Берег совсем уже вытянулся в темную узкую полосу. Пора бы появиться и Раскопельским камням, но, сколько я ни вглядываюсь, ни камней, ни гряды не вижу. Вода, вода и вода... Теперь я уже совершенно один во всем просторе Чудского. Куда ни посмотрю — пусто. Небо огромно. И море огромно. И хотя перед этой громадой сознаешь всю свою малость, все же чувствуешь, что покоряешь ее, что с каждым взмахом весел она подчиняется...
Неожиданно откуда-то налетела мелкая и сухая, как песок, мошкара. Сыплет по ушам, по спине. Откуда она? Из воды, что ли? Я гляжу вперед — пора, пора бы появиться Раскопельским — и вижу далеко-далеко мгновенные вспышки белого. Чайки! Да, да, это чайки! Они бьют! И я откидываюсь всем телом, чтобы побольше был захват у весел, упираюсь ногами в колодку и гребу что есть силы вперед.
Как маленький горизонтальный штришок, не сразу, позднее, увидал я в том месте, где чайка, рыбацкую лодку. И теперь, уже уверенный, что до Раскопельских добрался, иду прямо на рыбаков. Гребу изо всех сил, боюсь опоздать. И уже со свистом вырывается дыхание. И к всплескам весел, к журчанию воды начинает подмешиваться стонущий крик чаек. Он нарастает все громче, яростней. Нет, никогда я еще не слыхал такого гвалта, кряка, стона! Так вот они какие, Раскопельские камни! Недаром мне о них так много говорили, не зря я сюда добирался. Тут, тут весь окунь! Чайки орут уже рядом. Весла брошены. И я с изумлением гляжу на рыбаков.
Как они рьяно работали, махая руками, наматывая жилку на локти и тут же сбрасывая в щепяные корзины тех самых килограммовых, которые ломают крючки и рвут жилки. Им было не до меня, и через минуту мне стало не до них, когда внизу, едва успела секуша коснуться дна, на ней повисло что-то тяжелое, словно чугунная гиря. И казалось, уже жилка не выдержит, а в сердце заколотилась тревожная уверенность — вот он, вот он, окуневый Моби Дик! Но это не был Моби Дик, даже килограммовым не был. Попался средний, просто его засекло за брюхо, и он шел поперек воды. Но какая разница? Сердце-то билось, билось так, как если бы и на самом деле повисла громадина. Неужели весь интерес в добыче, что я, голодный, что ли? Есть нечего? Ощущение — вот что главное! И снова секуша летит на дно, и сразу же резкий толчок, я выбираю жилку, и — черт! — она путается, окунь сходит, и снова секуша устремляется вниз. Как хорошо, что она тяжелая, как легко она прорезает восьмиметровую толщу воды! На этот раз удача! Тот самый килограммовый схватил ртом свинчатку и теперь бьется, ворочается в ведре, а секуша снова летит на дно... И не до чаек — а они совсем рядом плюхаются в воду и чуть ли не у бортов вырывают снетка, — и не до рыбаков, и ни минуты покоя, и каждый раз при новом рывке замирает сердце, и каждый раз бьется в мозгу: «Вот он! Вот он! Моби Дик, такой, что все ахнут! Не он! Не он!» И снова секуша простреливает глубину... Ах, эти Раскопельские камни! Вот что такое Раскопельские камни!
Сколько так продолжается — час, два? Тут время летит мимо, — оно где-то там тянется как резина, а тут его нет. Мгновение. Одно только мгновение! Но солнце уже садится, и окунь отходит. И секуша у дна болтается в пустой воде. И только теперь я выпрямляю спину, оглядываюсь и вижу, как рыбаки сматывают жилки на коротенькие удильники.
— Закурить есть? — кричит один из них, с темным, как его просмоленная лодка, лицом.
— Есть!
И они — трое — подгребают ко мне, и тот, что спросил, аккуратно берет неразгибающимися пальцами три сигареты.
— Откуда? — вежливо интересуется он, оглядывая мою лодку.
— Из Кузёлева.
— Далеконько намахал.
— Да уж больно хвалили это место.
— Синцы-то? — удовлетворенно улыбается он.
— Какие Синцы? А разве здесь не Раскопельские камни? — удивленно говорю я и оглядываюсь.
— Ну, Раскопельские, они отсюдова километрах в трех будут, — отвечает тот, с темным лицом, в то время как двое молодых посмеиваются.
— Дальше?
— Зачем? Прошел ты их.
— А что же я не видал?
— А их и не увидя. Они под водой... А чего тебе Раскопельские, и тут окуня взял добре. — Он смотрит на небо.
Солнце опускается в ровную однотонную мглу. Оно опять в виде восьмерки.
— Ладно мы управились седни, завтра, гляди, и в море не выйдя, — говорит он. — А ты не очень поспешай, — это уже он советует мне, — через часок задует западный, в аккурат тебя пригоня к жилью. Это нам надо закругляться. До Низов часа полтора хода, не меньше...
Последние его слова глушит мотор. И лодка быстро уходит в сторону заката. Чаек нет. И уже нет двух солнц. Они опустились во мглу. И вода начинает темнеть. С запада явственно тянет ветерок. Он окрепнет. Через час станет сильным, погонит крутую волну. И по ветру, по волнам я легко дойду до своего берега. И я не спешу. Курю, гляжу, как медленно гаснут самые высокие, подсвеченные закатом, тонкие облака, и думаю о том, что сегодня мне здорово повезло — узнал еще одно новое место, и, пока не стемнело, запоминаю ориентиры, чтобы прийти сюда, на Синцы, в следующий раз.
1970
Родительский дом
Нет, мне еще ничего, у меня дети. Бывает, наезжают, не забывают и письмами. Другие старики совсем забытые, а я еще ничего. Правда, и мне бывает невесело. Куда бы лучше жить с детьми. Когда был жив отец, не говорю уже о деде, все тянули в дом, старались жить одной семьей. Теперь по-иному. Теперь детки подальше от родительского дома норовят. И ничего не поделаешь, ничем не остановить. «Необратимый процесс», — сказал мне председатель наш, когда я ему вот так пожаловался.
И верно — необратимый. Приезжают, ходят по двору, по саду, глядят, а у самих глаза без интереса. Ровно чужое все в дому. Не нужен он им. Только ради меня и наезжают. А я-то, старый дурак, все думаю: вдруг кто из них навсегда вернется. Стараюсь, чтобы дом был в порядке. Тут вот крышу перекрыл, покрасил крылечко. Слава богу, еще не жалуюсь на немощь, без очков обхожусь, хоть вдаль, хоть вблизь. За всем уследить могу. Стараюсь, да только напрасно: не вернутся. Не нужен им дом...
Неужто, думаю, так плохо у нас, что навсегда уходят детушки? При желании ведь всем можно обзавестись. Вон наши деревенские и мотоциклы с колясками имеют, и телевизоры, и моторки, и чего другое — да все можно приобрести! Не хуже, а получше живут многих городских. Так почему же уходят? Говорят, культуры у нас мало. Да нет, хватает ее, и клуб есть, и кино показывают чуть не каждый день новое. И библиотека. Не в том суть. Работа тяжелая. Полегче занятие ищут. И то сказать, телевизоры тоже сыграли свою роль — нагляделись наши девчата, как городские в белых колпачках да халатах на заводах работают, и самим захотелось. Не хуже, мол, их. И всякими правдами-неправдами из колхоза уматывают. Ну, парни — дело давнее, известное: как в армию, так назад и пути нету...
В этом году лето выдалось на удивление хорошее. Сенокос, что редко случается, прошел в вёдро. Наготовили кормов куда там, хоть продавай. Так что свою Буренку обеспечили крепко. Можно бы, конечно, и отказаться от нее — двоим много ли надо, но тогда уж вовсе затихнет дом. И заботы не станет. А без заботы человек — что сухое дерево...
Давно я не раздумывался, как сейчас. Спокойнее, когда не думаешь. Живешь, чего-то делаешь, а в голове тихо. И сон крепкий. А тут прошел по деревне, и хоть знал, а как-то вновь поглядел, и на сердце тоскливо стало: больше половины пустых домов. Кто умер, и дом заколоченный стынет; кто уехал, и дом обрастает лопухом да крапивой. А и те, кто остался, — не веселят сердце. Мало семей, где мужики нестарые, — это которые вернулись с войны молодыми и поженились, — а остальные старухи да старики.
Правда, деревенька наша невелика. Всего домов тридцать. Тихая. Конечно, сказывается на ней и то, что в стороне она от шоссейки и от центральной усадьбы в трех километрах. На отшибе. И все же жалко, если совсем она заглохнет. Жила себе, жила — и вдруг пропадет, будто ее никогда и не было. А к тому идет. Колодец у нас завалился. Пошел я к председателю, так, мол, и так, надо бы новый. «Ничего, — ответил, — и из одного будете брать. Много ли вас народу-то». Так что из этого можно заключить: отживает свое наша деревня. Да, стояла-стояла, жила-жила — и будто никогда и не было.
Тут на днях приехал один на «Волге», интересовался, не продается ли у кого дом. Почему не продается? Продается. Как увидишь заколоченные досками окна, так и покупай. Купил. Смех сказать, за сто рублей, со всеми пристройками. Считай, задарма взял. А и так будет стоять, гнить, какая польза. Вывез его, и теперь на том месте пусто, как дыра во рту, когда зуб вырвешь...
«Что ж это, дорогой мой сын, — писал я своему старшему, — или все мои надежды, выходит, напрасны? Кому же после меня дом достанется, сад, где каждое дерево с любовью взрощено? Неужели все прахом пойдет? Так-таки и кончится в запустении? Для чего же тогда все мои труды, старания? Для чего мы с матерью себя не жалели? Из-за чего она раньше времени в землю ушла? Приду на могилу к ней, что скажу? Нечего сказать мне отрадного. Пусто гнездо... А рядом с ее могилой могилы всех наших сродственников: прадедов, дедов, отцов. Тут они все вместе, а дети ихние поразбрелись кто куда. Заросло наше кладбище так густо, что крестов не видать, солнцу не пробиться. И никто не приедет, не обиходит могилки...» И вспоминаю я, как они, дети мои, малыми были, как на полу возле наших ног играли, а мы с матерью любовались ими. И как тревожились, когда болели они, и, бывало, ставили перед Николой Чудотворцем свечку, чтоб выжили. А вот теперь и живые, и вроде есть, а вроде и нет...
И вот все думаю, думаю: почему такая жизнь? Многое изменилось так, что только руками разведи. На что уж озеро Чудское велико, а и то стал замечать — меняется оно. Вода уходит. Раньше плескалось, где камни были, а нынче вон как далеко от них. Говорят, плотину где-то поставили, потому и отходит вода от нашего берега. Может, и так. Может, потому и рыбы стало меньше. Помню, когда был малым, мать пошлет с ведром за выброшенной на берег рыбой. Это после каждой бури на песок выбрасывало рыбу. И за час, а то и меньше, полное ведро наберу, да крупной. Свиней мы кормили этой рыбой. Ну, а теперь уже давно нет такого и в помине. Если и выбросит, то ерша. Да и на перемет не такая садится, как ране... Меняется море.