ег Торопов и Смирнов. Он сидел смирно, аккуратно ел котлеты. Стакан перед ним был пуст. Уже выпил, значит. Продолжая тупо, как корова, жевать, он неотрывно смотрел на Матильду. Вот ведь игра природы: именно такие шибзики влюбляются в Брунгильд. И часто Брунгильды отвечают взаимностью. Но не в данном случае. Матильда следила за Жабко с явно прочитываемой брезгливой жалостью.
– Я бы хотел поговорить с тобой, Жабко Роберт Федосеевич, – без предисловий начал Смирнов, присев за столик механика.
– Сейчас доем, – пообещал Роберт Федосеевич.
– А два дела сразу делать не можешь?
– Так я вот уже и доел! – сообщил Жабко радостную новость.
– Каждый день выпиваешь? – указал глазами на пустой стакан.
– Каждый день, – признался Жабко. – По сто граммов для храбрости. А так, совсем трезвый, я при Матильде Мартыновне сильно тушуюсь.
– У меня к тебе несколько вопросов, Роберт Федосеевич.
– Я знаю, знаю, вы – подполковник из Москвы. Спрашивайте.
– Тут еще один Роберт имеется. Роберт Евангелиевич. Ты его знаешь?
– А где он работает?
– На Жоркином хуторе.
– Нет, не знаю. Я там отродясь не бывал. Что мне там делать?
– А в Нахте давно живешь?
– Да уже семнадцать лет, – Жабко поднял глаза вверх – точно подсчитывал. – Так и есть, семнадцать, восемнадцатый. Как зимой пятьдесят первого из техникума распределили, так я и тут, все время тут.
– А армия?
– Не взяли. Левый глаз у меня ничего не видит.
– Вон сколько лет здесь вкалываешь, а собственным домом не обзавелся.
– Собственный больших денег стоит.
– А другие строятся!
– Я за других не ответчик.
– А за кого ты ответчик? За семью, за жену?
– Семьи у меня нет, а с женой я развожусь, – признался Жабко и глянул на Матильду.
– Из-за чего разводишься? Из-за пьянства твоего, небось?
– Я не люблю свою жену, – твердо сказал Жабко.
– Сколько таких, что не любят друг друга, а живут.
– Зачем? – горестно воскликнул Жабко.
– Для порядка. Для общественного спокойствия.
– Какое тут спокойствие? – резонно возразил Жабко. – Ругаются, дерутся.
– И ты со своей?
– Я ухожу, если что. Из дома ухожу.
– Выпивать?
– Почему? Гулять, вот здесь, в закусочной, культурно посидеть.
– А как же вчера? С Арефьевым?
– Петро уговорил.
– Когда же он тебя уговаривал?
– Когда из дома шли. Он на дежурство, я на работу.
– Уговаривают одномоментно, Роберт. Уговорил, и сразу пошли и врезали. А вы вожделенного процесса десять часов ждали.
– Вышло так. Так решили.
– Кто водку покупал?
– Я. Петро попросил, ему в форме неудобно.
– Он что, когда выпить захочет, всегда кого-нибудь за водкой посылает?
– И в форме, и без формы, не стесняясь, берет, – подала насмешливый голос Матильда. – Не один раз сама видела. И сюда в форме заходит, не боится.
– Так зачем же он тебя за водкой посылал? Ему удобнее и ближе, – спросил Смирнов.
– Я знаю? Попросил и попросил. А я купил.
– Доза непонятная. Слегка заземлиться – пол-литра достаточно. Врезать, выпить по-настоящему – и литра не хватит.
– Петро сказал: пол-литра с четвертинкой. Я так и купил.
– Где водку покупал?
– У нас одно место, где ее продают. Первый магазин.
– В нем, Роберт, – назидательно заметил Смирнов, – уже месяц как четвертинок нет. Не завозят.
– А я с одним ханыгой разлил пол-литра на двоих.
– У тебя что, с собой пустая четвертинка была?
– Продавец дал.
– Ладно, проверим. Но ведь четвертинку-то открытую закупорить чем-то надо.
– Я бумажку туго скрутил и как пробкой…
– А откуда на месте вашей пьянки две жестяных бескозырки оказались?
– Не знаю, – испуганно сказал Жабко.
– Закусь в магазине покупал?
– Какая там закусь? Одни сырки «Новость».
– Сырками и закусывали?
– А чем же еще?
– Значит, больше ничем не закусывали?
– Да нечем же было!
– Ну, уговорили вы семьсот пятьдесят на двоих и что? Жабко опять посмотрел на Матильду. Виновато.
– Потом поссорились.
– Из-за чего?
– Он о женщинах стал нехорошо говорить. Я встал и ушел.
– Куда?
– Да к себе в мастерскую.
– Оттуда что-нибудь слышал?
Жабко сжал челюсти, от напряжения до невозможности уменьшил рот – думал, думал, думал. Или версию вспоминал?
– Петро вроде крикнул, – решился наконец.
– Вроде или крикнул?
– Крикнул.
– Что?
– Вроде: «Стой, Ратничкин!»
– Вроде или «Стой, Ратничкин!»?
– Стой, Ратничкин, – упавшим голосом повторил Жабко.
– Все с тобой ясно, Роберт, – решил Смирнов и встал из-за стола. Глянув на него снизу, Жабко в панике поинтересовался:
– А что со мной ясно?
– Я же сказал – все, – Смирнов демонстративно потянулся и зевнул.
– Иди домой, Роберт, – посоветовала Матильда.
– А что ясно, а что ясно? – уже на ходу, как бы рассуждая сам с собой, бормотал Жабко, покорно идя к выходу. Ушел.
– Хорошо, когда у тебя никого нет! – оглядывая пустой зал, выразил удовлетворение Смирнов.
– Вы их нарочно дразните и пугаете, да? – спросила вдруг Матильда.
Смирнов подошел к стройке, серьезно посмотрел на нее и убежденно сказал:
– Ты – умная, Тилли.
Она не услышала комплимент, она предвидела будущее:
– Они захотят вас убить.
– Вот тут-то я их и накрою, Тилли!
– Они жестокие и хитрые!
– На кое-что хитрое есть кое-что с винтом! – весело откликнулся Смирнов.
– Ничего не поняла! – честно призналась Матильда.
– Похабная поговорка это! – признался Смирнов. – Только похабные слова заменены.
Вот только когда прорезалась чистопородная немка. Матильда непримиримо раздула ноздри и сказала возмущенно-короткое:
– Фуй! – не понимая, дурочка, что немецкий звук неприятия в данном случае воспринимался собеседником несколько по-иному. Смирнов захохотал. Матильда обиделась и сообщила холодно: – В подсобке вас Валерий Евсеевич ждет.
– Так что же ты молчала? – азартно закричал Смирнов.
– Вы Жабко пытали, – невинно объяснила чертовка-немка. Пойди пойми – выпытывал он что-то у Жабко или просто пытал. Она торжествующе смотрела на него. Но Смирнов-то знал, как с ней бороться и побеждать: открыв крышку стойки и проходя в подсобку мимо Матильды, он молниеносно поцеловал ее в щеку.
И столик, накрытый большой салфеткой, в подсобке был, и два выкрашенных белой эмалевой краской табурета, и пол подметен, и мешки с коробками разложены в полном порядке, и не воняло ничем.
Не здороваясь, Валерий Евсеевич Межаков, когда-то, в блатном миру, Коммерция, видимо, после длительных размышлений задал риторический вопрос:
– Вот заезжаю я сюда, Александр, когда дежурит, к примеру, Любка, и перед глазами полный бардак. Все разбросано, все рассыпано, дым валит, потому что котлеты горят, вонища – топор вешай. Заезжаю я, когда Матильда дежурит, не как сейчас, не по вызову, неожиданно заезжаю: чистота, порядок, полная санитария и гигиена. Неужто русского человека к чистоте и порядку нельзя приучить?
– Ну, а у тебя, в твоей столовой, как дела в подсобке обстоят?
– Теперь порядок, как в операционной. Перед Матильдой стыдно.
– Вот и выходит, что русского человека к порядку и чистоте приучить очень даже можно. Если постараться, конечно. И даже к честности. Вот тебя, Коммерция, приучили к честности?
– Приучили, – обреченно согласился Валерий Евсеевич. – Ты из меня сейчас жилы тянуть будешь, Александр?
– По необходимости. Самую малость.
– Тогда поскорей. Чтобы до темноты до дому добраться.
– Коммерция, как на духу, как перед Богом, как на очной ставке – откровенно и с достоинством: ты действительно завязал?
– Век свободы не видать. В лагере еще по полному закону.
– Значит, просто так к тебе не ходят, – слегка огорчился Смирнов. – Ну, а в леспромхозе из моих клиентов-законников никого нет?
– Есть, Александр, есть. Да и ты его должен знать. Правда, он сейчас при отсутствии блатарей под ссученного косит, на лесоповале вкалывает, деньги на дорогу и московское первое обустройство зарабатывает. Не хочет с ходу нырять по пути.
– Ты мне кликуху давай, психолог!
– Ящик.
– Витенька! – умилился Смирнов. – Клиент с младых его ногтей! Что-то давно о нем ничего не слыхал.
– Он, Александр, старался в Москве не работать. Да и жанр поменял: сначала в маршрутники подался, а потом на гостиничные гастроли вышел.
– И больше блатных, кроме Каина на пристани, в леспромхозе никого?
– Никого, Александр. Шелупонь: тунеядцы, проститутки, административно высланные.
– Сегодня, как стемнеет, я должен повидать Витеньку, Евсеевич.
– Ну, а я-то здесь причем?
– Припусти, припусти хвостик, Коммерция, и не забывай, с кем разговариваешь. Ты на чем сюда приехал?
– На грузовом «Москвиче» – пикапе. Водку привез.
– Транспорт, следовательно, у тебя имеется. Сейчас у нас который час?
– Без четверти четыре, – глянув на часы, доложил Межаков.
– Будем считать, что пятнадцать сорок пять, – уточнил Смирнов. – Так вот, к нолю часов и нолю минут ты на своем пикапчике доставишь Витю Ященкова по кличке Ящик к перекрестку вашей дороги и трассы. Если меня еще не будет, пусть там в кустиках справа, если от города, подождет. А ты можешь ехать домой.
– А вдруг Ящик взбрыкнет, заартачится? – Коммерция уже сдался.
– Скажешь ему, что он может пожалеть, если не выполнит моей просьбы.
– Чем же вы его можете достать, когда он по всем законам на свободе?
– Я о тебе лучше думал, Коммерция. Ты что, тупой? Ты же сам мне козырного туза сдал. Будет брыкаться – мне раз плюнуть по лагерям парашу пустить, что он ссучился и втыкает на лесоповале, как бетушный.
– Жестокий ты человек, Александр! – с горечью произнес Коммерция.
– А вы все – добряки! Я-то помню, как ты в сорок пятом дедку, вынесшему на продажу последнее, что было в доме, без душевных переливов куклу втыкал, я-то помню, как Ящик с Сеней-пограничником в пятьдесят третьем с ножами гоп-стоп фронтовику устроили! Я – жестокий! Я добрый и беспринципный, потому что с тобой, дорогой мой Валерий Евсеевич, как с человеком разговариваю.