ло по три. Ну скажи, удача какая!..
— Утонул, что ли? — не выдержав, спросил я.
— Точно. А ты откуда знаешь? Или слыхал про него? Степан Васильевич Боков фамилия ему. Утонул. В тот же день и утонул. Ведь чудо пришло к нему, сколько он ждал такого случая, а вот кто-то не хочет, чтоб доставалось оно человеку. Пошел снимать якорь с кормы, да и запнись за веревку, с тем и в воду, и поминай как звали. Нашли его через неделю, внизу, во куда снесло. И вот опять тайна, место там плохое для рыбы, как же он взял лешша? Видно, свою приманку применил. А какую, про то никто не знает... — Он пошевелился, укладываясь поудобнее. Помолчал, затем улыбнулся и сказал: — А на Волхове рыбалка куда тебе. Там и энтот ветер не во вред. Станешь с подветренной стороны, и лови себе. Ты вот приезжай, покажу места. И шучьи, и лешшовые. Мне всего пустяк до пенсии остался, как раз к маю будущего получу, уж тогда отведу душу. Поставлю на берегу палатку и все лето... а что? — все лето проведу там... Сам себе хозяин, никуда торопиться не надо. Наездился я, проводником работаю. Надоело мотаться, а тут благодать. Костерок, ушица... Ни одну зорьку не пропущу. Это главная мечта моей жизни. Хорошо! — Он засмеялся, в глазах у него неожиданно появилось столько мягкой, душевной теплоты, что нельзя было в ответ не улыбнуться. — Во! Ты понимаешь это дело. Вот такие люди мне по сердцу. Ты приезжай, а? Давай мне свой адрес. Как выберусь на пенсию, так и отпишу тебе, будешь жить у меня в палатке. Приезжай. — Он порылся в кармане, достал карандаш. — Бумаги бы какой клочок. У тебя нет? — У меня не было. — Вот ты жалость какая! — с сожалением воскликнул он. — А на память я не надеюсь... А постой-ка... — Он полез в мешок и достал мятую газету. — Вот тут и запишем. Говори адрес!
Но я не мог сказать: все эти истории с трагическими концами каким-то образом насторожили меня, и я, никогда не веривший во всю эту чертовщину, поддался ей — может, тому причиной была ненастная ночь, ветер, человек, ожидающий чуда, чтобы наконец-то в его жизни произошло что-то удивительно радостное, но я почувствовал, что давать адрес нельзя, что если я дам, то черт знает, а вдруг появится еще одна история, и в ней уже буду героем я, не узнавший ни щучьих, ни «лешшовых» ям.
— Ну чего же ты, говори, — настойчиво сказал рыбачок. — Я ведь тоже не каждому покажу, а тебе, коли нас судьба свела у твоего костерика, с полным удовольствием.
— Ни к чему мне это. Уезжаю в другой город, — соврал я.
— Э-э, жалко... Ну да ладно, чего ж делать... А показал бы...
Я ничего не сказал, и он замолчал.
Ветер к утру стих. По небу неслись серые лохматые тучи. Солнца не было и в помине. Вдоль всего берега шевелилась грязная пена.
— Будь ты неладна и Ладога эта! Черт ей друг, — злился рыбачок, уводя лодку от камней. — Эва что делает! Нет, ты смотри, как бьет она! Да она, проклятая, так и лодку размочалит... Тьфу, будь ты неладна!
Он что-то еще говорил, ругался, но я уже не различал за воем ветра и плеском волн его слов, — выводил лодку в открытую воду, подальше от берега, от подводных камней, глядел на рыбачка, направлявшего лодку вразрез волне, и где-то в душе надеялся еще раз встретиться с этим человеком.
1965
Чтобы она не тревожилась
Шторм начался так внезапно, что рыбаки даже не успели проверить сети. Хлынул дождь, замутив вокруг весь воздух, поднялась волна, рванул ветер, такой, что чуть не сорвало мотобот с якоря, и небо припало к воде. Такое часто бывает, когда на солнце в ясный день накатывает черная туча. И скрылись берега. Бригадир, молодой, еще безусый парень, заорал, чтобы бросали все к чертовой маме и скорей-скорей к берегу, но не домой, нет, домой путь заказан — восемь километров против волны, да еще с тремя лодками на буксире, не пройти, — а в бухту, совсем в другую сторону, чтобы там отстояться и уж потом, когда ветер поутихнет, двинуть к дому.
И пошли. Впереди мотобот, и за ним, на капроновом канате, прыгая с волны на волну как пробки, три длинные лодки. Да и мотобот легко и живо, тоже как пробка, взлетал с волны на волну. Это не был закрытый буксир с палубой и рубкой, нет, скорее он представлял из себя здоровенную лодку со стационарным мотором посредине. В добрую погоду рыбаки частенько выходили на нем. Вышли и в этот день — синоптики обещали не больше двух баллов, — но разыгралась вон какая круговерть, и, судя по всему, еще круче будет. Так что уж самое правильное — в бухту.
Они шли по ветру. Шли быстро, и то ли сами настигали волну, то ли она догоняла их, но подымала и стремительно несла несколько десятков метров на своем вспененном гребне и рассыпалась, оставляя мотору дальше уже одному тянуть караван. И он тянул. А волны все больше закипали, и уже длинными белыми космами растягивалась пена, и с гребней летели брызги, и небо все больше тяжелело от идущих вплотную одна к одной сизых туч, и каждый понимал, что такая погодка не на час, а, пожалуй, на сутки, если не больше.
Ясно это было и Николаю Кириллову, рыбаку лет тридцати, большеглазому псковитянину, неотрывно глядевшему в сторону своего берега, которого давно уже не было видно и от которого все дальше уходил мотобот. И чем дальше уходил мотобот, тем все больше расстраивался Кириллов, потому что знал, как будет волноваться жена. А она волноваться будет, она всегда тревожится, когда он уходит на промысел. Потому что ее отец и брат тоже были рыбаки. Они уходили километров за десять на веслах, чтобы ставить на каменных грядах переметы. Однажды ушли тихим утром, но к полудню поднялся сильный ветер, перешел в шторм, и они не вернулись. Правда, тогда не было моторов, но какая разница — будто не гибнут моряки и на пароходах. Поэтому и не хотела она, чтобы ее муж был рыбаком. Но тот, кто живет на берегу Чудского‚ тот уже с рождения рыбак, а он родился на берегу этого озера. К тому же и рыба всегда дома свежая, и впрок навялено и ряпушки, и судака, и леща, и щуки, не говоря уж об окуне. А снеток!
«Ничего-то мне не надо, — говорила Анна, глядя на Николая с жалостью, — только был бы ты дома».
Это еще в первый год, как поженились, сказала она. И тогда, смеясь, он подал ей конец веревки.
«Зачем это?»
«А чтоб покрепче привязала меня к своей юбке!» — и засмеялся во весь свой зубастый рот, видя, как Анна с обидой глядит на него.
Он не велел ей провожать себя, когда уходил с бригадой на промысел, — такого у них в деревне не было заведено, чтобы рыбацкие женки тянулись за мужьями на берег, но Анна, наперекор ему, выходила и долго, пока хватал глаз, смотрела с высоких дюн на удаляющийся рыбацкий караван.
С годами, то ли в силу привычки, то ли от постоянной тревоги жены за него, но Николай уже, уходя в море, стал испытывать какое-то тревожащее его чувство, стал все больше думать о жене, понимая, что только любовью к нему всю ее смятенность можно объяснить. И уже не запрещал Анне провожать себя. И чем дальше уходил от берега караван, тем пристальнее он вглядывался в тоненькую высокую фигуру жены, стоявшую на вершине дюн, и все больше думал о ее непохожести на других...
В это утро она особенно просила его не уходить на промысел. Ей оставалось уже недолго до родов, это она чувствовала, хотя ей рожать предстояло впервые (у них долго не было детей), и она не хотела, чтобы он уходил в этот день в море. Он и сам рад бы остаться, глядя на ее исхудавшее лицо, обостренный ищущий взгляд, но нельзя было подводить бригаду, да к тому же и утро было ясное, тихое, и он ушел, обещав вернуться к вечеру. Но теперь уже ясно, не вернется ни к вечеру, ни к утру...
В бухту они пришли скоро, и так как все равно улов было сдавать некому, да и не ахти сколько успели взять, решили тут же продать местным, благо те уже спешили к ним с ведрами и мешками. Рыба была сорная, то есть всякая, какая обычно и попадает перед непогодой, так что тем более нечего было с ней чикаться. И продали. И послали одного из своих, скорого на ногу, в магазин за вином, чтобы согреться.
И пока распродавали рыбу, пока бегал Степка за вином, Николай все думал об Анне, и ничего ему не шло на ум, кроме одного: надо подаваться к дому, потому что — в этом он уже был твердо уверен — ни ему, ни Анне в ее положении покоя не будет, до тех пор пока он не вернется. А ветер уже хлестал вовсю, гнул деревья так, что с них летела листва, и все быстрее неслись по глухому небу растянутые космы разорванных туч.
— Слушай, Максим, мне надо домой, — сказал он бригадиру.
— Да ты что! Ты гляди, чего делается-то! — показывая на небо, ответил бригадир. — Тут куковать будем... А вон и Степка бежит.
— Мне как хошь, а надо, — не сдвинувшись с места, сказал Николай. — Разреши, я на мотоботе смотаю.
— Зайдешь по данному вопросу завтра. А сегодня заслуженный отдых, — ответил бригадир, довольный тем, что он может командовать и решать всякие дела, и пошел навстречу Степке, который с осторожностью спускался с обрыва.
— Слушай, — догнал бригадира Николай. — Анна рожать должна. Тревожится...
— Ну а ты при чем? Без тебя, что ль, не родит? Ты свое дело сделал, теперь можешь и на бок.
— Да ведь тревожится!
— Ну! И моя Муська тревожилась. Они всегда тревожатся, а потом смеются, — ответил бригадир и весело закричал Степке: — Тише, черт, не разбей! — увидя, как тот побежал с обрыва вниз.
Оттого, что бригадир не разрешил, Николаю стало даже холодно. Он передернул плечами и поглядел на выход из бухты, в узкое ее горло. В бухте тоже была волна, но мелкая, в горле же она клокотала, словно вода билась там о камни, хотя никаких камней в горловине никогда не водилось, и совсем уже разъяренная металась там, на просторе Чудского озера.
— Давай, ходи сюда! — крикнул бригадир Николаю, взбираясь по тропинке к деревне.
Но Николай не пошел. Он дождался, когда все скрылись крайней избе, и столкнул мотобот в воду, вскочил его и быстрей-быстрей, пока никто не помешал, стал отталкиваться веслом, а потом, уже на глубине, включил мотор и, не оглядываясь, направил мотобот в горловину.