— И для вас естественно, — спокойно заметил звукооператор.
— Для меня — да! — заорал Смирнов. — А для него — нет! Он — запойный в запое. Понимаешь ты это, слухач? Где он сейчас?
— Не знаю. Только-только мы приняли по стакану, как набежала эта блондинистая комсомольская блядь Вероника. И сразу: поминки у Эдиты Робертовны, видите ли, справляли не по-нашему, мы новые организовали, пойдемте, мол, с нами. Нас для проформы позвала, мы отказались, а Олега все-таки уволокла. С гитарой.
— Говнюки вы, братцы, — констатировал Казарян, и Смирнову: — Пошли, Саня.
В коридоре расстались ненадолго.
— Ты чистенький, а мне душ принять просто необходимо, — сообщил Смирнов. — Помоюсь и к тебе загляну.
— Водку жрать? — догадался Роман.
— А куда мы от нее, родимой, денемся?
Уже все было готово на столе, когда явился чистый, причесанный на геометрически четкий пробор молоденький на глаз подполковник Смирнов в свежей кумачовой — за «Спартак» «болел» — футболке. Увидев такое, Казарян тут же исполнил:
— В красной рубашоночке, фартовенький такой!
Смирнов оглядел стол, не садясь, и критически заметил:
— Вроде бы все ничего, а до Алькиного сервиса — не дотянуться.
— То Алька, — сказал Казарян.
— Алька, — эхом отозвался Смирнов и сел. — Давай-ка выпьем за него.
Казарян налил, чокнулись, и почти хором произнесли оба:
— Чтобы ему было хорошо.
Выпили, закусили вяло. Казарян вспомнил сегодняшние дела:
— Как ты теперь с этими разбираться будешь?
— Когда мой командир на фронте не знал, что делать, он приказывал весьма значительно и строго: «Действуйте по обстоятельствам». По обстоятельствам, Рома, по обстоятельствам. Теперь их ход. Я вроде бы, как шахматист, сделал зевок и жду: хапнут они эту фигуру или не хапнут.
— Арефьева? По-моему, уже хапнули.
— Хапнули и отложили? Ну, нет! Они еще вокруг него круги делать будут. Могут мне его под выстрел подставить, а то и выстрелить в меня из него.
— Конкретно — кто? — злобно поинтересовался Казарян.
— В куски разорвешь? У них несколько подходящих пареньков имеется. Но скорее всего задействуют на меня для меня неизвестного. И — хватит о делах, сдавай.
Выпили по солидной второй. Третью разлили по стаканам и расселись поудобнее: Казарян на диван, Смирнов — в кресло. Стаканы и малую рабочую закусь прихватили с собой. Смирнов поставил стакан на плоский подлокотник кресла, а на стакан малую тарелку с селедочным бутербродом, закинул руки за голову, откинулся на спинку и вдруг негромко запел:
Выстрел грянет.
Ворон кружит.
Мой дружок в бурьяне
Неживой лежит…
Только начал про дороги, как Казарян взвыл:
— Перестань!
— Это почему же? — заносчиво и обиженно спросил Смирнов. — Тебе тембр не нравится или я не в той тональности взял?
— Извини, Саня. Я опять вспомнил, как сегодня того уложил…
— Болван, — разозлился Смирнов. — Настроение поломал, песню испортил. Уложил и радуйся, что успел уложить. Не хватись мы вовремя, были бы сейчас, как два дуршлага, и над этой кухонной посудой рыдали бы родные и близкие.
— Юморок твой, Саня, так себе юморок, — отметил Казарян. — Слегка Бутыркой отдает. Но и успокаивает. Как там дальше?
И вдвоем, на два голоса, сумели развести, продолжили заветную:
А дорога дальше мчится,
Кружится, клубится.
А кругом земля дымится,
Родная земля.
Эх, дороги —
Пыль да туман,
Холода, тревоги,
Да степной бурьян.
Допели, и сразу же в разгоряченное пением горло — третью дозу. Занюхали и в неподвижности и молчании стали терпеливо ждать прихода благодетельной расслабки. Она пришла, не ожидая зова. Не расслабка — Жанна.
— Господи, все поют! — как бы удивилась она. — Оператор ваш, Роман Суренович, к вам случайно не забегал?
— Если бы забегал, то наверняка остался, Жанна.
— Вот ведь обормот пьяный! Как же такому пьяному от меня удалось спрятаться?
— Запомни, Жанна, хитрее пьяного никого нет. Он всех обхитрит, а в конечном счете себя больше всех, — изрек назидательную сентенцию Смирнов, но завершил, как надо: — Садись с нами. Пора, Жаннета, поправить свой такелаж.
— Не совсем поняла, — призналась Жанна. — Это что — насчет перепихнуться?
— Кто о чем, а вшивый о бане! — разозлился Казарян. — В пору моего не очень добродетельного отрочества любимой песней была та, строчку из которой столь изящно ввинтил в свой монолог наш боец невидимого фронта…
— Ого-го! — сильно удивилась Жанна. — Вы, Роман Суренович, на подходе к полному порядку! — Но, заметив, что Казарян собрался протестовать, быстро предложила: — Спойте эту песню, а?
Смирнов пересел на диван, обнял Казаряна за плечи, и они приступили к исполнению:
В Кейптаунском порту
С какао на борту
«Жаннета» поправляла такелаж.
Но прежде чем уйти
В далекие пути
На берег был отпущен экипаж.
Идут сутулятся,
Сливаясь с улицей…
Жанна все поняла и сливаться с улицей не захотела.
— Молодые люди! — воскликнула она. — А как насчет того, чтобы Жаннете поправить такелаж?
Певцы отряхнулись от ностальгического азарта и, уже по-пьяному суетясь, принялись обслуживать Жанну.
— За операторское искусство! — произнесла свой первый тост Жанна.
— Решила все-таки за Тольку замуж выйти? — догадался Казарян.
— С чего это вдруг? — удивилась Жанна сразу же после того, как аккуратно и с истинным чувством выпила.
— Уж больно проникновенно тост про оператора произнесла.
— Во-первых, не про оператора, а про искусство. А во-вторых, жалко мне его, дурачка из московской интеллигентской теплицы.
— «Жалеть» в устах русской бабы значит любить, — назидательно заметил Смирнов.
— Ну, это в давние-давние времена так было. Теперь жалеть, это просто жалеть, в крайнем случае пятерку на опохмелку дать. Да к тому же я — русская только наполовину.
— А вторая половина? — от нечего делать поинтересовался Смирнов.
— Четвертинка немки и четвертинка грузинки.
— Ух, и худо твоим мужикам! — понял Казарян.
— Ох, и худо мне с моими мужиками! — возразила Жанна. — Но просто интересно, куда спряталось это вечно обиженное пьяное дитя?
— Может, со своей командой в камервагене пьет?
— В камервагене пьют, — подтвердила Жанна. — Но без него.
— Сенька?
— На рыбалку в ночь собирается.
— Значит, спит где-нибудь на травке.
— Простудится же! Он худой, слабенький.
— Все! — заорал Смирнов. — Надоела ты со своим оператором! Или соблазняй нас красотой телодвижений и многообещающим голосом или выметывайся!
— Какой страстный милиционер! — восхитилась Жанна. — В момент изнасилует!
— Сдаю общую, — решил Казарян, и все уселись за стол. Сей же час деловито вошел Семен Саморуков и, оценив обстановку, бессловесно устроился на четвертом стуле.
— Рюмку себе в буфете возьми, — ворчливо и мрачно дал указание Казарян.
Семен принес рюмку, подождал, когда ее наполнят, и предложил:
— Не то кислые, не то тухлые вы все трое. Поэтому тост произношу я. Слушайте меня внимательно. Сколько прекрасных вещей в этом мире: рыбалка, выпивка, Жанкины титьки и ее же характер, лес, работа, хорошие — вот они! — люди. Ведь это радость, ребята! А все остальное — пусть в стороне, пусть побоку. За радость! А где радость, там и счастье. За радость и счастье.
Дружно выпили, а потом Жанна в благодарность за такие слова нежно поцеловала Семена и погоревала:
— Эх, гитары нет!
Гитары, и впрямь, уже не было. Был лишь напоминающий дамский торс остов без дна и покрышки, да дека без струн. Это сооружение в виде ошейника висело на шее насквозь пробитого железным штырем мертвого Олега Торопова, сидевшего, привалясь к забору торговой базы.
Нашел его сторож базы, который с девяти вечера хорошо поспал, проснулся на рассвете и решил сделать обход охраняемой территории. Увидав такое, сторож в страхе прибежал в милицию, а милиция лихорадочно оповестила всех, кого это касалось, и отчасти тех, кого это не касалось вовсе.
В смурном грязноватом свете немыслимо раннего утра картинка была, как кадр черно-белого кино: серый вместо реального синего джинсовый костюм, в серо-белую полоску тельняшка под ним, бесцветные остатки гитары, небольшая, темная, почти твердая лужа крови, припорошенная седой пылью, положенные на землю серые кисти рук с растопыренными пальцами.
На лицо Смирнов не смотрел, не было сил смотреть. Его, не до конца протрезвевшего после вчерашнего, водило и мутило, как студента-медика, первый раз попавшего в морг. Он закрыл глаза, сжал кулаки так, чтобы ногти врезались в ладони, медленно досчитал до пятидесяти и глянул в мертвое лицо Олега Торопова. Лицо было спокойно и беззаботно: он, видимо, так и не понял, что его убили.
Задом медленно приблизилась «скорая помощь». Прямо из двухстворчатой задней двери спрыгнул на землю врач Иван Герасимович и, взглядом отметив Поземкина, следователя и Смирнова, поделился с ними ощущениями:
— Дела…
— Господи, да почему же это?! — вдруг взвыл стоявший неподалеку от Смирнова Казарян. Он кинулся к дощатой стене склада и замолотил по ней своим здоровенным боксерским кулаком.
— Уведите его, Александр Иванович, — попросил Поземкин. — А то он весь город разбудит. Зевак здесь еще не хватало.
Смирнов подошел к Казаряну, шлепнул ладонью по широкой спине, позвал:
— Рома.
Казарян резко повернулся к нему. Полуприкрытые глаза, сморщенный большой армянский нос, приоткрытый рот с намертво сжатыми зубами — он заставлял себя не плакать. Смирнов обнял его, и он спрятал лицо на смирновском плече, чтобы это лицо никто не мог увидеть.
Неизвестно как, скорее всего на смену шла, рядом с ними появилась Матильда и, обращая на себя внимание, легонько дернула Смирнова за рукав. Теперь, ответственный за Рому, Смирнов был уже в полном порядке. Жестко оглянулся, увидел Матильду, спросил без злобы и раздражения: