– Этот подлец мне Светку простить никак не может! – кричал Фурсов и делал вид, что вырывается.
– Московскую подстилку не к месту вспомнил, – отметил Олег.
– Она была твоей женой! А теперь она моя жена! – продолжал кричать писатель Фурсов. – Я отбил ее у тебя!
– Я пойду? – тихо попросился домой Поземкин.
– Да сейчас все это закончится, – успокоил его Смирнов.
Первым, как и предполагал Казарян, устал Олег.
– Ну, отбил и отбил. А самое главное, к папе прибился.
– Ты Дмитрия Федоровича не смеешь трогать! – еще в объятиях Казаряна сделал заявление Владислав и тут же обратился с просьбой к режиссеру-постановщику: – Отпустил бы ты меня, Рома!
– С ножом на людей кидаться не будешь? – поинтересовался Казарян. – Зубами Олегу глотку не перегрызешь? Говори, будешь или не будешь?
– Не буду, – решил Фурсов, и Казарян отпустил его с условием: – Помоги мне на стол накрыть.
Роман и Владислав мирно расставляли бутылки, консервные банки, банки стеклянные, а также тарелки, раскладывали ножи и вилки.
– Они, что – понарошку? – спросил у Смирнова Поземкин. Тихо опять же спросил.
– А у них все понарошку, – ответствовал Смирнов, но мысль развить не успел, потому что в номер впорхнула Жанна и с ходу возмутилась:
– Что это у вас на столе?! Опять общежитие ПТУ? Роман Суренович, вы же армянин, кавказский человек, для которого красивый стол – святыня!
Не прекращая монолога, в котором мужчины скрупулезно сравнивались с некими парнокопытными животными, Жанна ловко переместила маринованные огурцы и помидоры из стеклянных банок в тут же нашедшиеся в буфете салатницы, шпроты и кильки ровными рядами расположила по специальным тарелочкам, тонко нарезала колбасу и сыр. За пять минут завершив все дела, она еще раз озабоченно осмотрела стол и, гордясь, среди присутствующих мужчин, наконец, разглядела Поземкина. Приказала:
– Мужичок, давай-ка сбрось мундир. И так в компании милиционеров – пруд пруди.
– Вы – актриса? – покорно снимая китель, осведомился Поземкин.
– Весь мир – театр, все люди – актеры, – торжественно возгласила Жанна и добавила попроще: – А вообще-то, я – прислуга за все.
– Жанна, сходи Сеню и Тольку позови, – распорядился Казарян.
– Вот о чем я и говорю, – сказала Поземкину Жанна, а Казаряну сообщила: – Семен сейчас будет, а Толян, разобранный по кускам, отдыхает у себя в номере.
– Чего это он? – удивился Роман.
– Роковая страсть. Ревнует.
– Тебя, что ли?
– Ага.
– К кому, если не секрет?
– Как на духу – не знаю.
– А он – знает?
– Если бы знал, не пил, а отношения выяснял.
– Значит, как у Шекспира. Зверь ревности вообще.
– Ничего себе – «вообще»! – возмутилась Жанна. – Черненький Дездемону удавил вполне конкретно.
– Дездемона, сдавай! – зычно предложил Смирнов.
Жанна разлила по стаканам, и все уселись за стол. Казарян строго и предупреждающе осмотрев присутствующих, предложил тост, который весьма невнятно прозвучал вчерашним вечером:
– За мир и согласие!
– Чистый Брежнев, – отметил непьющий Олег Торопов, а остальные молча выпили.
Фурсов жевал, сосредоточенно обдумывая, что и как сказать. Думал, думал и додумался:
– На кой черт ты сидишь за столом, Олег? Пить – не пьешь, а подначками своими всем хорошее настроение портишь.
– Порчу настроение я только тебе, Владик, – лениво откликнулся Торопов, – а общаясь с другими, хорошими поддатыми людьми, я вроде бы тоже легкий кайф ловлю. Вот поэтому и сижу. Извини, инженер человеческих душ.
Даже Поземкин понял, что сейчас все качнется сначала, и, как мог, попытался занимательным рассказом притушить назревавший очередной скандал:
– А у нас в прошлом месяце директор леспромхоза курить бросил. Так теперь он каждый день совещания у себя в кабинете собирает, чтобы, значит, подчиненные курили, а он – нюхал. Тоже кайф ловит.
Рассказ всеми, за исключением Жанны, был воспринят благосклонно. Она же ворчливо констатировала:
– Ничего себе рассказики! Что у Олежки, что у мента. Быт и нравы мазохистов-онанистов.
– Надоели вы мне, – признался Олег и встал. – Неинтересные вы сегодня. Спать пойду, сил набираться, чтобы завтра яркими красками обрисовать образ столичного вора-соблазнителя. Адье, гусары!
– Ты не забыл, что песню про подполковника Смирнова должен сочинить? – напомнил Смирнов.
– Не забыл, – уверил Олег. – И еще одну сочиню, про совещания у некурящего директора.
Он двинулся к двери, но уйти не успел, в номер ворвался бешеный Никитский и тут же схватил его за грудки:
– Ну, ты – менестрель сраный, бард вонючий, все песенки поешь, все баб завлекаешь? Спой мне, верная старушка, значит? Ты им вечерами, а они тебе в твоем номере ночами песенки поют?
– Отпусти меня, пьяная скотина, – спокойно потребовал Олег.
– Я тебя убью! – заорал Толя Никитский, отпустил Олега, сел на стул и заплакал.
– Что бы это значило? – вяло поинтересовался Смирнов.
– Это, Александр Иванович, значит следующее, – начала повествование Жанна. – Известный советский оператор Анатолий Никитский считает, что он влюблен в меня. А каждый влюбленный должен ревновать. Теперь вот он с чьей-то подсказки решил, что я по ночам трахаюсь с Олегом у него в номере.
– А ты, действительно, трахаешься с Олегом? – заинтересованно спросил Смирнов.
– И уже менты с подковыркой! – поняла Жанна и крикнула Никитскому: – Да не трахаюсь я с ним! Олег, подтверди!
– А ну вас! – раздраженно сказал Олег и ушел.
– Вот и не подтвердил! – радостно-изобличающе отметил Никитский и хлюпнул носом.
– Носовой платок у тебя есть? – строго спросила Жанна.
– Есть, – ответил Никитский и для убедительности, показывая, вынул платок из кармана.
– Тогда сопли подбери, глазки вытри и – марш в кровать!
– Сразу в кровать нельзя. В таком состоянии не отключится, – с ходу вступил в беседу вошедший в номер многоопытный Сеня Саморуков. – Сто-сто пятьдесят его успокоят, и он вырубится, как миленький. Толик, водочки хочешь?
Никитский горестно кивнул буйной головушкой. Сеня налил ему две трети стакана, сделал бутерброд с колбасой и предупредил:
– Без закуски не дам.
– Давай с закуской, – тонким голосом согласился Никитский.
Сеня проследил, как гулкими глотками известный советский оператор опорожнил стакан, как с неохотой, но старательно сжевал бутерброд, и похвалил:
– Вот и умница. Сейчас тебя не будет.
И точно – Никитский обмяк, как квашня, расплылся по стулу с намерением сползти на пол, глаза закатились к затылку и подернулись птичьей пленкой.
– Я его доведу, – успокоил всех Сеня, ухватил Толю за талию, приподнял, двинул вперед, заставляя переставлять слабые ноги, и громко приказал в операторское ухо: – Обними-ка меня за шею! Покрепче, как Жанку!
Никитский, вдруг поняв, что Сеня Саморуков и есть Жанна, сладострастно обнял его за шею. Так и пошли.
– Можете воочию наблюдать нравы столичной творческой интеллигенции, Григорий Александрович, – Фурсов посмотрел на капитана Поземкина и развел руками. – И эти люди готовы все осуждать и все осудить в нашей жизни…
– Заткнулся бы ты, писатель… – посоветовала ему расстроенная Жанна.
У Фурсова вдруг в нервном тике пошла правая щека, но он, стараясь, чтоб было незаметно, правой ладонью придавил подкожные толчки и сдержался, ничего не ответил разнузданной бабе.
– Все успокоились? – спросил Казарян, вдумчивым взглядом удостоверился, что все успокоились, и потребовал, чтобы все: – С устатку!
С устатку тоже можно выпить, что и сделали. Поземкин для приличия мелко-мелко пожевал сырку и опять попросился:
– Я пойду?
Не получилось приятельского общения с коллегой-аборигеном. Смирнов разрешил:
– Иди, Гриша. Ты, как я понимаю, завтра ответственным за прочесывание будешь, а я бы в леспромхоз смотался. У тебя какой-нибудь транспорт для меня найдется?
– Вас лейтенант Чекунов на мотоцикле доставит, – пообещал Поземкин и сей же момент понял, что транспорт для подполковника не по чину. Засуетился, забеспокоился: – Все ведь на облаву будет брошено. Сами понимаете, Александр Иванович. А мотоцикл – совсем новый «ИЖ», мощный, с коляской. Вас Чекунов как в колыбели домчит.
– Принято, – заявил Смирнов.
– Приятного аппетита и до свидания, – влезший в форменный кителек Поземкин, чтобы не быть к компании задом, пятился к выходу. Допятился и исчез.
– Что же может подумать о нас этот простой и чистый человек? – вздохнул Фурсов.
– А черт с ним! – решила Жанна. – Пусть думает, что хочет.
А Сеня Саморуков, наполняя рюмки по новой, философски резюмировал:
– Простых и чистых ментов не бывает.
– А Саня? А я? – азартно возразил Казарян.
– Ты уже семь лет, как не мент, – резонно ответил Сеня. – А Иваныч – элементарный выродок. Ты – выродок, Иваныч?
– На идиотские вопросы не отвечаю, – не зная, что ответить, ответил Смирнов.
– За простых и чистых! – решила выпить Жанна, подняла рюмку, но тут же и прокомментировала свой тост. – Встречала и тех, и других. Правда, чистых – реже. Не любит ваш брат часто мыться.
Выпили за простых и чистых. Выпили непростые и не всегда чистые.
– Полегчало? – спросил у Смирнова Казарян.
– Вроде, – прислушавшись к себе, ответил Смирнов. – Пойду я спать, Рома.
– А как ночь-то спать? – вспомнив смирновские дневные сомненья, поинтересовался Рома.
– Еще сотку приму и найду гнездышко, – пообещал Смирнов. – Завтра в толкотню, в суету, в маяту.
– Саня, а, может, ограничишься общим руководством? Засядешь в номере, надуешь щеки и будешь давать ценные указания.
– Кабы так! – вздохнул Смирнов. – Цепляет меня в этом деле чего-то. А чего – не пойму. Да и пованивает чем-то инородным.
– И поэтому тебе надо обязательно лезть в самую гущу?!
Жанна уже овладела гитарой, оставленной Тороповым. Кинула ногу на ногу, поправила колки, тронула струны и запела: