Он взял кастрюлю обеими руками, заглянул в нее с недоумением. Роза ойкнула, кинулась за вилкой. Александр насадил несколько макаронных трубочек на вилку, загреб ими уже изрядную дозу и отправил ее в рот.
— Вкусно, — решил он, пожевав. — Спасибо тебе, Роза.
— Ты ешь, ешь, — жалостливо посоветовала она и уже другим голосом распорядилась: — Все, «козла» в хлев. Чай пить будем. — И смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.
— Ты зачем хулиганничаешь, Розка? — сурово вопросил Яша.
— Тебя не спросила, — объяснила Роза. — Лешка, стаканы неси!
Гольдины следовали совету умирающего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающе горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, куда-то отбежала усталость, в тусклом глазу проснулся блеск, и он решительно поинтересовался:
— Как живете, караси?
— Ничего себе. Мерси, — как положено, ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:
— А ты? Убийцу словил?
— Какого еще убийцу?
— Саня, ты с нами, как с маленькими, — вступила в разговор Роза. — Сам участковый мне, как ответственному за дворовый порядок, сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.
— Вот пусть сам участковый и ловит, — впал в раздражение Александр оттого, что участкового не по чину назвали «Сам».
— Ему непрописанных ловить не переловить, а по убийцам ты у нас, — сказал Яша. — Так поймал или не поймал?
— Поймаю.
— Да… — приступил к размышлениям Яша. — Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок…
— Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, — негромко предположил Виллен, глядя в стакан.
— Полегче, Виля, — предупредил Александр.
— А я что? А я — ничего. — Виллен поднял голову. — Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленые.
— Но живем, — перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра, — живем, не тужим.
— Вот и плохо, что не тужим! — не выдержал все-таки Александр.
— Кончай, Саня, о Сталине, давай об убийце, — кощунственно предложил Алик.
— Ты сопляк, Алька, сопляк! Я сталинским именем солдат на смертельную атаку поднимал.
— Чуть что — сопляк! — обиделся Алик. — Я не виноват, что не воевал.
Все притихли осуждающе.
Александр вздохнул и заставил себя сказать:
— Извините меня, братцы, устал.
— Повыпускали уголовников на свою шею, вот и хлебайте теперь горячего до слез, — позлорадствовал Виллен.
— Я, что ли, эту амнистию объявил? — непроизвольно повторил слова начальства майор Смирнов.
— Не тех выпустили, не тех! — прокричал Виллен в лицо Александру.
— Каких же надо было выпускать? — поинтересовался тот.
— Ты у Алькиного отца спроси, каких. Спроси, за что он три года перед войной отсидел.
— Ну, ошибка такая вышла, — все, что мог на это сказать Александр.
— Может, и с другими такая ошибка вышла?!
— Не может быть, чтобы со всеми ошибка вышла. У нас зря не сажают.
— Зря не сажают, зато зря выпускают. — Алик шутил, стараясь сбить ненужный накал разговора, но Виллена нельзя было остановить.
— А врачи-убийцы? Где ваша героическая орденоноска врач Томащук, разоблачавшая агентов империализма? То-то, Саня.
— Так то Рюмин… — начал было возражать Саня, но Виллен вновь перебил:
— Один Рюмин! Ах, злодей! Ты же опытный сыщик! Саня, ты ж понимаешь, что никакой Рюмин за такое дело без высокой санкции не возьмется. Взять персональных врачей всех членов Политбюро! Ай да Рюмин!
— Отстань от меня, Вилька, а? — попросил пощады Александр.
— Лукавишь, майор, сам с собой лукавишь!
— Мальчики, вы очень громко кричите, а дети спят, — укорила Роза. Потом добавила: — И участковый, наверное, где-то рядом бродит.
— Сам участковый! Какая честь! — съязвил Александр.
— Там чудеса, там участковый бродит, оперативник на ветвях сидит, — вольно процитировал Пушкина Алик, и все заржали. Добился-таки своего Алик: Виллен угас окончательно и решительно поднялся.
— Мне пора. Спасибо, тетя Роза, за макароны, за чай. Лешка, книги я тебе на днях занесу. С тобой, Алик, мы договорились. А ты, Саня, дави эту мразь уголовную, без жалости дави! — Виллен оглядел всех. — Дядя Яша, до свиданья. Привет всем.
И ушел.
— Когда в газетах о деле врачей-убийц напечатали, мне в институте прозвище дали «Дитя Джойнт», — сообщил Лешка.
— А теперь под какой кликухой проходишь? — поинтересовался Александр.
— «Ошибка Коминформа», — серьезно ответил Лешка.
Веселый человек, весь в папу! И ленив в него тоже. Он единственный из выпуска, кто еще продолжал учиться в институте. Он не был вечным студентом, просто он очень долгов время был абитуриентом. Когда он провалился на вступительных экзаменах в первый раз, Вилька и Алик пришли его ободрить. Лешка лежал на кровати и смотрел в потолок. Соболезнования принял, как должное, а на вопрос, что он собирается дальше делать, твердо ответил: «Буду работать». На робкие попытки же узнать, на какой ниве он хочет трудиться, презрительно заметил: «Вы меня неправильно поняли. Я буду работать над собой». И работал. Вставал, как штык, в шесть утра, делал энергичную зарядку с гантелями, обтирался холодной водой и снова ложился спать. До двенадцати. После обеда отправлялся в историческую библиотеку, где внимательно читал любимого своего Джерома К. Джерома, Дюма, Ильфа и Петрова. Вечером помогал брату Мишке готовить уроки. Пройдя за три года школьную науку еще раз, он вместе с Мишкой поступил, наконец, в неприступный до этого «Цветмет».
— Коминформ не ошибается, — возразил Алик.
— Это он в политических вопросах не ошибается, а в еврейском обязательно ошибется, — сказал Яша.
— Ша, евреи! Раскудахтались! — цикнула на Яшу и Лешку Роза. — Причем здесь еврейский вопрос?
— Еврейский вопрос всегда причем, — меланхолически пофилософствовал Яша.
— Заткнись, — распорядилась Роза и спросила: — Как мама, Саня?
— В рейсе.
— А ты все холостым гуляешь?
— Некогда жениться, Роза.
— Хочешь, невесту тебе поищу?
— Уж если надумаю, сам выберу.
— Ты у нас такой. Шибко самостоятельный, — зацепил Алик.
Без стука распахнулась дверь, и в черном проеме эффектно замерла яркая пышная жизнерадостная еврейская красотка Соня.
— Ты что, совсем с ума стронулась? — ужасным голосом закричала Роза. — Время не знаешь, какое? Ограбят, изнасилуют, что тогда делать будешь?
— Расслаблюсь и буду получать удовольствие, — репликой из анекдота ответила Соня и осторожно сняла шляпу с широкими гнутыми полями. — Пожрать есть чего?
— Саня, ты макароны все съел? — спросила Роза.
— Да что ты, там — на роту.
— Разожги керогаз и разогрей макароны.
— Мерси. — Соня повесила пальто, взбила волосы и уселась за стол.
— Чего же тогда на стул плюхнулась?
— С интересным мужчиной хочу посидеть. — Соня повела огненным глазом, улыбнулась, показав идеальные зубы.
Розу осенило:
— А что? Бери ее, Саня, пока не изнасиловали.
— Куда это Саня должен меня взять? — надменно полюбопытствовала Соня.
— Замуж, — ответил Александр.
— Так я за тебя и пошла! Мне муж нужен интеллигентный и состоятельный. А ты со своими жуликами совсем огрубел. И что ты можешь мне в этой жизни предложить, кроме пистолета под мышкой? — Наглая Сонька встала и двинулась к кастрюле с макаронами. Но на пути ее перехватил Алик, поднял, закрутил, умело обжимая при этом.
— Пусти, дурак, — для проформы потребовала Соня, для проформы же и отбиваясь. Алик поставил ее на пол.
— Тогда за меня выходи, — предложил он. — Хотя не шибко состоятельный, зато до невозможности интеллигентный.
— Так ты же женатый! — обиженно сказала Соня.
— Не имеет значения и не играет роли!
— Мне бывших в употреблении не надо. — Соня еще раз сверкнула пылающим взором и ушла с кастрюлей в коридор — разогревать макароны.
— Да, денек сегодня был… — вслух подумал Александр и выбрался из-за стола. — Спасибо, хозяева, за заботу и угощение. Пошли, Алик!
Мир мой, моя Москва. Моя от недоступного Кремля до занюханного Малокоптевского.
Они вышли на горб заасфальтированной проезжей части Малокоптевского.
— Ты на Вильку не обижайся, — сказал Алик. — Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.
— Как твои там?
— А что мои? Нюшка слово «филолог» почти точно выговаривает, Варька в своем институте пропадает, а меня ноги кормят.
— Корреспондентом еще не сделали?
— Не… Литсотрудник я еще, Саня.
— А Иван Палыч?
— Плох, Саня, по-моему, совсем плох.
— Что, резкое ухудшение?
— Да вроде нет. Помаленьку ходит, кашляет, шутит. У него разве поймешь? Только вчера вечером позвонил, приказал быть сегодня. Я примчался, конечно. Смотрит он на меня собачьими глазами и молчит. Помолчал, помолчал, а потом и говорит: «Ты Сашу позови. Знаю, что занят, но пусть выберет время. И не оттягивал чтоб, а то может опоздать». Он прощается, Саня, ты понимаешь, прощается. — Подступили слезы. Алик глотнул раз, второй, прогоняя комок в горле. Сделал глубокий вдох. И еще. Пронесло, не заплакал.
— Не уберегли мы его, Алька, — глухо сказал Александр.
— А как от жизни убережешь?
— От плохой жизни уберегать надо. А он у нас совсем больной через двор в сортир ходил на морозе орлом сидеть.
— Что же мы с тобой могли сделать?
— Горшки хотя бы за ним выносить!
Они обошли огороженный забором из железных прутьев двор и миновали калитку.
— Неудобно стало в обход крутить, — проворчал Алик, и Смирнов оживился, встрепенулся, вспомнил:
— Ты понимаешь, Алька, удивительная штука — забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда я вернулся, забора не было, стопили забор. Гляжу, вы с ребятами из шестого — не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку. И опять все началось сначала. Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, опять стенка на стенку. Заборчик-то — тьфу, полтора метра высота, а — разделил, разделил!