– Ты что здесь делаешь? – спросил Смирнов.
– За Жанкой подсматриваю, – признался Толя. – Она в этот дом с Олегом Тороповым зашла.
– Тут прокурор у Эдиты Робертовны комнату снимает, – сказал Поземкин.
– Что же ему квартиру в начальническом доме не дали?
– Фондов нет.
– А ты где живешь, капитан?
– В своем доме. Строился, строился и, наконец, отстроился.
– Да тише вы! – раздраженно потребовал висящий оператор. Он прислушивался.
Тихо-тихо, но довольно отчетливо доносилась песня под гитару. Песня про директора леспромхоза. Написал ее-таки подлец Олежек.
Главврач поликлиники под красным флагом в категорической форме рекомендовал директору бросить курить, потому что курение вредно для здоровья, а такие кадры, как директор, необходимо беречь. Не попрешь против рожна, и директор с куревом завязал. Единственным удовольствием для него стало – нюхать дым от сигарет и папирос тех, кто курить не бросил. Для продления этого удовольствия директор стал каждодневно проводить многочасовые совещания и приглашать самых заядлых курильщиков. Сидя в председательском кресле, он, полуприкрыв глаза, чутким носом ловил запахи «Казбека», «Беломора», сигарет «Дукат» и «Прима», мощную вонь казенной махорки и самосада. Узнав об этом, главврач объяснил директору, что нюхать чужой дым даже опаснее, чем самому курить. Осознав всю подлость и хитрое коварство подчиненных, директор приказом запретил курение в леспромхозе как в особо пожароопасной зоне.
Вскоре главврач, попыхивая сигареткой «Мальборо», докладывал по телефону Самому главному врачу об успешной борьбе с одним из самых опасных пережитков буржуазного прошлого – курением.
Прозвучал последний аккорд, и в доме несколько голосов рассмеялись.
– Когда пел, он ничего не мог, – продолжая висеть, с пьяным глубокомыслием рассуждал Толя. – Но песня кончилась, и что там теперь творится?
– Там прокурор, – напомнил Поземкин.
– Считаешь, оградит?
– Оградит, оградит, – уверил Смирнов. – Пошли в гостиницу, Толя.
– Учтите, я вам верю, – предупредил оператор и попросил: – Снимите меня.
Оператора сняли с забора. Стоял он прилично. Смирнов предложил:
– Может тебя вытряхнуть? Или выжать?
– Не надо, – сердито отказался Толя. – Я сухой и чистый.
– Гриша, будь другом, отведи его в гостиницу, – попросил Смирнов.
– А вы куда?
– Прогуляюсь немного, подумаю, – почему-то не хотелось говорить Поземкину, что ему, Смирнову, захотелось побеседовать с Матильдой.
– Гутен таг, Тилли, – приветствовал ее Смирнов. Матильда рассмеялась и, продолжая яростно протирать и без того уже чистые столы, ответила:
– Здравствуйте, Александр Иванович. Уже не день, а поздний вечер.
– Как по-немецки «вечер», я не знаю, – открылся Смирнов. – Ты что, каждый день работаешь?
– Через день. А вообще-то, через два дня на третий. Сейчас у нас третья сменщица в отпуске.
Смирнов уселся за ближайший столик, осмотрелся. Стерильная немецкая чистота с попыткой создать нехитрый уют: белоснежные занавески, новые веселые клеенки на столах, изобретательно и остроумно заставленные полки над стойкой.
– Непоздно еще, а народу – никого, – удивился Смирнов.
– Местные уже окончательно по домам разошлись, а скотовозы… – Матильда улыбнулась, показала свои очаровательные ямочки на щеках, – после случая с Власовым остерегаться стали сюда заезжать. Суеверные. Вот танцы кончатся, молодежь подойдет…
– Молодежь-то безобразит?
– Она у меня спокойная.
Он посмотрел на нее и понял, почему у нее молодежь спокойная. Непоколебимость правоты и целесообразность порядка олицетворяла буфетчица придорожной забегаловки Матильда.
– Выпьете? – по-доброму спросила она.
– А что! – обрадовался Смирнов. – Весь день говел, теперь можно и оскоромиться!
– Вы – верующий? – поинтересовалась Матильда.
– Я – партийный, – признался он.
Матильда прошла за стойку и, наливая, объяснила свой вопрос:
– Я почему спросила: вы как-то по-старославянски сегодня разговариваете.
– Дурачусь, – признался он.
Она принесла тарелочку со стаканом и бутербродом с сыром, села рядом, пояснила:
– Сыр хороший завезли. Вам понравится.
– А ты со мной? Чисто символически? Граммов пятьдесят?
– На работе нельзя, – твердо сказала она и вдруг застенчиво улыбнулась. Опять же с ямочками. – Когда-нибудь. Только не на работе.
– Тогда за твое здоровье, – Смирнов медленно выдул сто пятьдесят, с удовольствием закусил пластиной сыра и сказал: – Ты мне очень нравишься, Матильда.
– И вы мне очень нравитесь, Александр Иванович, – призналась Матильда, но с немецкой простотой добавила: – Только очень много выпиваете.
– Без этого нельзя, – мутно объяснил Смирнов и начал о другом: – Никому не нужна была эта дурацкая смерть. На первый взгляд. А, может, она все-таки кому-то нужна, Тилли? Или для чего-то нужна?
– Здесь плохо, Александр Иванович, – вдруг сказала Матильда.
– Что плохо?
– Жизнь плохая, Александр Иванович.
– Это ты зря. Жизнь плохой быть не может. Вот выпил сто пятьдесят, потеплело на душе, подобрел. Напротив сидит прелестная женщина, чудесный человек, который ко мне хорошо относится. Жизнь хорошая, Тилли!
Матильда, как все натуральные блондинки, имела особенность мгновенно и густо краснеть. Так и покраснела. Но глаза не спрятала, подняла их на Смирнова и сказала:
– Когда мы вдвоем. Когда рядом никого нет. Когда я не валюсь от усталости. Когда в вас нет ярости. Это бывает редко. Просто так случилось сегодня.
– Хорошо, что так случилось, да? – спросил он.
– Очень. Это будет мой день надолго.
– Не день, а вечер.
– Да Господь с ним!
– Ты православная, Тилли?
– Я – лютеранка. Верующая лютеранка.
Вот и сломалось что-то, лопнула тонкая-тонкая ниточка, соединившая их.
– Как тебе удается? – спросил он устало.
– Что? – не поняла она.
– Верить.
– Надо верить. Вот и все.
– Надо! Нужно! Обстоятельства требуют! Верь, верь, верь! А я не верю. Вот в тебя верю. В Ромку своего греховодного, верю. В названного брата Альку, который сейчас в Москве спивается по-черному, верю. В Бога вообще, во всеобъемлющую идею – не верю.
– Я вам еще сто граммов напью, – решила Матильда и встала из-за стола. Налила у стойки, вернулась. – Успокоились немножко?
– Успокоился, – понял он и попросил: – Дай мне руку, Тилли…
И на правой ее руке были ямочки. Он беззвучно поцеловал их и мягко положил на ладонь на клеенку. Матильда подняла эту ладонь со стола и прикрыла ею глаза. Помолчали. Потом она сказала:
– Это будет мой день на всю жизнь.
– Не зарекайся, – грустно сказал Смирнов. – Грянут громы, разверзнется твердь, и среди молний явится твой прекрасный Зигфрид…
– У меня есть Франц. И вот сейчас были вы. Мне больше ничего не надо.
– За этот наш с тобой вечер, хорошая моя! – возгласил Смирнов и залпом выпил стакан.
– А шли ко мне за делом, – глядя, как он нюхает тыльную сторону бутерброда, сказала Матильда. – Расспросить, допросить, да?
– Я тут слегка пообнюхал углы… – начал было Смирнов, но его перебил неудержимый, короткий хохот Матильды. Короткий потому, что все-таки успела его подавить. Смирнов страшно удивился: – Чего это ты?
– Простите, но я вдруг увидела кино: Александр Иванович на четвереньках обнюхивает углы. Прямо вот здесь, в чайной.
– Дурочка, – слегка обиделся он, но не отвлекся на обиду, продолжил. – В общем, понял кое-что в здешней жизни. Я тебе несколько вопросов задам, а ты – как хочешь: отвечай или не отвечай.
– Задавайте. Буду отвечать.
– Вопрос первый: кого они здесь боятся?
– Они здесь никого не боятся.
– Такого не может быть. Они должны бояться.
– А они не боятся.
– Ну, ладно. Вопрос второй: кто им вольно или невольно мешает?
– Был смешной такой парень, из Новосибирска прислали редактором районной газеты «Заря коммунизма». Интересовался всем очень, всюду ездил по району, в дела пытался вникать. Ну, его учиться куда-то направили, в аспирантуру какую-то.
– Вопрос последний, Матильда. Ты боишься их?
– Боюсь.
– А другие?
– Их все боятся.
– Матильда! – раздался возмущенный с переливами грудной женский голос. – Вы позволили себе отбить у меня лучшего поклонника, чуть не сказала полковника, с которым мы совсем еще недавно пили на брудершафт.
В дверях чайной стояла, эффектно воткнув руки в бока, карменистая Жанна, а сзади Олег Торопов, подчеркивая драматичность ситуации, брал на гитаре страстные аккорды и убежденно напевал:
– «Любовь – дитя, дитя свободы, законов всех она сильней, меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей»!
– Учтите, Карменсита и тореадор, вас по всей Нахте пьяный Хозе ищет, – прослушав музыкальный номер, сообщил Смирнов.
– Изменщик! – возопила Жанна и почти натурально зарыдала.
– Вы такая хорошая артистка, – с восхищением сказала Матильда, – и такая красивая, а работаете гримером. Почему, Жанна?
– Не знаю, Матильда, – честно призналась Жанна. – Как получилось, так и получилось, – и уже Смирнову: – Жениться обещал? Обещал!
– Так я же женатый!
– Значит, я что-то малость напутала. Может, я обещала за тебя замуж выйти? Нет, я вроде Тольке обещала, хотя и нетвердо. Но все равно, ты изменил мне, любимый мент! Лелик, траурный марш! – и под всем известную мелодию запела: – «Умер наш дядя, как жалко нам его. Он нам в наследство не оставил ничего. Тетя хохотала, когда она узнала, что он нам в наследство не оставил ничего!»
Спев, рухнула на стул и призналась:
– Устала.
– Вы все время веселая, Жанна, как это у вас получается? – опять спросила Матильда.
В связи с усталостью реакция у Жанны замедлилась, и потому ее опередил ехидный милиционер, объяснив поведение гримерши в социально-психологическом аспекте:
– Она – не веселая, Матильда, она – жадная. А жадная потому, что больна неизлечимой болезнью под названием «Держать площадку». Круглосуточно она на сцене и чтобы обязательно в главной роли. Остальные – статисты, окружение, которые должны лишь подыгрывать ей. Работа, конечно, тяжелейшая, но положение обязывает. Вот она и надрывается.