В смурном грязноватом свете немыслимо раннего утра картинка была, как кадр черно-белого кино: серый вместо реального синего джинсовый костюм, в серо-белую полоску тельняшка под ним, бесцветные остатки гитары, небольшая, темная, почти твердая лужа крови, припорошенная седой пылью, положенные на землю серые кисти рук с растопыренными пальцами.
На лицо Смирнов не смотрел, не было сил смотреть. Его, не до конца протрезвевшего после вчерашнего, водило и мутило, как студента-медика, первый раз попавшего в морг. Он закрыл глаза, сжал кулаки так, чтобы ногти врезались в ладони, медленно досчитал до пятидесяти и глянул в мертвое лицо Олега Торопова. Лицо было спокойно и беззаботно: он, видимо, так и не понял, что его убили.
Задом медленно приблизилась «скорая помощь». Прямо из двухстворчатой задней двери спрыгнул на землю врач Иван Герасимович и, взглядом отметив Поземкина, следователя и Смирнова, поделился с ними ощущениями:
– Дела…
– Господи, да почему же это?! – вдруг взвыл стоявший неподалеку от Смирнова Казарян. Он кинулся к дощатой стене склада и замолотил по ней своим здоровенным боксерским кулаком.
– Уведите его, Александр Иванович, – попросил Поземкин. – А то он весь город разбудит. Зевак здесь еще не хватало.
Смирнов подошел к Казаряну, шлепнул ладонью по широкой спине, позвал:
– Рома.
Казарян резко повернулся к нему. Полуприкрытые глаза, сморщенный большой армянский нос, приоткрытый рот с намертво сжатыми зубами – он заставлял себя не плакать. Смирнов обнял его, и он спрятал лицо на смирновском плече, чтобы это лицо никто не мог увидеть.
Неизвестно как, скорее всего на смену шла, рядом с ними появилась Матильда и, обращая на себя внимание, легонько дернула Смирнова за рукав. Теперь, ответственный за Рому, Смирнов был уже в полном порядке. Жестко оглянулся, увидел Матильду, спросил без злобы и раздражения:
– Что тебе, Тилли?
– Пойдемте ко мне, – предложила она. – В закусочной сейчас никого нет.
– Пойдем, Рома? – спросил Смирнов.
– Пойдем, – глухо согласился Казарян, не отрывая лица от смирновского плеча.
Толстуха Любка страшно обрадовалась раннему – на десять минут раньше – приходу Матильды, подхватила подготовленную тяжеленную сумку и уже от двери успокоила:
– У меня на кухне – полный порядок, и в зале прибрано! – и, не дожидаясь проверки собственных заверений, скрылась с глаз долой. Только каблуки стучали по лестнице, как в чечетке, – лишь бы не вернули.
Матильда брезгливо осмотрела зал, зашла за стойку, налила из крана воды в таз и с тряпкой пошла по столам замывать любкину приборку. Первым вымыла стол, за которым всегда сидел Олег Торопов и взглядом распорядилась, чтобы Смирнов и Казарян сели за него. Истерический накат отхлынул от Казаряна. Они сели за тороповский стол, положили руки с локтями на столешницу и одновременно на мгновенье глянули друг другу в глаза. Глянули и развели взгляды.
Немецкая работа – настоящая работа. Влажный пол, чистые столы, белоснежные бумажные салфетки в опрятных стаканчиках. Матильда вынесла ведро с грязной водой и половую тряпку за дверь, таз вымыла под краном, тряпку для столов постирала и, ополоснув и вытерев руки, прошла к их столу и села, как равноправная. Сказала, догадавшись, но в виде вопроса для приличия:
– Сегодня много пить будете? – и до робости удивилась, услышав четкое смирновское:
– Мы будем много работать. А много пить – завтра.
– Хорошо, – приняла заказ Матильда и удалилась за перегородку.
– Что будем делать, Саня? – впервые услыхав про общую работу, спросил Казарян.
– Арефьева ловить.
– Ты думаешь, и Олега он?..
– Я пока об Олеге не думаю.
– Почему, почему, Саня?
– Боюсь раскваситься и погнаться за двумя зайцами.
– А как собираешься Арефьева ловить?
– Нам тактично подскажут, как.
С подносом подошла Матильда, поставила на стол обширную сковородку с яичницей, тарелки, вилки-ножи и три раза по сто. Разложила яичницу по двум тарелкам, а себе рядом со стаканом поставила блюдце с соленым огурцом.
– Я хочу вместе с вами выпить. Можно? – присев, спросила она.
– О чем ты спрашиваешь, Тилли? – укорил ее Смирнов и правой ладонью безжалостно и сильно помял свое лицо. Потом этой же правой поднял стакан.
– Я знаю, по русскому обычаю в таком случае не чокаются. Но я очень прошу вас сказать про него хорошие слова.
– Рома, – попросил Смирнов.
Слегка болтая водку в стакане и глядя в него, Казарян начал:
– Он раздражал всех, а злил, доводил до бешенства очень многих. Если ты, Матильда, спросишь: любил ли его Саня? И он, и я ответим: нет. Если ты спросишь меня, любил ли я его, я тебе честно отвечу: все время пытался любить. Иногда получалось, чаще – нет. Да и как можно по-настоящему любить укор и напоминание? В таких случаях говорят: он был нашей совестью. Смотри, как удобно, как хорошо. Его не стало, и совести нашей как не бывало. Он не был нашей совестью. Знаешь, как в цирке? Подходит к клетке с тигром дрессировщик с палкой и начинает дразнить, злить, бить дикого зверя. Но цирк – игра. Олег подходил к клетке, в которой мирно спала, положив на лапы благополучия пустую голову, наша сговорчивая совесть. А он ее острой палкой и пребольно: не спи, не спи, тебе не должно быть удобно, тебе должно быть больно, если ты – истинно совесть. Помянем, братцы, человека, который мешал нам существовать, помянем человека, без которого очень будет трудно жить по-человечески. Лети к ангелам, Олег. Там тебе, наверняка, уготовано место.
Все трое медленно-медленно выпили.
– Я не все поняла из того, что вы сказали, Роман Суренович, – вдруг заговорила Матильда, – но одно поняла до конца: такие, как Олег, нужны людям, чтобы тыкать их носом, как обделавшихся котят, в собственное говно, говно, которое они наделали, делают и будут делать.
– Ты все правильно поняла, Тилли, – сказал Смирнов. – Иногда Олег доводил меня до бешенства: какое право он имел бить меня по самому больному месту, которое я старательно прикрывал словами о том, что иначе нельзя, что все так делают, что без компромиссов и малозначительных уступок чужой бессовестности не проживешь. А жить надо хотя бы для того, чтобы делать дело, нужное людям. Но ведь и ежу понятно, что на компромиссах, на уступках настоящего дела до конца не сделаешь. Вот и топчемся у полудела, объясняя это полуправдой.
– Еще? – спросила Матильда, кивнув на стаканы, после того как Смирнов умолк.
– Нет, – злобно решил Смирнов и сразу успокоился: – Чаю покрепче, по-московски, Тилли!
Матильда опять ушла за перегородку.
– Я буду ликвидировать экспедицию. Все. Отснимались здесь, – решил Казарян.
– Делай, что хочешь, но сегодня ты мне нужен.
– Но пойми, Саня, наваливается сразу такое! И главное – объяснение с генеральной дирекцией.
– У меня будет открытая спина, Рома, и в нее могут стрелять безбоязненно и безнаказанно.
– Такая уж твоя милицейская судьба.
Матильда принесла чай в двух чайниках и стаканы в подстаканниках. Разлили и сразу же стали хлебать, почти обжигаясь. Истинный московский чаевник не пьет чай очень горячим: температура должна быть такой, чтобы язык и слизистая ощущали бы букет. Но надо было вздернуть вялые после пьянки внутренности. Зато второму стакану дали слегка остыть, и уже смаковали почти чифирь.
В закусочную ворвался лихорадочно возбужденный лейтенант Виктор Чекунов. Увидев Смирнова и ни на кого больше не обращая внимания, он охрипшим от азарта голосом просипел-прокричал:
– Александр Иванович, сегодня, через час, ну прямо сейчас мы его можем взять!
– Кого, Витя? – нарочно лениво поинтересовался Смирнов.
– Да Арефьева же! – почти проплакал Чекунов. – Жабко раскололся и указал место, где у Арефьева тайная берлога в тайге. Шестеро наших уже перекрыли тропы, по которым он может уйти. А нам с вами брать его придется, людей в отделении – никого.
– А ты – один на один.
– По инструкции не положено. Да и подготовлен этот Арефьев – будь здоров. Лучше мной не рисковать, Александр Иванович! – Чекунов весело рассмеялся.
– А мной?
– Вы – в полной безопасности. Вы – резерв главного командования, прикрытие. Ну, решайтесь, Александр Иванович. Работы-то часа на полтора-два!
– А Олег? – спросил Казарян.
– Пока медицинского заключения не будет, нам по этому преступлению делать нечего, – быстро ответил Чекунов. – Мы вернемся как раз вовремя.
Они вышли из закусочной и направились к гостинице. У подъезда Казарян пожелал им:
– Ни пуха, ни пера!
– К черту! – бодро откликнулся Чекунов.
Казарян ушел.
– Поехали? – нетерпеливо предложил Чекунов.
– Хорош же я! – несказанно удивился Смирнов. – Прямо-таки голеньким собрался опасного преступника ловить. Обожди меня, Витя, я за машинкой сбегаю.
Возвратился Смирнов минут через десять.
– Что же вы так долго? – укорил Чекунов и вдруг заметил на плече у Смирнова автомат. – Что это?
– Это? – Смирнов покосился на чуть выглядывавший из-за его плеча вороненый ствол и дал разъяснения: – Автомат системы Калашникова.
– Откуда он у вас?
– Достал, – исчерпывающе ответил Смирнов и глянул на мотоцикл, прислоненный к палисаднику. – Учти, в таком снаряжении я на твоем примусе не поеду.
– А я и не предлагаю, – срезал его Чекунов. – У отдела нас «газик» дожидается.
До райотдела доехали-таки на примусе. Дурной пример заразителен: Чекунов сходил к дежурному и тоже обзавелся автоматом.
Придирчиво осмотрели и проверили «газик». Машина была в полном ажуре. Уселись. Чекунов за руль, Смирнов – пассажиром. Чекунов включил зажигание.
– Подожди, – приказал Смирнов и, потянувшись, вернул ключ в исходное. – Во время гонки не разговор. Что показал Жабко? Конкретнее.
– Километрах в двадцати пяти-тридцати по трассе, а потом по берегу Дурного ручья…
– Он что – и впрямь дурной? – перебил Смирнов.