал оттаивать лед у берегов, несколько поостыл и два дня кряду провел дома, делал блесны на щук. И поймал себя на том, что ему нравилось надфилем снимать грубые риски напильника, делать поверхность гладкой.
В один из предвыходных дней приехали охотники. Те самые, которые были первый раз. Они встретили егеря и его жену словно родных. Обрадовался их приезду и Николай Васильевич. Не дожидаясь расспросов о токах, стал сам рассказывать. Да, он нашел три больших глухариных тока. Не так чтобы уж близко. Но зато хороши! Есть и тетеревиные, с шалашиками. Рассказывал и удивлялся самому себе, как это он легко, не жалея, открывает тока, отдает их.
Попив чаю, охотники вышли на крыльцо покурить. Присел с ними и егерь. Ему хотелось, чтобы они еще порасспрашивали его про тока, но охотники вели свой разговор: о клинике и о каком-то старом ординаторе, который умер на работе. Особенно его жалел врач с мясистым лбом, тот, что сделал операцию утке: он все сокрушался, что ординатор не успел закончить какую-то очень важную работу и что если бы закончил, то болезни сердца стали бы неопасны в жизни человека. Он жалел еще и потому, что ординатор все собирался уйти на пенсию, пожить в покое, но откладывал, говоря: «Не время еще уходить в затишки». Мудрый был старичок. Потом разговор перешел на дела клиники.
Егерь еще посидел немного и ушел, понимая, что у этих людей свои заботы и ему тут делать нечего.
Ночью он повел охотников на ток. В лесу было туманно, сыпала мелкая изморозь, воздух был плотный, и без того тихая глухариная песня была в этот раз еле различима. Пройдя километров шесть, остановились передохнуть, покурили, потом егерь повел охотников дальше.
«Тэк-тэк! Тэк-тэк!» — послышалось в утреннем сумраке.
Егерь молча направил молодого врача вправо, бухгалтера: влево, а сам с хирургом, то замирая, то пробегая прыжками пять-шесть шагов, стал подбираться к «соловью каменного века».
«Тэк-тэк! Тэк-тэк!» Большая черная птица, еле различимая в сумраке, сидела на толстом сосновом суку.
Хирург, прежде чем выстрелить, несколько минут глядел на глухаря, любуясь им, потом, не торопясь, поднял ружье. Глухарь качнулся и, скатываясь по ветвям, упал. Почти в ту же минуту раздался выстрел слева. И все стихло.
Возвращались домой не спеша. Два раза садились покурить. Бухгалтер был недоволен охотой: все никак не мог простить себе промаха. Молодой врач остался — без выстрела, но это его не огорчало. Он скользил взглядом по верхушкам деревьев, по голым ветвям, с наслаждением втягивал пахнущий прелью воздух, следил за качающимся полетом сереньких птичек. Глядя на него, Николай Васильевич вспоминал, что вот так же и он, выбираясь из города, радовался лесу. Теперь все для него стало обыденным. И от этого на сердце становилось грустно.
Охотники, не заходя на базу, попрощались и направились к станции. Егерь их ждал в следующую субботу, но они не приехали. Зато прибыло сразу пять охотников — рабочих ленинградского завода. Они по-деловому спросили, где тока. Егерь рассказал. И они ушли, не взяв его с собой. Вернулись к полудню следующего дня с глухарями, тетеревами, усталые, но оживленные. Сели в саду за столик, достали пол-литра водки, колбасу, хлеб. Предложили выпить и егерю, но он отказался, сел в стороне от них, на крыльце. Пригретые солнцем мухи ползали по стене. Было тепло и спокойно. «Попробовать бы на мух плотву половить», — лениво подумал Николай Васильевич, невольно прислушиваясь к разговору за столом. Там уже выпили, закусили, вспоминали какого-то токаря Пономарева, который поехал в отпуск, потом стали говорить о своих цеховых делах. Егерь насторожился, словно разговор зашел о его цехе. Теперь, когда охотники подзакусили, он посчитал удобным подсесть к ним и сел рядом с сухощавым рабочим. Но разговор тут же как-то сам собой прекратился, и охотники стали собираться домой. Уложив в рюкзаки глухарей и тетеревов, довольные, что так хорошо поохотились и отдохнули, они помахали егерю шапками и ушли.
«Вот приехали, отвели на природе душу и вернулись к своим делам, а я остался здесь, не особенно-то и нужный им», — с грустью подумал о себе Николай Васильевич и вышел из-за стола. «Но ведь надо кому-то егерем работать?» — тут же спросил он себя и почему-то вспомнил старого ординатора, про которого говорил хирург. Ведь этот ординатор тоже был не прочь пожить в покое и тишине, «как ему бы хотелось», но почему-то не ушел из клиники.
В последующие дни размышления все больше овладевали Николаем Васильевичем. И то чувство неосознанной вины перед заводскими товарищами, которое было тогда, раньше, становилось теперь осознаннее. Этому еще способствовало. то, что уже каждую субботу приезжали охотники, и всё разные, и все они в той или иной мере говорили о своих делах, о том главном, что было в их жизни. И впервые вот здесь, в глухой бухте Ладоги, когда уже не мешали воспоминания о деревенских зорьках, когда не было сосущей тоски по охоте, которая закрывала все остальное для него в жизни, Николай Васильевич всерьез подумал о себе. Вспомнил бедное детство, зуботычины, себя, бегающего в опорках на босу ногу в мороз за водкой для подмастерьев. Революцию, когда он понял, что у него больше не будет лютого хозяина. Завод, где к нему начальство относилось как к равному. Тогда он здорово работал, дни и ночи, готовя вместе с другими бронепоезд для своих, для красных. Это было отличное время! Но потом, когда жизнь наладилась и он женился, то стал думать все больше о себе. Нет, его никто не мог упрекнуть, что он плохо работал. Работал честно, не хуже многих других, но стоило только кончиться смене, как он забывал и завод, и свой цех, и верстак до следующего дня.
«Неладно получилось, что я ушел в затишек, — все глубже разбираясь в себе, думал Николай Васильевич. — Для егеря можно бы и не быть слесарем-лекальщиком седьмого разряда».