– Если бы зверя! Человека, Тилли, человека! – Смирнову не хотелось продолжать этот разговор, и он, зная женские слабости, точно сыграл на них: – Я сутки, наверное, по-настоящему не ел. После твоей яичницы с генералом.
– Ой, что ж это такое! – ойкнула-ахнула Матильда. – Сейчас я мгновенно что-нибудь соображу. Яичница-то надоела? – Смирнов сделал непонятное лицо. – Надоела, надоела, вижу!
Матильда скрылась за кулисами, а Смирнов сел за свой стол. Шофер-шутник доел котлеты, выпил компот, дожевал, вытаскивая из стакана ложечкой, разбухшие сухофрукты и – говорлив был – сказал Смирнову:
– Вы, как я понял, тот милиционер из Москвы, что здесь шороху навел. Вы вот про помойку сказали…
– Подслушивать нехорошо. Тебе мама об этом никогда не говорила?
– Мне мама о многом говорила, но дело не в этом. Здесь все – помойка, начальник, все! Люди, их дела, их дома, их кроличья любовь, их желания, их мечты, их молодость, их старость…
– Ты почему по своей специальности не работаешь? – перебил вопросом Смирнов.
– А какая у меня специальность? – в уверенности, что Смирнов не угадает, спросил шофер.
– Филфак или истфак университета.
– Истфак, – упавшим голосом подтвердил шофер. – Да, вот вы-то по специальности работаете, это точно.
– Так все же почему, историк?
– Врать не хочется.
– И поэтому считаешь, что вылез из помойки?
– Считал. Казалось некоторое время, что вылез. А получилось, что перелез. Из одной в другую, в которой также благоухает.
– А дальше?
– А дальше, если не вытерплю, в бичи.
– Да, в школу к ребятишкам ты не вернешься. Привык к хорошим бабкам. Что ж, успокаивай себя теорией о всеобщей помойке, а о великой России детишкам поведают невежественные недоучки. И когда невежды всех рангов и профессий научат подрастающий народ, вот тогда окончательно образуется всеобщая помойка, которая будет гнить долго-долго. Сгниет и останется пустое место. Но пока еще не поздно делать дело, историк.
– Поздно, командир. В вас еще фронтовые иллюзии бродят. Вы ведь воевали?
Смирнов молча кивнул, потому что Матильда принесла кусок хорошо зажаренной свинины с картофелем. Спросила:
– Выпьете, Александр Иванович?
Не надо бы выпивать. Но Смирнов чувствовал, что если не выпьет, то не сможет сказать Матильде на прощанье нужных слов. Решил:
– Выпью напоследок. Двести пятьдесят «Греми». Полный гладкий стакан с выпуклым мениском, Тилли.
Матильда направилась к стойке. Шофер проводил ее взглядом и решил:
– И вправду, Тилли. Как вы догадались?
– Работа по специальности.
– А вы недобрый, – вслед за генералом повторил шофер. Поднялся. – Но чертовски занятный. Жаль, что уезжаете. Теперь и побеседовать на пути не с кем.
– Молодой ты еще, историк, – канонически упрекнул его Смирнов, но банальный тезис развить небанально не успел: Матильда принесла стакан.
– За твое счастье, Тилли! – грустно сказал Смирнов и по народному обычаю, когда пьют за счастье, в три мощных глотка осушил стакан.
– Жалко с вами расставаться, но пора, – шофер поклонился им и пошел к дверям. От дверей договорил: – Вы, наверное, правы, начальник.
– О чем он? – спросила Матильда, когда шофер ушел.
– О себе, – ответил Смирнов. – Ты не смотри на меня. Я красиво есть не умею.
Матильда засмеялась и ушла в дальние свои апартаменты. Некрасиво, но очень быстро Смирнов умял свинину с картошкой. Зная московские привычки подполковника, Матильда загодя поставила на стол два чайника. Чай был хорош. Он выпил две чашки подряд, потом еще одну. Посидел, ожидая. Матильда не выходила. Тогда он пошел к ней.
Она стояла у маленького конторского окошка и, упершись лбом в стекло, тихо плакала. Он тронул ее за локоть и попросил:
– Не плачь, Тилли.
Она обернулась, тыльной стороной ладони смахнула две слезинки, улыбнулась, обняла его за шею и поцеловала. Он резко прижал ее к себе, почувствовал ее всю в своих руках и, не скрывая желания, поцеловал, как надо. Она слилась с ним, поплыла в неодолимом стремлении к дальнейшему, но вдруг напряглась, ласково освободилась от его рук и сказала виновато:
– Пусть не будет этого, Саша. Меньше тосковать будем.
– Немка ты, немка, – не то укорил, не то похвалил ее Смирнов. Сам не знал. Знал одно, что благодарен ей до конца жизни за прозвучавшее его имя.
– Русский ты, русский, – передразнила она его, но поняла, что что-то не так и вспомнила нужное: – Великоросс. Пьющий великоросс, – без опаски она поцеловала его еще раз. По-дружески. – Прощай, великоросс.
Он наклонился, поднял ее ладонь и поцеловал. Благодарно.
– Ты у меня здесь на всю жизнь, – сказал он, положив руку на сердце. Он не был влюблен, он не мог сказать, что полюбил ее. Он хотел сказать, но не находил нужных слов, что мужское счастье – встретить такую женщину.
– Хозяйка! – глухо донесся из зала требовательный зов посетителя.
– А я люблю тебя, Саша, – быстро сказала она и помчалась на зов.
Смертельно хотелось курить. Смирнов потоптался в конторке и тоже вышел в зал. Прямо у стойки свидетель Жабко принимал свою сотку.
– Закурить есть? – спросил Смирнов так, что Жабко поперхнулся на последних каплях.
Деликатно откашлявшись и поставив стакан на стойку, он достал пачку «Беломора».
– Пойдет, товарищ подполковник?
– Мои. Угодил, – одобрил Смирнов и вытянул из пачки папиросу. Пока разминал, Жабко уже зажег спичку. Затянулся так, что внутренней стороной щек почувствовал твердость зубов. Еще раз затянулся и в последний раз оглядел уже родной ему зал. Потом заглянул Матильде в глаза.
– Чтобы у тебя все было хорошо, Тилли. И постарайся стать счастливой, – он не имел права добавить два слова: «без меня», он резко повернулся, пошел к дверям и ушел, не оборачиваясь.
Полтора часа он бездумно валялся на кровати, в надежде подремать, чтобы не думать. Подремать не удалось, не брал сон, но и думать не думал. Мысли были заняты тем, чтобы не думать. Он бездумно валялся на кровати.
Ровно в четырнадцать ноль-ноль он поднялся, аккуратно расправил покрывало на кровати, загнал в наплечную кобуру парабеллум, надел куртку, взял сумку и навсегда покинул гостиницу города Нахты.
Пассажиров местного рейса не провожают. У трапа перед закрытой еще дверью «ИЛа» малой толпой ожидал желающий улететь в крайцентр молчаливый люд с чемоданами и корзинами. Когда Смирнов подходил, дверь открыли, у трапа встала неряшливая и суровая бортпроводница. Толпа вокруг нее превратилась в плотную кучу.
И тогда Смирнов увидел, что чуть в стороне от самолета стояли и ждали Матильда и Франц. Его, Смирнова, ждали. Он подошел к ним.
– Здравствуйте, Александр Иванович, – сказал Франц, крепко пожимая ему руку.
– И прощайте, – добавила Матильда.
– В начале века был такой смешной головной убор с двумя козырьками под названием «Здравствуй – прощай», – сказал, чтобы что-то сказать, Смирнов. Вежливо улыбнулся Францу и, вспомня, добавил: – Спасибо вам большое, Франц, вы нам очень помогли.
– Не надо так: «нам», – возразил Франц. – Я им никогда не помогал и помогать не буду. Я пытался помочь вам, вам одному. И рад, если помог.
– Франц, Александр Иванович знает всем им цену, – вступила в разговор Матильда. – И он хорошо напугал их.
– Жаль, что только напугал, – сказал Смирнов. – Все, по сути, зря.
– Не зря, – твердо возразил Франц. – Теперь многие люди увидели, какие они. На самом деле.
– И Лузавина с Вороновым за решетку посадили, – с мстительной радостью дополнила список смирновских заслуг Матильда.
Кучка у трапа рассосалась. Все трое посмотрели туда, и Смирнов решил:
– Ну, мне пора.
– И мы скоро отсюда уедем, – сообщил Франц. – Мы решили эмигрировать в Западную Германию.
– Почему? – удивлению огорчился Смирнов.
– Надежды нет, – сказала Матильда. – А без надежды жить нельзя. Разрешите, я вас поцелую на прощанье, Александр Иванович?
– Красивые женщины имеют право не спрашивать об этом, – галантно ответил Смирнов и подставил щеку, которую Матильда по-детски поцеловала.
У трапа Смирнов обернулся в последний раз. Матильда и Франц прощально махали, а за их спинами в отдалении на холме стоял грязно-бело-желтый козел – гигант Зевс – Леонид и вопросительно смотрел на Смирнова жуткими оранжево-черными глазами. Будто вспоминал: трахнул он или не трахнул этого, теперь улетавшего от него.
Трахнул, Зевс – Леонид, трахнул ты его!
Самолет делал полуразворот, и Смирнов в последний раз увидел раковые метастазы – контур районного центра Нахта.
Казарян ждал его в условленном месте – в зале ожидания перед аэропортовским рестораном. Увидев Смирнова, он поднял руку, приветствуя и давая знак, куда тому направляться. Смирнов основательно уселся в рваное кресло, заботливо охранявшееся для него. Шлепнулись ладонями, здороваясь, и Роман без приличествующих пауз приступил к делу, сразу же сказав главное:
– Он спекся, Саня. Вот здесь, – Казарян поднял со своих колен большой канцелярский конверт и обмахнулся им, как веером, – показания двух шоферов, которые привезли его сюда, копия списка пассажиров, отлетавших рейсом на Москву в восемь пятнадцать, копия списка пассажиров, отлетавших из Новосибирска на следующий день в четырнадцать сорок…
– Ты и в Новосибирск смотался? – перебил Смирнов.
– Угу. В этих двух списках он фигурирует. А вот в списках улетевших из Новосибирска сюда и отсюда обратно в Новосибирск его нет. Видимо, покупал билеты с рук или по чужим документам.
– А может, он долетел до Новосибирска, опоздал на рейс, пропьянствовал там сутки и, купив новый билет, благополучно долетел до Москвы?
– Хрен тебе! – не совсем прилично опроверг милицейские доводы Казарян. – Официант ресторана, в который мы сейчас пойдем, обслуживал его на следующий день после первого вылета и опознал на раз-два-три с полной уверенностью.