За стойкой, услышав их приход, появилась упитанная тетка в белом кружевном переднике и кокошнике вроде бы как с новогоднего маскарада.
– Уже отзавтракали, – нехамски сообщила она. А обед будет готов через час.
– Чайку сообразишь? – попросил Смирнов и объяснил просьбу: – Пыли наглотались.
– Расстараюсь для дальних гостей, – улыбнулась симпатичная тетка и крикнула во внутренние помещения:
– Мариночка, чаю!
– Стакан? – басом спросили из-за кулис.
– В чайниках! – приказала тетка. – Заварной покрепче и с кипятком.
– Районные, что ли, приехали? – не унимался дамский бас.
Валерий Евсеевич Межаков, услышав, надо полагать, сей диалог, немедля возник рядом с упитанной Снегурочкой и, вглядевшись в сумеречность зала, поправил неведомую обладательницу уникального голоса:
– Не районные, а столичные! Какими судьбами, Александр?
– А черт их знает какими! – сам удивился Смирнов. – Ну, а ты-то, Валерий Евсеевич, ты-то что здесь делаешь без воскресенья, среды и пятницы на бегах, без ресторана со стерлядкой, без интересной компании фармазонов и катал?
– Чайной заведую, – скромно признался Межаков.
– Прямо так и заведуешь? И не чтоб? И ни-ни-ни?
– И ни-ни-ни, – подтвердил Межаков, поцеловал Снегурочку в круглую щеку и распорядился: – Чай ко мне в кабинет, – и гостям: – Прошу ко мне.
Уже в узком коридоре Смирнов спросил про буфетчицу:
– Жена?
– Да вроде бы.
Закуток был невелик, но чрезвычайно уютен: сказывалось уменье, приобретенное хозяином в бывшей своей профессии фармазона, ловко, целесообразно и к месту размещать вещи. Глянув на громадный киноплакат фильма «Отец солдата», Смирнов отметил:
– Его бы побрить, вылитый ты, Коммерция.
– Поэтому и повесил, – объяснил Межаков. – Я так и понял, Александр, что ты не сдержишься, на кликуху перейдешь. Поэтому сюда вас и позвал.
– А так бы не позвал?
– Все равно позвал бы, конечно, – признался Коммерция и догадался: – Раз с Виктором Алексеевичем, значит, по делам. Жаль! Посидеть, вспомнить старое, выпить как следует – вот что нам с тобой надо, Александр!
– Ты же непьющий!
– Зато ты… – начал было Коммерция и замялся.
– Ну, что я? – любознательно осведомился Смирнов.
– Позволяющий, – нашел, наконец, слово Коммерция. – Да и я по такому случаю пригубил бы.
– К вечеру, если до вечера здесь задержусь, позволю. А пока – дела.
– Власов, что ли? – без интереса спросил Коммерция. – И нежданно-негаданно бежавший Ратничкин?
– Они, – признался Смирнов.
– Дела-то сугубо местные. Ты-то как в них влез, Александр?
– По дурости.
– Не поумнел, значит, дай Бог памяти, за сколько лет? За пятнадцать, Александр? Пятнадцать лет прошло с последней нашей свиданки!
– Сколько тебе тогда отмотали?
– Пятерик.
– Не может быть! За сомнительный сидор у бабки в магазине? Во дела!
– Тогда, озверев от безобразий амнистированных, судьи отсыпали щедро, на полный карман.
– И все пять, от звонка до звонка?
– Александр, при моем-то поведении! – удивился непонятливости Смирнова Коммерция. – Через год – химия, через два – условно досрочный…
– Здесь сидел? – догадался Смирнов.
– Угу, – подтвердил Коммерция. – И здесь же застрял на всю жизнь.
– Любовь?
– Это с одной стороны. А с другой стороны – покоя захотелось, тихой жизни без опаски, ночей без мыслей: придут или не придут. Дней, которыми ты занимаешься делами всем известными и полезными…
– А стерлядки кольчиком в ресторане на бегах хочется? – перебил Смирнов, – в жестяной особой посудинке с пылу-жару в черном перчике горошком, в лавровом венке, с фиолетовым грузинским лучком…
– Да пошел ты… – не на шутку разозлился Межаков. – Хочется, сам знаешь, что хочется. Да так, что снится даже.
Вошла Снегурочка с подносом, на котором – чайники, три чашки, корзиночка с сухарями, корзиночка с конфетами.
– Знакомься, Танюша, – предложил Коммерция. – Ну, Виктора Алексеевича, ты знаешь, а вот это – мой старый-старый друг Александр Иванович.
Сказав это, он настороженно ожидающе посмотрел на Смирнова.
– Что верно, то верно, – как бы согласился Смирнов, и Коммерция облегченно вздохнул. А Танюша возрадовалась, восхитилась даже:
– Такое событие, а вы – чай! – Немедленно стол надо сообразить, Валюша!
– Стол – вечером. А сейчас у Александра работа.
– Да какая еще работа! – не приняла она отговорок. Но Коммерция знал, как заткнуть женский фонтан. И заткнул одним словом:
– Милицейская.
– Тогда я пойду, – тихо, как бы про себя, решила Танюша и, поставив поднос на казенный письменный стол, в самом деле ушла.
– В свое время на доверие работала? – просто так, чтобы завязать беседу, спросил Смирнов. Межаков поднял на него глаза, понимающе улыбнулся:
– Ничего не скажешь, мастер! Как догадался, Александр?
– По улыбке. Очень уж располагающая.
– У тебя вон тоже располагающая, – сказал Коммерция.
– А наши с ней специальности – близкие родственницы. Сначала расположить человечка, а затем облапошить. Надеюсь, твоя Танюша тоже на покое?
– Ненужно обижаешь, Александр. А тебе со мной говорить очень надо, а тебе не хочется слышать вранья, а тебе крайне необходимо понять общий расклад на здешнем зеленом сукне, чтобы сыграть на уровне.
– Требуешь извинений, что ли? – разозлился Смирнов. – Или условия какие собираешься ставить? Не очень-то зарывайся, я паренек скромный, но грубый.
– Да что с тобой случилось, Александр? В кои-то веки мне достойный партнер для изящного словесного пинг-понга достался, таю от удовольствия, радуюсь от предвкушения, а долгожданный партнер с ходу ребром ракетки не по мячику, нет, а по темечку соперника. Меня.
– Извини. С похмелья, – признал ошибки Смирнов.
Лейтенант Чекунов в маленьком угловом кресле затаился, как любопытная мышка. До ужаса интересно было наблюдать этих двоих.
– Извинения принял, – серьезно сказал Коммерция, разлил чай по чашкам и решился на разговор: – Вопросы задавай.
– Что такое был покойник Власов Николай? Только не в местных масштабах, не аршинами и фунтами, а нормальными метрами и килограммами.
Валерий Евсеевич Межаков речь начал издалека:
– Есть люди, в жизни которых явственно обнаруживается генетическое начало. Возьмем, к примеру тебя…
– Может, возьмем Власова по кличке «Две собаки»? – перебил Смирнов.
– Начнем с тебя, – не согласился Коммерция, желавший говорить и говорить. – Кто ты есть изначально? Простая душа. Я ведь помню, как ты по-детски и абсолютно искренне радовался на Инвалидном рынке лендлизовскому пиджачку, который ты купил у меня. Твои эмоциональные реакции на мир, на поступки, на дела, на слова открыты и непосредственны. Ты веришь всему, что тебе говорят.
– А как же Александр Иванович самых хитроумных жуликов ловит? – не выдержал, обиделся за Смирнова Чекунов.
– Вопрос к месту, Виктор Алексеевич, – похвалил лейтенанта Коммерция.
– Простая душа, непосредственная, естественная и мгновенная реакция в соединении с достойным аналитическим аппаратом – вот этот синтез дает Александру Ивановичу молниеносно определять слабые звенья преступной защитной цепи.
– Не понял я, похвалил ты меня или обругал, – сознался Смирнов и напомнил: – Пора уже про генетическое начало вертухая Власова излагать.
– Генетически он – подлец. А что такое подлец? Для подлеца неудача, горе, несчастье другого – радость несказанная. Какая-нибудь его прапрапрапрабабка, уцепившись хвостом за ветку пальмы, с восторгом наблюдала, как бешеный тигр рвет на куски красавицу-антилопу…
– Коммерция… – плачуще попросил Смирнов.
– Все по делу, Александр, – заверил Коммерция. – Подлецы в определенных обстоятельствах в принципе неопасны, ибо они, опять же генетически, трусливы. Но если для них создаются условия, при которых они ощущают себя в безопасности, они страшны. Они становятся злодеями. Условия эти однозначны – власть. Любая: маленькая, большая, над людьми, над машинами, над коровами, но власть. Но абсолютно ясно, что даже власть над пишущими машинками у подлецов все равно перерождается во власть над людьми. Это единственно, что могут делать подлецы.
Случай с Власовым парадоксален тем, что все случилось наоборот. Вроде как сибирские реки в пустыню повернули. Не от ничтожества к власти, а от власти к ничтожеству. Он ничего не понял, подлецы вообще про себя ничего не понимают, пострадал немного, погоревал об Иосифе Виссарионовиче Сталине, но в конце концов смирился со своим ничтожеством. И осталось единственное удовольствие в жизни: радоваться, когда другому плохо. И водочка, естественно, водочка.
– Говорят, самогон, – поправил Смирнов.
– И одеколон, и аптека, – продолжил список Коммерция. – Что под руку попадется, лишь бы надраться и со слезой вспоминать времена своего могущества. Ратничкина этого он боялся до поноса, но когда тот подзалетел, Власову представилась возможность, пусть в качестве наблюдателя, пусть в качестве свидетеля, качучу на ребрышках ближнего и сильного безбоязненно сплясать. Удовольствие для него равно половому акту. А кончилось все это, посадили Ратничкина, и он снова впал в ничтожество.
– Теперь рецидивист Ратничкин, – попросил Смирнов.
– Да какой он, к черту, рецидивист! – возмутился Коммерция. – Шпана, обыкновенный хулиган с двумя извилинами! Ну, здоров, как бык, ну, безжалостен, как всякий хулиган… Мстить… Но ведь для этого подумать надо, а потом и выдумать что-то. Но мозгов нет. Чем? И уже совсем непонятно, Александр, зачем ему зеленый прокурор понадобился.
– Чудесную ты картину нарисовал, чудесную… – Смирнов залпом выпил остывшую чашку чая, с бряком поставил ее на блюдце. – Одного не за что убивать, а другому незачем убивать…
– Валерий Евсеевич, – решился на вопрос Чекунов. – А не могло так быть, что Власова убили те, над кем он издевался в свое время в лагере?
– Уголовников он не трогал, Виктор Алексеевич, а политики… Если бы по горячке, если бы в первые дни после освобождения… Десять лет прошло, как последний политик из лагерей вышел. Да и уехали они все, далеко отсюда уехали.