— Из-за чего разводишься? Из-за пьянства твоего, небось?
— Я не люблю свою жену, — твердо сказал Жабко.
— Сколько таких, что не любят друг друга, а живут.
— Зачем? — горестно воскликнул Жабко.
— Для порядка. Для общественного спокойствия.
— Какое тут спокойствие? — резонно возразил Жабко. — Ругаются, дерутся.
— И ты со своей?
— Я ухожу, если что. Из дома ухожу.
— Выпивать?
— Почему? Гулять, вот здесь, в закусочной, культурно посидеть.
— А как же вчера? С Арефьевым?
— Петро уговорил.
— Когда же он тебя уговаривал?
— Когда из дома шли. Он на дежурство, я на работу.
— Уговаривают одномоментно, Роберт. Уговорил, и сразу пошли и врезали. А вы вожделенного процесса десять часов ждали.
— Вышло так. Так решили.
— Кто водку покупал?
— Я. Петро попросил, ему в форме неудобно.
— Он что, когда выпить захочет, всегда кого-нибудь за водкой посылает?
— И в форме, и без формы, не стесняясь, берет, — подала насмешливый голос Матильда. — Не один раз сама видела. И сюда в форме заходит, не боится.
— Так зачем же он тебя за водкой посылал? Ему удобнее и ближе, — спросил Смирнов.
— Я знаю? Попросил и попросил. А я купил.
— Доза непонятная. Слегка заземлиться — пол-литра достаточно. Врезать, выпить по-настоящему — и литра не хватит.
— Петро сказал: пол-литра с четвертинкой. Я так и купил.
— Где водку покупал?
— У нас одно место, где ее продают. Первый магазин.
— В нем, Роберт, — назидательно заметил Смирнов, — уже месяц как четвертинок нет. Не завозят.
— А я с одним ханыгой разлил пол-литра на двоих.
— У тебя что, с собой пустая четвертинка была?
— Продавец дал.
— Ладно, проверим. Но ведь четвертинку-то открытую закупорить чем-то надо.
— Я бумажку туго скрутил и как пробкой…
— А откуда на месте вашей пьянки две жестяных бескозырки оказались?
— Не знаю, — испуганно сказал Жабко.
— Закусь в магазине покупал?
— Какая там закусь? Одни сырки «Новость».
— Сырками и закусывали?
— А чем же еще?
— Значит, больше ничем не закусывали?
— Да нечем же было!
— Ну, уговорили вы семьсот пятьдесят на двоих и что? Жабко опять посмотрел на Матильду. Виновато.
— Потом поссорились.
— Из-за чего?
— Он о женщинах стал нехорошо говорить. Я встал и ушел.
— Куда?
— Да к себе в мастерскую.
— Оттуда что-нибудь слышал?
Жабко сжал челюсти, от напряжения до невозможности уменьшил рот — думал, думал, думал. Или версию вспоминал?
— Петро вроде крикнул, — решился наконец.
— Вроде или крикнул?
— Крикнул.
— Что?
— Вроде: «Стой, Ратничкин!»
— Вроде или «Стой, Ратничкин!»?
— Стой, Ратничкин, — упавшим голосом повторил Жабко.
— Все с тобой ясно, Роберт, — решил Смирнов и встал из-за стола. Глянув на него снизу, Жабко в панике поинтересовался:
— А что со мной ясно?
— Я же сказал — все, — Смирнов демонстративно потянулся и зевнул.
— Иди домой, Роберт, — посоветовала Матильда.
— А что ясно, а что ясно? — уже на ходу, как бы рассуждая сам с собой, бормотал Жабко, покорно идя к выходу. Ушел.
— Хорошо, когда у тебя никого нет! — оглядывая пустой зал, выразил удовлетворение Смирнов.
— Вы их нарочно дразните и пугаете, да? — спросила вдруг Матильда.
Смирнов подошел к стройке, серьезно посмотрел на нее и убежденно сказал:
— Ты — умная, Тилли.
Она не услышала комплимент, она предвидела будущее:
— Они захотят вас убить.
— Вот тут-то я их и накрою, Тилли!
— Они жестокие и хитрые!
— На кое-что хитрое есть кое-что с винтом! — весело откликнулся Смирнов.
— Ничего не поняла! — честно призналась Матильда.
— Похабная поговорка это! — признался Смирнов. — Только похабные слова заменены.
Вот только когда прорезалась чистопородная немка. Матильда непримиримо раздула ноздри и сказала возмущенно-короткое:
— Фуй! — не понимая, дурочка, что немецкий звук неприятия в данном случае воспринимался собеседником несколько по-иному. Смирнов захохотал. Матильда обиделась и сообщила холодно: — В подсобке вас Валерий Евсеевич ждет.
— Так что же ты молчала? — азартно закричал Смирнов.
— Вы Жабко пытали, — невинно объяснила чертовка-немка. Пойди пойми — выпытывал он что-то у Жабко или просто пытал. Она торжествующе смотрела на него. Но Смирнов-то знал, как с ней бороться и побеждать: открыв крышку стойки и проходя в подсобку мимо Матильды, он молниеносно поцеловал ее в щеку.
И столик, накрытый большой салфеткой, в подсобке был, и два выкрашенных белой эмалевой краской табурета, и пол подметен, и мешки с коробками разложены в полном порядке, и не воняло ничем.
Не здороваясь, Валерий Евсеевич Межаков, когда-то, в блатном миру, Коммерция, видимо, после длительных размышлений задал риторический вопрос:
— Вот заезжаю я сюда, Александр, когда дежурит, к примеру, Любка, и перед глазами полный бардак. Все разбросано, все рассыпано, дым валит, потому что котлеты горят, вонища — топор вешай. Заезжаю я, когда Матильда дежурит, не как сейчас, не по вызову, неожиданно заезжаю: чистота, порядок, полная санитария и гигиена. Неужто русского человека к чистоте и порядку нельзя приучить?
— Ну, а у тебя, в твоей столовой, как дела в подсобке обстоят?
— Теперь порядок, как в операционной. Перед Матильдой стыдно.
— Вот и выходит, что русского человека к порядку и чистоте приучить очень даже можно. Если постараться, конечно. И даже к честности. Вот тебя, Коммерция, приучили к честности?
— Приучили, — обреченно согласился Валерий Евсеевич. — Ты из меня сейчас жилы тянуть будешь, Александр?
— По необходимости. Самую малость.
— Тогда поскорей. Чтобы до темноты до дому добраться.
— Коммерция, как на духу, как перед Богом, как на очной ставке — откровенно и с достоинством: ты действительно завязал?
— Век свободы не видать. В лагере еще по полному закону.
— Значит, просто так к тебе не ходят, — слегка огорчился Смирнов. — Ну, а в леспромхозе из моих клиентов-законников никого нет?
— Есть, Александр, есть. Да и ты его должен знать. Правда, он сейчас при отсутствии блатарей под ссученного косит, на лесоповале вкалывает, деньги на дорогу и московское первое обустройство зарабатывает. Не хочет с ходу нырять по пути.
— Ты мне кликуху давай, психолог!
— Ящик.
— Витенька! — умилился Смирнов. — Клиент с младых его ногтей! Что-то давно о нем ничего не слыхал.
— Он, Александр, старался в Москве не работать. Да и жанр поменял: сначала в маршрутники подался, а потом на гостиничные гастроли вышел.
— И больше блатных, кроме Каина на пристани, в леспромхозе никого?
— Никого, Александр. Шелупонь: тунеядцы, проститутки, административно высланные.
— Сегодня, как стемнеет, я должен повидать Витеньку, Евсеевич.
— Ну, а я-то здесь причем?
— Припусти, припусти хвостик, Коммерция, и не забывай, с кем разговариваешь. Ты на чем сюда приехал?
— На грузовом «Москвиче»-пикапе. Водку привез.
— Транспорт, следовательно, у тебя имеется. Сейчас у нас который час?
— Без четверти четыре, — глянув на часы, доложил Межаков.
— Будем считать, что пятнадцать сорок пять, — уточнил Смирнов. — Так вот, к нолю часов и нолю минут ты на своем пикапчике доставишь Витю Ященкова по кличке Ящик к перекрестку вашей дороги и трассы. Если меня еще не будет, пусть там в кустиках справа, если от города, подождет. А ты можешь ехать домой.
— А вдруг Ящик взбрыкнет, заартачится? — Коммерция уже сдался.
— Скажешь ему, что он может пожалеть, если не выполнит моей просьбы.
— Чем же вы его можете достать, когда он по всем законам на свободе?
— Я о тебе лучше думал, Коммерция. Ты что, тупой? Ты же сам мне козырного туза сдал. Будет брыкаться — мне раз плюнуть по лагерям парашу пустить, что он ссучился и втыкает на лесоповале, как бетушный.
— Жестокий ты человек, Александр! — с горечью произнес Коммерция.
— А вы все — добряки! Я-то помню, как ты в сорок пятом дедку, вынесшему на продажу последнее, что было в доме, без душевных переливов куклу втыкал, я-то помню, как Ящик с Сеней-пограничником в пятьдесят третьем с ножами гоп-стоп фронтовику устроили! Я — жестокий! Я добрый и беспринципный, потому что с тобой, дорогой мой Валерий Евсеевич, как с человеком разговариваю.
— У тебя, Александр, за последние годы сильно нервы расшатались. Абстрактная, можно сказать, беседа, а ты сразу в крик. Беречь, беречь себя надо.
— Я уже скоро двадцать пять лет как себя берегу. От вас, мои голубчики.
Вошла Матильда, поставила перед каждым тарелку с пельменями, сказала:
— Поешьте, голодные с утра.
— И верно! — удивился Смирнов.
— Я-то на ходу перекусил, — признался Коммерция, — но твоих пельменей отведаю с удовольствием.
— Вот и хорошо, — решила Матильда и ушла.
— Замечательные пельмени, — отметил Смирнов, по-солдатски вмиг заметав свою порцию, и стал ждать, когда доест неторопливый Межаков. Дождался: — И еще, Коммерция: мне необходим дополнительный ствол, машинка.
— Побойся Бога, Александр! Если бы ружье там, даже карабин, места-то здесь охотничьи, можно было бы и говорить. Но ведь пистолет… Откуда?
— Вот это как раз меня меньше всего интересует. Ящик чтобы прибыл с машинкой. У меня — все. Вопросы имеются?
— Вот сижу и думаю, — элегически начал Коммерция. — Почему я — законопослушный гражданин со всеми правами, дарованными мне Конституцией, должен безоговорочно выполнять противозаконные, если не сказать преступные, распоряжения представителя не местной даже, а московской милиции?
— Не милиции, а милиционера. Почем у вас там машинка приличная ходит? Триста хватит? — спросил Смирнов и вытащил бумажник. — Только учти, чтобы здесь незамазанный и иностранного производства.
— Думаю, Ящик спроворит. Только ему за суету подбросить неплохо бы, — пряча деньги, посоветовал Коммерция.