– У тебя, Александр, за последние годы сильно нервы расшатались. Абстрактная, можно сказать, беседа, а ты сразу в крик. Беречь, беречь себя надо.
– Я уже скоро двадцать пять лет как себя берегу. От вас, мои голубчики.
Вошла Матильда, поставила перед каждым тарелку с пельменями, сказала:
– Поешьте, голодные с утра.
– И верно! – удивился Смирнов.
– Я-то на ходу перекусил, – признался Коммерция, – но твоих пельменей отведаю с удовольствием.
– Вот и хорошо, – решила Матильда и ушла.
– Замечательные пельмени, – отметил Смирнов, по-солдатски вмиг заметав свою порцию, и стал ждать, когда доест неторопливый Межаков. Дождался: – И еще, Коммерция: мне необходим дополнительный ствол, машинка.
– Побойся Бога, Александр! Если бы ружье там, даже карабин, места-то здесь охотничьи, можно было бы и говорить. Но ведь пистолет… Откуда?
– Вот это как раз меня меньше всего интересует. Ящик чтобы прибыл с машинкой. У меня – все. Вопросы имеются?
– Вот сижу и думаю, – элегически начал Коммерция. – Почему я – законопослушный гражданин со всеми правами, дарованными мне Конституцией, должен безоговорочно выполнять противозаконные, если не сказать преступные, распоряжения представителя не местной даже, а московской милиции?
– Не милиции, а милиционера. Почем у вас там машинка приличная ходит? Триста хватит? – спросил Смирнов и вытащил бумажник. – Только учти, чтобы здесь незамазанный и иностранного производства.
– Думаю, Ящик спроворит. Только ему за суету подбросить неплохо бы, – пряча деньги, посоветовал Коммерция.
– Скажешь, что при встрече подброшу, – дал указание Смирнов и продолжил: – Подброшу и не поймаю. Только это ты ему пока не говори.
– Все шутки, шутки, шутки, – покивал осуждающе Коммерция. Вдруг вскинулся, ухмыльнулся, подмигнул: – Достал я тебе карты – схема лесных пожаров с печатями, с подписями, все чин чинарем.
– Как тебе удалось, фармазон ты мой ненаглядный?! – восхитился Смирнов.
Не стал темнить Коммерция и гордиться особо не стал:
– За два пол-литра мне их сторож районного архива отдал. А за четвертинку и секретную, под крестами, карту района присовокупил.
– Коммерция, ты – гений преступного мира! Ты – профессор Мариарти! Я бы норы рыл, клинья подбивал, обольщал, запугивал, а ты – два пол-литра с четвертинкой на кон, и дело в шляпе.
– В России живем, Александр, и об этом надо помнить всегда, – нравоучительно заметил Коммерция, расстегнул портфель, стоявший у него в ногах, достал из него папочку с тесемками и протянул ее Смирнову. – Ты даже не можешь представить, если здесь по-нашему сходится, какие это деньги! Они – арабские шейхи, Александр!
Смирнов взял папку, растроганно посмотрел на Коммерцию, через столик поднял его за подмышки и душевно сказал:
– Дай я тебя поцелую, – поцеловал и сплюнул в сторону.
– Без цирка не можешь? – обиженно заметил Коммерция.
– От чистого сердца, Коммерция, от чистого сердца!
– А сплюнул?
– Деталь, – отмахнулся Смирнов. – Теперь бы нам разбежаться как можно незаметнее.
Огородами, огородами и к Котовскому. Вроде никто не заметил, как он проник в гостиницу. Спрятал папку, постоял под душем и решил, что отдохнул. В штатском, как весь день, бодро вышел на улицу и направился в райотдел милиции. Надо же, хотя бы для приличия, повидать Поземкина и выманить у него Чекунова с мотоциклом, который (мотоцикл) был крайне необходим ему для грядущей долгой и бессонной ночи.
Он не дошел до райотдела: на полпути его догнал милицейский «Москвич» и, резко повернув, преградил ему дорогу. Из «Москвича» выскочил Поземкин с шутейным криком:
– Попался!
– А я тебя ищу, Гриша, – признался Смирнов.
– Целый день друг друга ищем и найти не можем!
– Чему радуешься, Поземкин?
– Кое-что проясняется, Александр Иванович. Судя по всему, ваша версия о напарнике Ратничкина скорее всего соответствует действительности. И сразу стало легче: сейчас самым тщательнейшим образом прорабатываем дотюремные связи Ратничкина. Выйдем, выйдем на нужного человека! А там и на берлогу.
– Твердо считаешь, что Ратничкин?
– Теперь – стопроцентно. Почерк в обоих случаях – один. А отпечатки на штырях – его.
– Прокурора-то за что?
– Как за что? Он же ему полную катушку отмотал.
– Ну ладно, Ратничкин – придурок, психопат, потенциальный убийца, жаждущий мести. А напарник? Ему-то зачем на себя такую кровь брать?
– Не знаете вы нашего народца, Александр Иванович, – пожурил Поземкин Смирнова. – Поймаем, и такое может выясниться!
– Ну, ни пуха тебе, ни пера, Поземкин, – пожелал Смирнов.
– К черту, к черту! – протараторил Поземкин и двинулся было к «Москвичу», как вспомнил, что он-то сделал свое дело, ради которого спешил на свидание со Смирновым – похвастался, а подполковник своих просьб и требований не предъявил. – Ну, а я чем могу быть вам полезен?
– Мне бы до поздней ночи Чекунова с мотоциклом, – без объяснения причин изложил свою просьбу Смирнов.
Очень хотелось Поземкину узнать, зачем понадобились московскому менту на ночь Чекунов и мотоцикл. Смирнов видел, ощущал, как тому хотелось об этом спросить, но Поземкин громаднейшим усилием воли подавил в себе это желание. Сказал только:
– Чекунов по моему заданию в леспромхозе. Будет через полтора часа. Сейчас сколько? – сам себе задал вопрос Поземкин и глянул на часы. – В половине восьмого, в девятнадцать тридцать Чекунов в вашем распоряжении.
– И мотоцикл, – добавил Смирнов.
Кинематографический караван и мотоцикл, ведомый Чекуновым, подъехали к гостинице одновременно. У подъезда остановились «Рафик» с богоизбранными творцами, автобус со вторым, более многолюдным составом полутворцов и мотоцикл с Чекуновым. А лихтваген, камерваген, тонваген, грузовая с осветительными приборами, пиротехнический фургон отправились на стоянку, находившуюся на приличном отдалении от привилегированного прямоугольника.
Смирнов с крыльца гостиницы принимал парад.
Первым, как и традицией положено, вылупился из «Рафика» режиссер-постановщик фильма Роман Суренович Казарян. Потом выпорхнули героиня, герой, автор сценария, оператор, художник.
Из двух дверей автобуса вываливалась, не думая о табели о рангах, усталая и от усталости беспорядочно шумная пестрая толпа. Вывалилась из автобуса и тут же ввалилась в гостиницу, бесцеремонно оттеснив важного милиционера. Важный милиционер не важничал: отошел в сторону, умильно рассматривая любимую свою раскрепощенную московскую публику. Одна из девиц, певшая ему величальную, на ходу поцеловала его в щеку, по-сестрински, поздоровалась:
– Добрый вечер, Александр Иванович.
Участницы псевдоцыганского хора шли одна за другой, так что Смирнов получил четыре положенных ему поцелуя.
Элита из «Рафика» ждала у машины, когда схлынет толпа автобусных. Дождавшись, неторопливо направилась к Смирнову. Героиню Наталью, войдя во вкус, он уже сам поцеловал в округлую твердую щечку, остальным серьезно и крепко жал руки. Семен Саморуков, уходя, грустно спросил, не ожидая ответа:
– Когда же мы теперь, Иваныч, рыбку-то половим!
На крыльце остались Казарян и Фурсов.
– Как Олег? – был первый казаряновский вопрос.
– Думаю, сейчас спит, – ответил Смирнов.
– Пойдем, посмотрим, – предложил Роман.
– Минуточку подождите, – попросил Смирнов и направился к Чекунову, дисциплинированно стоявшему у машины.
– Пойдем ко мне, Витя! – позвал Смирнов. – Приляжешь на часок, отдохнешь. Намаялся, небось, за день?
– Намаялся, – честно признался Чекунов.
– А ночью еще маяться придется. Так что давай, пошли.
Чекунов покорно, как бобик на поводке, поплелся за Смирновым. В номере хозяин предложил, жалея Чекунова, чистую постель: – Разденься догола, душ прими и в постель. Даю тебе два с половиной часа.
И заторопился: не хотел, чтобы с Олегом разбирались горячий Казарян и злобный Фурсов. Он вошел в номер Торопова, когда того Роман тряс за плечо, приговаривая:
– Олежек, Олежек, Олежек.
А Фурсов издевательски насвистывал мелодию «Деревянного самовара».
– Какого черта ты его будишь? – рассердился Смирнов.
– Если сейчас дать ему спать, то он часа в три ночи проснется, начнет колобродить и надерется так, что с утра и краном не поднимешь.
– Он что – тебе нужен с утра?
– Он сам просил: утром похороны прокурора, и он хотел быть на них в пристойном виде.
– Не знаю, – сказал Смирнов. – Тогда, конечно, поднять надо и в порядке дезинфекции граммов двести пятьдесят – триста влить, чтобы до утра отключился.
Фурсов прервал свой художественный свист и, искусственно зевнув, лениво спросил:
– А, собственно, что вы няньчитесь о ним? Будет он на похоронах или не будет, я твердо знаю только одно: будет очередная его пакость и подлое безобразие.
Торопов так резко и неожиданно открыл глаза, что все трое, стоявшие у его кровати, непроизвольно вздрогнули. Олег о хитрой полуулыбкой осмотрел всех троих и, замерев взглядом на Фурсове, высказался вопросом:
– Это ты, гэбистская гнида, только что здесь распространялся?..
– Если ты еще хоть раз скажешь о том, что я работаю на ГБ, я тебя задушу, пьяная скотина.
– Но я же не сказал: гэбистская вошь, я сказал гэбистская гнида. Так сказать, ты еще в зародыше, как бы еще не в штате…
Фурсов повернулся к Казаряну и заявил:
– Все, Роман. Завтра утренним рейсом я улетаю. И прошу меня не беспокоить до конца съемок.
– Не будем беспокоить, – вяло пообещал Казарян.
Не прощаясь ни с кем, Фурсов покинул номер, гостиницу, Нахту…
– Сейчас в садик пойдет, на скамейку сядет и плакать будет, – предсказал Олег.
– Плачу пока я, – сказал Казарян. – Долго еще мне плакать?
– Дня два. А потом два на выход, – поведал Олег.
– Было бы у меня время, – с сожалением сказал Смирнов, – я бы тебя за сутки вылечил.