– Чеховским методом? – поинтересовался Торопов.
– Смирновским, – поправил его Смирнов и посоветовал Казаряну: – Ты сейчас ужинать будешь, возьми его с собой. Может, поклюет по малости…
– А выпить? – перебил Олег.
– По началу не более сотки, – продолжал инструктировать Смирнов: – Чтобы не сразу свалился, а потом с интервалами в полчаса – минут сорок по пятьдесят граммов. Как лекарство. После сотки пусть попоет, на гитаре поиграет…
– А я не хочу, – опять перебил Торопов.
– Тогда и водки не получишь, – перебил дискуссию Смирнов. – Вставай и одевайся. Сможешь?
Торопов лежал под одеялом абсолютно голый. Когда одеяло скинул, сам удивился:
– Сначала ты, Санек, здесь был. Потом комсомольские бляди набежали. Затем одна эта блондинка, Вероника, осталась. Отлично помню: я одетый был. Вот когда выпили еще, тут уж полная форточка. Я ее трахнул… или не трахнул? – глядя на свои голые колени, он горестно и громко вопросил: – Я тебя трахнул, Вероника?!
– Пытался, но не смог, – за Веронику ответил Казарян.
– Откуда знаешь? – подозрительно поинтересовался Олег.
– По собственному опыту, – признался Казарян.
– Девушка, наверное, обиделась, – огорчился Олег. Смирнову сильно все это надоело, и он с бестактной милицейской прямотой потребовал ответа:
– Так ты хочешь водки или нет?
– Все в порядке, шеф, – успокоил Смирнова сам обеспокоенный тем, что водки могут и не дать, голый менестрель. И лихорадочно натягивая майку, трусы, носки, рубашку, штаны, продолжал успокаивать: – Все в порядке шеф, все по делу.
Одевался он ловко и споро, только когда стал шнуровать башмаки, в склоненной вниз голове что-то произошло с вестибулярным аппаратом и его стало валить в сторону и на пол. Казарян подхватил его, усадил на кровать и сам зашнуровал эти проклятые ботинки.
– Я – король Людовик Четырнадцатый! – радостно объявил Олег.
– Ты – говно собачье, – слегка поправил его Казарян и, ухватившись за ворот джинсовой рубашки, поставил на ноги.
– А Людовик Четырнадцатый по сути и был говном собачьим, – умело отпарировал хамский выпад менестрель, вскинул гитару, как ружье, на плечо, объявил: – Я готов.
В казаряновском люксе уже все было готово к традиционному суарэ. Стол, достойно накрытый Жанной – тарелками, вилками, ножами, без консервных банок, нарезанного ломтями на газете сала, нечищенной жареной на костре рыбы. Все по блюдам, все по салатницам, все, как в лучших домах. Даже цветная водичка в двух больших стеклянных кувшинах – самодельный, из запасов варенья для чая, морс. Ну, и, естественно, три первых откупоренных пол-литра.
Уселись. Сидевший рядом с Тороповым Смирнов тихо поинтересовался:
– Первые сто – разом? Или растягивать будешь?
– Разом, – без колебаний решил Олег.
Смирнов налил ему самолично, спец был по дозировкам. Остальные были на самообслуживании. Ни с того, ни с сего, вдруг, со стаканом в руках поднялась испуганная до смерти своей решимостью дурында – героиня Наташка:
– Я, наверное, еще не имею права называть вас всех своими друзьями, но так хочется сказать: друзья. Друзья! Это всего вторая моя роль в кино, а в длительной экспедиции я вообще в первый раз. И только здесь почувствовала, что такое кинематографическое братство. Я хочу стать полноправным членом этого братства и долго-долго состоять в нем. Примите меня в свое братство, друзья!
– Это значит, что если мы выпьем, то ты будешь принятой в наше братство? – хитро ввинтил вдруг Сеня Саморуков. – Ушлая ты девка, Наташка! Ведь не выпить – никак нельзя! Принимаем в братство! То есть выпиваем.
Все дружно выпили и зааплодировали Наташе. Смирнов формально отхлебнул и ждал, что произойдет с Олегом после сотки. Тот сидел тихо, ощущал и прослеживал происходившие в нем процессы. Наконец, в нем все стало как надо, и он взялся за гитару. Запел нелюбимое Смирновым бойко разливанное блатное.
– Рома, можно тебя на пару слов? – попросил сидящего напротив Казаряна Смирнов. Тот кивнул и поднялся.
В люксе, в спальне, как известно, две кровати. На одну сел Казарян, на другую Смирнов, который, попрыгав задницей на кроватных пружинах, сообщил:
– У тебя станок мягче.
– По делу говори, – хмуро распорядился Роман, уверенно ожидая подлянки.
– Ты мне можешь понадобиться как мент, Рома.
– Я необходим на съемочной площадке как режиссер.
– Мне надо было предупредить тебя, на всякий случай. Если произойдет нечто из ряда вон…
– «Придется отстреливаться, – перебив, начал цитировать „Двенадцать стульев“ Казарян. – Я вам дам парабеллум. „Не надо“, – твердо ответил Кислярский». Не надо, Саня.
– Во-первых, свой парабеллум я тебе не дам. А во-вторых, спорить бесполезно. Я тебе завтра такое покажу и расскажу – ахнешь.
– Вечер испортил, старый хрен, – огорчился Казарян и поднялся. – Пойдем, от огорченья выпить хочется.
– Я у тебя здесь в спаленке часок-другой соньку подавлю. Не возражаешь? В отличие от тебя у меня еще ночная смена. А у меня в номере лейтенант отдыхает.
– Спи, – разрешил Казарян и удалился, тихо и плотно прикрыв дверь.
Смирнов снял кроссовки, куртку, взбил подушку мячиком – любил, чтобы голова высоко, прилег и сразу же исчез в ином мире.
…Проснулся ровно в двадцать два ноль-ноль и услышал громкий пьяный гул в соседней комнате. А когда спал, ни хрена не слышал. Голова терпимо чумная после сна, в мышцах сладкая ломота недосыпа, в суставчиках – легкое можжение. Он обулся, сделал несколько резких приседаний, десять раз отжался от пола, безжалостно покрутил головой сначала в одну сторону, потом в другую, до боли размял предшейные мускулы и вновь уселся на кровать – в статике проверить, что и как.
Понял, что в полном порядке, и открыл дверь в столовую.
Гуляли, в принципе, пристойно. Беседы беседовали и по отдельности, парами и часто объединялись в общую вполне допустимой громкости перекличку. Олег не пел, сидел курил самоуглубленно. Смирнов пристроился рядом, заглянул в глаза. Без сумасшедшинки. Тогда спросил:
– Сколько в целом принял?
– Двести, – ответил ему Олег и уже всем: – Оно проснулось. Включаемся на полную мощность. Для начала – «Солдаты в ночи».
Это была странная песня. Ночью, в кромешной тьме, до зубов вооруженные солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая, на кого. Уже не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого по одиночке. Приказ – стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача – не попадаться на пути друг другу. Но раздается выстрел и раздается дикий крик. И неизвестно откуда звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы – солдаты в ночи!»
Публика, ничего не поняв, уважительно помолчала для приличия. Смирнов, найдя чистый прибор, молниеносно подзаправился по-солдатски и спросил у Жанны:
– Чистая тарелка побольше имеется? Мне лейтенанта подхарчить.
Жанна все поняла и быстренько спроворила все, что надо. Даже подносик раздобыла, на котором культурно разместила тарелки с едой. Спросила:
– Может, ему сто пятьдесят для бодрости?
– А что ж! Валяй! – подумав, решил Смирнов.
Голый, как приказано, Чекунов еще спал: не обзавелся пока внутренним милицейским будильником. Но как только Смирнов дотронулся до его голого плеча, он сей момент бешено растопырил ничего не соображавшие глаза и вскочил с кровати, гулко шлепнув о пол голыми ступнями. За секунду сориентировался и доложил:
– Я готов, Александр Иванович.
– К чему? – ворчливо поинтересовался Смирнов.
– Ко всему, – гордо ответил Чекунов, по-курсантски быстро одеваясь.
– Пожри сначала.
Чекунов сел за стол и увидел на две трети наполненный стакан.
– А можно? – по-детски спросил он.
– Это уж тебе самому решать. Сегодня ночью ты будешь самый главный милиционер в районе.
– А делу не повредит?
– А когда это вредило делу, если без перебора?
– Тогда я выпью? – на всякий случай перепроверился Чекунов.
Смирнов прикрыл глаза и разрешающе покивал головой. Подождав, чтобы Чекунов выпил и приступил к еде, он спросил:
– До перекрестка трассы с леспромхозовской дорогой, не торопясь, сколько времени среди ночи колдыбать на твоей таратайке?
– От силы – полчаса, – сообщил жевавший Чекунов.
К месту, к месту была Олегова песенка «Солдаты в ночи». Тьма, тьма, тьма, и вдруг бешеные два глаза скотовозки, которые никогда не глядят вниз. Только верхний свет. Тьма, тьма, тьма, и внезапно ослепляющие бесстыдные два глаза. Тьма, тьма, тьма… Хоть стреляй в любого, кто попадется на пути.
– «Молчи, молчи, Мы – солдаты в ночи», – пропел в коляске подполковник Смирнов.
– Что? – заорал сверху, с сиденья Чекунов.
– Долго еще? – прокричал вопрос Смирнов.
– Подъезжаем!
Подъехали. Отъехали от трассы к кустам. Смирнов глянул на светящийся циферблат своих часов. Без десяти двенадцать.
– Слышь, Витя. Ты мотоцикл припрячь где-нибудь неподалеку и сам схоронись. Уголовничек-то мой только один на один бармить будет.
Без обиды Чекунов отвел мотоцикл в дальние заросли и спрятался.
Минут через пять стало слышно, как страдал мотор «Москвича» во всесильной пыли леспромхозовской дороги.
Осторожный стал Смирнов, перепроверялся. Закутался в ближних кустах, прилег. На последнем плаче «Москвич» вырвался на обочину трассы и умолк. Щелкнули дверцы, и с двух сторон «Москвича» обнаружились две почти неразличимые во тьме фигуры.
– Жди его здесь, – голосом Коммерции сказала левая фигура. – А я поеду. Он тебя сам обратно отвезет.
– А если не отвезет? – по-блатному угрожающе спросил баритон помоложе.
– Пешком вернешься. Для тебя пятнадцать километров – не расстояние.
– Так не договаривались.
– А что со мной договариваться? Договариваться будешь с ним.
Завизжал стартер, скуля, застучал мотор, и «Москвич», кряхтя, направился в обратный путь. Оставшаяся на обочине фигура внезапно растворилась в ночи, будто не было ее. Многому научился московский пацан сорок пятого года Витька Ященков, ныне вор в законе, Ящик, ой, многому! Но не всему.