— твердо заявил Казарян. — В перспективе — обоюдоострый диалог. Давно по канату не ходил.
— Вот один и гуляй по канату.
— Так одного меня без тебя не примут. Думаю, я им особо и не нужен.
— А я?
— А ты копал и докопался. Все знаешь.
— Копали вместе, Рома.
— Тю, как говорят братья украинцы, да ты испугался, Саня!
— Ромка, ты его не заводи! — предупредила Лида по параллельному аппарату.
— А что он ломается?
— Так ведь надо поначалу поломаться, — объяснила Лида.
— Следовательно, он поедет, — удовлетворенно понял Казарян.
— Поедет, поедет, — заверила Лида.
— А чего это вы за меня решаете? — обиделся в своей трубке Смирнов. — Возьму и не поеду.
— Поедет, — еще раз подтвердила Лида. — Только вам, ребятки, следует серьезнейшим образом подготовиться к этому разговору. Будущий ваш собеседник такое и таких видал, что пацанов вроде вас он десяток за раз сжевать, проглотить и выплюнуть может.
— Подавится! — угрюмо предсказал Смирнов.
— Для того, чтобы подавился от страха, а подавиться он может только от страха, вам необходимо обеспечить тылы. Так, чтобы он понял: проглотит вас, а страх останется и начнет бродить рядом с ним. Компрене? Или лучше по-нашему: сечете, оболдуи?
— Сечем, — за себя и Романа ответил Смирнов, а Роман быстро проговорил:
— Уже имеется идея. Буду у вас минут через пятнадцать.
Не подъезд, а вестибюль. Не вестибюль, а летне-зимний сад, в котором причудливо и мирно сосуществовали тропики, пампасы и среднерусская возвышенность, подарил живущим здесь свои деревья, свои кустарники, свои кактусы, свои лианы, свои прекрасные — каждые по-своему — цветы. В вольере на всю глухую стену чирикали, пищали, скрипели, щелкали и пели разноцветные птицы и птички.
Два орла в серых костюмах, белых рубашках и бордовых галстуках подошли к ним, как только они открыли двери. Молодые складные и могучие орлы, поздоровались и, гостеприимно улыбаясь, попросили так, между прочим, предъявить на всякий случай документы. Смирнов предъявил милицейское удостоверение, а Казарян — членский билет Союза кинематографистов. Их взял, надо полагать, главный. Быстро, даже слегка небрежно, ознакомился и сказал Казаряну, шутя:
— Лучше бы, конечно, паспорт, но и так сойдет, Роман Суренович, — правой рукой протянул удостоверение Смирнову, левой — Казаряну и опять, будто бы шутя: — Александр Иванович, а где же ваш знаменитый парабеллум? Может, по забывчивости наплечную кобуру снять забыли и с собой машинку принесли?
И опять шутливо, как бы небрежно и с профессиональной тщательностью, действуя ладонями, как экстрасенс, почти не касаясь, проверил подмышки, за спиной, на животе, в паху и на щиколотках наличие или отсутствие посторонних предметов. Большой шутник был главный орел. Орел чином пониже чувством юмора обладал в меньшей степени: он шмонал Казаряна серьезно и добросовестно.
— Вы нам быстродействующего слабительного дайте, — посоветовал Смирнов. — Может, кто-нибудь из нас по забывчивости противотанковую гранату проглотил.
— Да не обижайтесь вы, Александр Иванович, — уговаривая, легко сказал главный орел: — Служба есть служба. Теперь, когда формальности соблюдены, Володя вас проводит.
Младший орел довез их в лифте до четвертого этажа, проследил за тем, как они звонили, как только им открыли, закрыл дверь лифта. Пропал, одним словом.
Не горничная — Светлана сама открыла дверь, потому что Казарян сказал грустно:
— Здравствуй, Светлана.
Смирнов в первый раз видел бывшую жену двух покойников, дважды вдову. Фарфоровое личико с правильными, но мелкими чертами лица, худенькая, высокая, по случаю горя прически нет: белесые волосы стянуты в короткую косу, черная юбка, черная кофта, на узких плечах черный платок.
— Здравствуйте, Роман, — ответила она и посмотрела на Смирнова: — А вы, Александр Иванович?
— Так точно, — почему-то, как солдафон, представился Смирнов. — Здравствуйте, Светлана.
— Пройдемте в кабинет, — предложила она. — Папа ждет вас.
Кабинет был хорош: кабинет-библиотека с книжными застекленными красного дерева полками по всем четырем стенам от пола до потолка, красного же дерева письменный стол посредине, два дивана в специальных нишах, отвоеванных у полок, два высоких кресла у лицевой части стола для гостей, через стол рабочее кресло хозяина и еще три низких кресла у журнального столика. Но и хозяин был не хуже: в белоснежной рубашке, идеально отглаженных серых брюках, в легких сверкающих черных башмаках, большое, издали значительное лицо, точная прическа и запах крепкого французского одеколона. О том, что Дмитрий Федорович дома, говорили лишь отсутствие галстука и вязаная шотландская кофта вместо пиджака.
— Здравствуйте, товарищи, — выйдя из-за стола и пожимая руки Смирнову и Казаряну, сказал он. — Прошу садиться.
И указал не на кресла у письменного стола, а на журнальный столик с треугольником низких мягких неофициальных кресел. Проследил, чтобы уселись гости, уселся сам. Светлана стояла в дверях, ждала указаний. И получила:
— Дочка, будь добра, принеси нам коньяку и заесть что-нибудь, — Светлана молча удалилась, а Дмитрий Федорович малоподвижными глазами (не ими ворочал, а головой) посмотрел сначала на Смирнова — долго, потом на Казаряна — значительно короче. — Разговор нам предстоит нелегкий, да и предмет разговора не из самых веселых.
— Предмет. Предмет разговора, — неожиданно для самого себя повторил Казарян.
— Что вы имеете в виду, Роман Суренович? — настороженно и одновременно демонстрируя недюжинную память, спросил Дмитрий Федорович.
— У Романа дурная привычка имеется: повторять за собеседником отдельные слова, — спокойно объяснил Смирнов и, отсекая всяческие посторонние эмоции, напомнил: — Мы готовы начать нелегкий разговор.
— А я все никак на него не соберусь, — признался Дмитрий Федорович. Бесшумно подошла Светлана, расставила бутылку, рюмки, закусочные тарелки, блюдо с сыром, блюдо с нарезанным лимоном. Дмитрий Федорович щелкнул ногтем по этикетке драгоценного коньяка. — Может, это поможет?
— Я нужна? — спросила Светлана.
— Сейчас — нет. Сейчас выпьют только мужчины, — решил Дмитрий Федорович.
Светлана вышла, а Казарян спросил:
— Вы, ведь, Дмитрий Федорович, в молодости в Средней Азии работали?
— Было дело. А, собственно, о чем это вы? — и вдруг сам понял: — Считаете, что у меня имеются феодальные замашки? Вы неправы, молодые люди. Как отец, я стараюсь как можно реже напоминать дочери о ее горе.
— И о вашем, — добавил изначально тихо кипевший Казарян.
— И о моем, — грозно согласился Дмитрий Федорович. — Но мое горе несколько иного порядка. Мое горе, личное горе связано еще и с нарастающей тревогой за судьбу нашей социалистической державы. Но… — Дмитрий Федорович глянул, ворочая головой, на Смирнова, на Казаряна надменным взглядом, давая понять, что распространяться на эту тему с ними — не тот уровень — не собирался и не собирается. — Мы хотели немножко выпить. Так выпьем же, — он артистически разлил по рюмкам и поднял свою: — Пусть ему земля будет пухом.
— И ему, — присовокупил неугомонный Казарян. Дмитрий Федорович уже медленно пил, и поэтому казаряновскую реплику вынужденно оставил без внимания. Но сыскарю Смирнову нетрудно было заметить, что уже поднималась черная злоба в третьем человеке в государстве, хотя держался пока, держался.
— Вы кассету принесли? — спросил Дмитрий Федорович, разливая по второй. Казарян вынул кассету из кармана и положил на угол столика. Дмитрий Федорович глянул на нее и вновь поднял рюмку: — За великий Советский Союз, за нашу партию, за наш народ!
Деваться некуда было: Смирнов с Казаряном выпили и за это.
— А зачем вам кассета, Дмитрий Федорович? — спросил Смирнов.
— Находясь на высочайшем посту, доверенном мне советским народом, я обязан знать все о настроениях определенной части нынешней молодежи, — ответил Дмитрий Федорович и крикнул: — Дочка, принеси магнитофон!
Видимо, Светлана была где-то рядом с магнитофоном наготове, потому что вошла тотчас. Поставила магнитофон на письменный стол, вставила штекер в невидимую розетку, взяла с журнального столика кассету, вложила ее в гнездо, защелкнула крышку, нажала на клавишу и спросила у отца:
— Папа, можно я послушаю?
— Слушай, — разрешил папа. Олег запел популярную свою блатную. — Эту пошлость я уже слышал не раз. Где новые?
— В конце, — сказал Казарян.
— Дочка, — просьбой приказал Дмитрий Федорович.
Светлана перематывала пленку до тех пор, пока не услышала топоровский голос, объявивший: «Деревянный самовар!». Выключила звук и спросила:
— Отсюда?
— Да, — подтвердил Казарян.
Светлана включила магнитофон снова и, будто прячась, клубочком забилась в угол дивана. А Олег пел. Он спел три песни: «Деревянный самовар», «Директор леспромхоза» и «Козел на поляне». Несколько секунд еле слышно шипела пустая пленка, потом в магнитофоне щелкнуло, и он выключился. Эти три песни были плачем мертвого Олега Топорова по ним, живым, призывом одуматься, требованием жить по-человечески. Казарян закрыл лицо руками, Смирнов без спроса налил себе и выпил, Светлана тихонечко скулила и плакала. О ком думала, кого жалела? Олега? Владислава?
— Мерзавец. Подонок, — сказал Дмитрий Федорович.
— Кто? — поинтересовался Казарян, не отрывая рук от лица.
— Ты! Ты! Ты! Тоже, — заорал Дмитрий Федорович. — Потому что тебе нравятся эти гнусные пасквили!
— Вам придется извиниться, Дмитрий Федорович, — сказал Смирнов и встал. Вскочил и Дмитрий Федорович. Голова его мелко тряслась.
— Перед кем? Перед вами, погубившими замечательного парня?
— Убийцу, — поправил Смирнов.
— А таких и надо убивать! — прокричал Дмитрий Федорович, но, слегка опомнившись, добавил: — Или лучше изолировать от общества! — он ринулся к письменному столу, открыл ящик и вытащил листок: — Вот что пишет Владислав в своем предсмертном письме: «Дорогие, родные мои! Не знаю почему, не представляю уже, как все это случилось. Но это случилось, потому что должно было случиться. Без веры нет человека, а он разрушал нашу, мою веру в светлое будущее моего народа, строящего для своих потомков величественный дворец счастья — коммунизм…»