Мелкая тихая вода тянулась меж зеленых и каменных островов к пологому берегу, где лес начинался не деревьями, а кустами.
Трещал мотор, летел навстречу пахнувший водой, рыбой и мокрым деревом ветер, редкие брызги, долетавшие до лица, заставляли радостно вздрагивать. Хорошо!
– Здесь, – сказал Петр Гаврилович и заглушил мотор. Смирнов посмотрел на высокий берег, посмотрел на пологий берег и спросил:
– Дорога, естественно, там? – и указал на пологий берег. – А как туда добраться?
– Волоком, волоком лодочку тащить надо! – наконец-то отыгрался скупщик краденого.
Смирнов осмотрел спутников, лейтенант Чекунов был в сапогах, а сторож – в резиновых бахилах под пах, сам он был в кроссовках и решил:
– Действуем как при следственном эксперименте: я буду изображать труп в лодке, а вы эту лодку волочите к тому месту, где поворот дороги вплотную приближается к реке. Действуйте, мужики, а я уже приступил.
Сложив руки на груди, Смирнов улегся на дно лодки. Выключив мотор, Гаврилыч подошел к отмели как можно ближе, и тогда они с лейтенантом ступили в быструю воду.
Тянули они лодку долго и умаялись сильно. Оба.
– Точно здесь! – обрадовался Чекунов. – Вот и замятости в кустах!
Смирнов слегка приподнял голову и осмотрел место действия. Принял решение.
– Ты, Витюша, парень молодой и здоровый. Небось, спортсмен-разрядник?
– Кандидат в мастера по самбо, первый разряд по вольной, – скромно признался Витя.
– Тогда вот что, Витя. Вынимай меня из лодки и тащи к кустам. Только не урони.
Чекунов вздохнул обреченно и одной рукой под спину, другой – под колени, как любимому девушку, вынул Смирнова из лодки. Для полноты лирической картинки и облегчения несущего Смирнов обнял Чекунова за шею. Тронулись. До кустов было метров десять-двенадцать через редкие озерца воды и частые крутые булыжники. Простонав сквозь зубы последние метра три, Чекунов не то что положил, уронил подполковника Смирнова на влажную траву. Смирнов лежал на спине среди поверженных кустов и задумчиво смотрел на умаявшегося Чекунова.
– А еще корягу ворочать, а еще труп к машине подтаскивать, а еще этот труп через борт перебрасывать… А борт – высокий! Ночью, когда каждая секунда дорога, когда в любое мгновение тебя водила засечь может… Справился бы ты с этой задачей один, кандидат в мастера спорта?
– Не знаю, – Чекунов подумал и честно признался: – Вряд ли.
– А, как полагают, Ратничкин справился.
– Говорят, он очень здоровый.
– Трое суток по тайге хорониться, жрать, что под руку попадет… Очень здоровый, говорят?
Чекунов незаметно посмотрел на Петра Гавриловича, который бессмысленно сидел в лодке, и спросил очень тихо:
– Считаете, что их двое было, Александр Иванович?
Смирнов резко сел в траве, руками обхватил колени.
– По крайней мере. – Чекунов присел рядом. Смирнов удивился: – Чего это ты расселся? Пойдем дорогу смотреть.
Дорога, как дорога. Поворот, как поворот. И бело-красный из четырех рельсов тын, чтобы по запарке или по пьянке шоферюга в речку не влетел. Смотреть было нечего.
Они поняли, что в них стреляли лишь тогда, когда пуля, срикошетив о бело-красный рельс, почти видимая, с ехидным визгом ушла в неизвестную сторону. Чекунов мгновенно рухнул на дорогу и, стараясь достать пистолет, пальцами яростно карябал кобуру «ПМ». А Смирнов уже лежал за рельсовым тыном с парабеллумом в правой руке. Второго выстрела не было. Полежали, помолчали.
– Будем преследовать? – придя в себя, деловито осведомился Чекунов.
– А надо? – спросил Смирнов.
Чекунов подумал и решил:
– Скорее всего не надо. Здесь рубленая тайга, гнилой подлесок, колдобина на колдобине. Он-то пришел сюда и знает, как уйти. А мы бессмысленно ноги ломать будем.
– Хоп, – согласился Смирнов и встал рывком. – Зачем он в нас стрелял с расстояния приблизительно метров пятьдесят? На пятьдесят метров из его пукалки и в слона не попадешь. Смысл, смысл, Витя!
– Попугать, а? – Чекунов тоже поднялся и расстегнул, наконец, кобуру.
– Ну, это естественно. А еще что?
– Показать, что он всюду и глаз с нас не спускает.
– Уже лучше, старичок! – обрадовался Смирнов. – Ну, в обратный путь? А этот мудак пусть по колдобинам прыгает.
Смирнов засунул парабеллум в сбрую, а Чекунов «Макарова» в кобуру.
– Александр Иванович, – стесняясь своего незнания, начал Чекунов, – вот вы с Межаковым говорили. Кто такой зеленый прокурор, если не секрет?
– Витя! – театрально изумился Смирнов. – Чему вас в школе милиции учат? Или ты двоечник был?
– Отличник я, – скромно признался Чекунов.
– Тогда преподаватели у вас хреновые. По старой фене Зеленый прокурор – это побег.
Когда они спустились к воде, сторож, легкомысленно позабыв о подполковнической выволочке, встретил их весьма недовольно:
– Долго мне вас тут ждать? У меня дел невпроворот!
– Столько, сколько нам понадобится, – вкрадчиво ответил Смирнов. Он по камушкам допрыгал до лодки и, не замочив роскошных казаряновских кроссовок, плюхнулся на банку. – И хочу добавить, если ты, пискун заразный, еще хоть раз выразишь свое удовольствие или неудовольствие, что мне безразлично, я мигом переведу тебя в жидкое состояние и покрашу тобой твою любимую лодку. Я понятно излагаю, Гаврилыч? Ты все на будущее понял? Не стесняйся, отвечай.
– Понял, – с усилием выдавил из себя Гаврилович. Отвыкать стал от галантерейного обращения.
– Тогда поехали, золото ты мое, – приказал Смирнов. Когда лодка вышла на форватер, он спросил: – Ночью вверх на моторе пройти никак нельзя?
– Никак, – не глядя на него, ответил сторож. – Верный гроб.
– Когда теперь светает? В пять, в шесть?
– До необходимой видимости – в половине шестого.
– На моторе вверх по течению отсюда до твоего Роттердама сколько времени понадобится?
– До какого Роттердама? – тупо удивился сторож.
– До порта твоего, знаменитого.
– Это смотря какой мотор.
– Твой.
– Сорок – сорок пять минут.
– Так вот, позавчера – или вчера? – запутался я тут совсем, ну, в общем, когда этот трюк проделывали, ты, Харон, от шести до семи слышал на реке звук мотора?
– Около семи прошел кто-то вверх.
– Не высунулся, не глянул ради любопытства?
– Нет. Не хотелось, – сторож отыгрывался. – Пригрелся уж больно хорошо.
Не разговаривали до пристани. И на пристани не разговаривали: Гаврилыч полез в сторожку, а Чекунов со Смирновым влезли на мотоцикл. Лягнув педаль, Чекунов с осуждением поинтересовался:
– Зачем вы с ним так?
– В уголовном мире, Витя, такие людишки – последняя мразь. За копейки скупают краденое, за сотни сбывают на передел. Деньги дают в долг под невиданные проценты. И в любой момент, только почуяв отдаленный запах жареного, сдают своих клиентов без колебаний.
– И блатные таких терпят? – удивился Чекунов.
– У них же других нет, Витя! – и Смирнов сменил тему: – Из какой машинки в нас стреляли, отличник боевой и политической подготовки, как ты считаешь?
– Скорее всего из «ТТ», – подумав, решил Чекунов.
– Скорее всего ты прав. А почему?
– Гром, как из мортиры, и пуля как-то сразу скорость потеряла.
– Ну, это не аргументы, но все равно хорошо, что догадался.
Мотоцикл ворчливо и нетерпеливо тарахтел, ожидая движенья.
– Куда, Александр Иванович?
– Жоркин хутор далеко?
– Не очень. Километров сорок пять. Но дорога скверная и поздно уже – четыре. Часа два колдыбать, приедем и не найдем никого нужного. Кто на рыбалку, кто на охоту, кто к свойственнику самогон жрать.
– Намекаешь, чтобы домой? Жена, наверное, ждет?
– Я холостой. И в общежитии живу, – почему-то обиделся Чекунов.
На леспромхозовской дороге стало совсем невыносимо: вечерние лесовозы вывозили заготовленную за день продукцию. Как шоферюги разбирались в этом розовато-сером необъятном нечто, одному Богу известно.
Чекунов двинул тайными тропами. Кидало, конечно, швыряло немилосердно, иногда можно было схлопотать по морде не по делу склонившейся веткой, но все можно вытерпеть. Только не пыль. Вдруг Чекунов обернулся и, улыбаясь скабрезно, сообщил:
– Тут ваши киношники неподалеку снимают. Заскочим?
– Интересно? – догадался Смирнов. Чекунов кивнул. – Ну, тогда заскочим.
…Запрещало кинематографическое начальство обнаженную натуру. Партия и правительство считали, что советский простой, неноменклатурный человек, увидя голую бабу не экране, тут же впадет в сексуальное неистовство и, выйдя из кинотеатра, без разбора начнет насиловать всех особ женского пола. Партия и правительство оберегали простого советского человека.
– Тишина! – завыл кинорежиссер Казарян. – Мотор! Начали!
Помрежка, в закатанных по колено тренировочных штанах, стоя в воде, щелкнула хлопушкой и прокричала неизвестно кому:
– Кадр сто восемнадцатый «б», дубль третий!
Возмущенная дочь тайги, храня свою девичью честь, попыталась выскочить из лодки, где ее хотел облапить развратный столичный совратитель. В легком белом платьице, в туфлях на высоких каблуках, она поскользнулась и плашмя рухнула в воду. Но сильная, ловкая, истинная русская девушка из глубинки, она мощно пронырнула до мелководья, тотчас встала и пошла, гордо неся красивую свою голову.
Где армянин пройдет – еврею делать нечего. Роман знал свое дело туго. Восставшая из воды, правда, без пены, как Венера, дочь тайги явила съемочной группе и миру женские свои прелести во всей красе. Белое батистовое платье, облепив героиню, как бы исчезло. Небольшие, но тяжелые груди с торчащими от холода темно-коричневыми, в коричневых окружьях, сосками, плоский с углублением для пупка живот, тонкая и подвижная талия, мерно перекатывающиеся крутые бедра и черный лобок. Таежная нимфа шла на камеру. Сзади ее догонял мускулистый соблазнитель.
– Стоп! – прокричал Казарян. Тихо спросил у Толи Никитского: – У тебя все в порядке? – тот кивнул. Тогда последовало долгожданное: – Снято! На сегодня – все. Завтра съемка здесь же!