Ах, какие замечательные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
Где же ты гуляешь, мой сыночек,
Одинокий, одинокий?
Мужики дружно, ладно и громко подхватили:
Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали ночи и теплее, и добрее.
Мама, мама, это я дежурю,
Я – дежурный по апрелю.
Толя Никитский ворвался к нему в номер, когда он привычно и тщательно снаряжал свой парабеллум. Смирнов быстро прикрыл свои железные цацки подушкой, но это было ни к чему: Толя не видел ничего в принципе. Ничего не видя, он озирался, стараясь понять, куда и зачем он попал. Наконец блуждающий его взор зацепил незамысловатое и простонародное лицо подполковника милиции Смирнова.
– Ага! – обрадовался Никитский. – Я к вам и шел!
– На предмет?
– Сам не знаю. Просто поговорить.
– Ну, говори, – недовольно предложил Смирнов.
– Можно я сяду?
– Ненадолго.
– Ненадолго, ненадолго! – уверил Никитский, садясь на стул. – У нас выезд через пятнадцать минут.
– У меня – через десять.
– Вы можете понять, что со мной происходит?
– А какой хрен мне это понимать?
– Вы – человек здесь новый, и только вас Жанна еще не завлекла в дурацкие двусмысленные игры…
– Завлекла, – огорчил оператора Смирнов. – Мы с ней уже на брудершафт пили.
– Ну, вот, – действительно огорчился Никитский. – Зачем она это делает, вы можете сказать?
– Развлекается. Нравится ей, когда вокруг нее мужики хвостами бьют.
– Я ее люблю, Александр Иванович.
– А она тебя?
– Иногда говорит, что нравлюсь.
– Толя, у тебя семья – жена, дети – есть?
– Жена есть, – мрачно вспомнил Никитский.
– Она знает про Жанну?
– Может, уже и сказали. Мне все равно.
– Тогда вот что сделай: серьезно и в трезвом виде предложи Жанне выйти за тебя замуж. Если она согласится, сам сообщи об этом жене. Сам!
– А если Жанна не согласится? – спросил Никитский. – Что тогда?
Вот тут Смирнов разозлился. Загавкал, как цепной пес:
– Застрелись! Отравись! Удавись!
Никитский встал и поблагодарил:
– Спасибо, Александр Иванович, – искренне поблагодарил.
– Не опохмеляйся сегодня, Толя, – на прощанье посоветовал Смирнов.
Как в театре: ушел Никитский, пришел лейтенант Чекунов.
– Лейтенант Чекунов прибыл по вашему распоряжению, товарищ подполковник.
– Не по моему, а по поземкинскому, – проворчал Смирнов. Не таясь милиционера, он пристраивал сбрую. – Сколько до леспромхоза?
– Пятьдесят семь километров. Вы, товарищ подполковник, что-нибудь поплотнее наденьте, продувать сильно будет, – порекомендовал Чекунов, который был в брезентовом рубище до пят.
– Пыль? – глянув на его наряд, спросил Смирнов.
– Ага, – подтвердил Чекунов. – Но я вас в коляску посажу, очки дам и пологом закрою.
Как знал – взял ее, американскую, линдлизовскую еще, кожаную куртку. Думал, что для рыбалки пригодится. Влез в нее, показался Чекунову:
– Ну как? Машинка не ощущается?
– Порядок. Только головной убор наденьте.
Слава Богу, не вернул Ромке вчерашнюю его каскетку. Посадил ее набекрень, спросил:
– Ну, как, Чекунов?
– Фильм «Там, где кончается асфальт!» – восхитился лейтенант.
– Тогда пошли, – предложил Смирнов и вспомнил, что надо сделать: – Зовут-то тебя как?
– Лейтенант Чекунов, – удивился лейтенант.
– По имени, по имени! Как мама с папой звали.
– Тогда Витя, – боязливо признался Чекунов.
– Школу милиции давно закончил?
Часто поморгав, Витя Чекунов подсчитал:
– Восемь месяцев как.
– Местный?
– Не-е. По распределению.
– Уже лучше, – непонятно прокомментировал Смирнов и скомандовал:
– Пошли.
…Пыль, прямо надо признать, была фантастическая. Мягкая-мягкая, мелкая-мелкая, цвета женской пудры «Само». Она покоилась на дороге, она лежала в предполагаемом кювете, она покрывала траву за кюветом, она сделала из праздничных в настоящей их жизни жарков одноцветный гербарий.
Но лейтенант Чекунов по имени Витя с ходу дал на «ИЖе» под сто, и мотоцикл помчался, уверенно обгоняя свою пыль. Трясло, конечно, и кидало, но терпеть было можно. Смирнов, привычный ко всему, даже задремывать стал в своей коляске. Вдруг его покой прервал трагический крик Чекунова:
– Пропали! Впереди – киношники!
Смирнов поднял глаза и сквозь мутноватые стекла мотоциклетных очков увидел далеко впереди чудовищных размеров пыльный гриб – один к одному атомный взрыв.
– Пропадем! – в панике заорал Смирнов.
– В любом случае надо обгонять, – решил Чекунов. – Они же еле ползут и растянулись на километр! Думают, так меньше наглотаются!
– Валяй в обгон! – с купеческими фиоритурами завопил Смирнов, и мотоцикл, еще поднабрав скоростенки, рванул вдоль колонны.
Арьергардом шел могучий трехостный «Лихтваген», подарок Советской армии, перед ним – закрытый со всех сторон фургон с желтой полосой поперек, это пиротехники, далее трехтонка с осветительной аппаратурой, закупоренной и даже с плотными занавесками на редких окнах камерваген – операторская группа берегла съемочную камеру и пленку пуще кощеевой смерти, легкомысленный ПАЗ старомодного тонвагена с болтающимся сзади автономным движком, львовский автобус со всеми, кто не ехал спецмашинами и, наконец, впереди – «Рафик» с самыми главными. Вся пыль была сзади, и поэтому «Рафик» шел с приоткрытыми окнами. Из переднего справа, рядом с водителем, выглядывал волосатый армянский локоть.
– Витя, обойди «Рафик» справа! – взмолился Смирнов.
Витя проскочил между автобусом и «Рафиком», по обочине пристроился рядом с начальством. Смирнов отстегнул полог, встал в коляске, держась за плечо Чекунова, и, поднеся ладонь к козырьку, загромыхал голосом маршала Гречко, принимающего парад на Красной площади:
– Здравствуйте, солдаты, офицеры и генералы! – и уже потише, так что слышал только Чекунов. – Газуй, Витя.
Мотоцикл рванул вперед и накрыл облаком пыли такой еще совсем недавно чистенький «Рафик». Столь праведен и силен был гнев режиссера-постановщика, что, несмотря на все увеличивающееся расстояние, до них донесся его жалобный и ненавистный вопль:
– Коптевская шпана! Мент недорезанный!
Смирнов ржал, как стоялый конь.
…Вокруг белой от пыли площади располагались «Сельпо», павильон «Вещи для повседневного спроса», поссовет под красным знаменем, контора леспромхоза с шикарной, золотом по бордовому, вывеской и, слава Богу, «Чайная» с милым таким деревянным крыльцом.
Посреди площади прогуливался атлетически сложенный, голый по пояс, но в модных расклешенных джинсах «Ливайс» молодец. Он, осторожно и растягивая удовольствие, замедленно ступал по теплой и мягчайшей пыли босыми ногами, испытывая от каждого шага величайшее наслаждение.
Не расстегивая куртки, Смирнов, на сколько мог, отряхнулся от пыли. Чекунов снял необъятный брезентовый балахон и оказался опрятным, чистым и хорошо отглаженным милиционером, который, только доставив старшего по чину до места назначения, позволил себе спросить:
– Что мы будем здесь делать, товарищ подполковник?
– А ничего, – ответил Смирнов, сморкаясь чем-то абсолютно черным в снежно-белый носовой платок. – Побродим, посмотрим, послушаем. Себя покажем, а, может, и кого нужного разглядим. Кстати, Витя, а где народонаселение?
– Бабы по дворам, мужики на работе, а тунеядцы от работы прячутся. К обеденному перерыву все тут соберутся, как на демонстрацию.
– А этот что? – кивнул Смирнов на принимающего пыльные ванны. – Может, из тех, кому Кабан инвалидность второй группы устроил?
Атлет будто почуял, что о нем идет речь. Поднял голову, внимательно осмотрел парочку на краю пыльного озера, невзирая на непрезентабельный наряд Смирнова, сразу же определил его за главного и обратился к нему:
– Кого ищешь, начальничек?
– Преступника, – ответил Смирнов.
– А тут все – преступники! – страшно обрадовался атлет. – Или тунеядцы. Бери первого попавшегося и дело с концом.
– Ты – первый попавшийся, – ответил Смирнов и Чекунову: – Витя, берем?
– В больших чинах, а шуток не понимаете, – уже взволнованно укорил атлет развеселившегося теперь Смирнова. – Я выразился фигурально, пошутил, можно сказать.
– Шути любя, но не люби шутя, – вдруг вспомнил глубокомысленную фразу из завлекательной игры его отрочества под названием «Флирт». Фразу эту Смирнов произнес, строго грозя указательным пальцем молодцу в пыли.
– Гляди ты! – удивился атлет. – В такую дыру московский бугор пожаловал!
– Чайная открыта? – спросил Смирнов.
– Открыта. А какой толк?
– Ну, хоть чаю-то дадут?
– Чаю-то дадут. На венике настоянный.
– А тебе «Липтон» подавай?
– Мне не чай нужен, – признался атлет.
– Тогда жди, – посоветовал Смирнов и ступил на крыльцо «Чайной». Прочитал меню, отпечатанное на синепишущей машинке, открыл было дверь, но вдруг опять вернулся к меню. К заключительной его части. Прочел вслух: – Калькулятор Духина В. П., бухгалтер Невинномысская О. О., директор Межаков В. Е. Уж не «Коммерция» ли?
– Какая коммерция? – испугался Чекунов.
– Очко, начальничек! – прокричал из середины пыльного озера атлет, отличавшийся, как оказалось, удивительно тонким слухом. – Межаков Валерий Евсеевич. В старые добрые времена проходил под кликухой «Коммерция».
В главной зала чайной было на удивление чисто и гигиенично. Столики под не липкой клеенкой, на каждом – стаканчик с бумажными салфетками, не табуретки, а вполне приличные и на глаз целые стулья. А самое главное – особо не воняло. Пахло, конечно, готовящимися щами, но духа прогорклого сала, немытой посуды и обязательного в заведениях подобного рода, неизвестно откуда пробившегося острого аммиачного запаха мочи не было.