— Тимофей Филиппович, вы остаетесь дома? — спросил Казарян.
— Нет. На работу надо обязательно. Дел по горло.
— Вы меня подбросите?
— С удовольствием.
— Будь здоров, Гена, — пожелал Казарян и направился к дверям. Вежливо пропустив Казаряна вперед, Иванюк-старший повернулся к младшему, провожавшему их, пригрозил:
— Смотри у меня, Гена!
У открытого бокового оконца «опель-капитана» уже стоял какой-то веселый молодой гражданин и рассказывал что-то уморительное неотразимой шоферше.
— Позвольте, товарищ. — Иванюк довольно невежливо отодвинул гражданина в сторону, открыл дверцу, уселся на переднее сиденье и стал неотрывно глядеть вперед. Сзади пристроился Казарян. Аккуратненько взяли с места.
— Будь осторожна, моя любовь! — пропел им вслед веселый гражданин.
— Пристал, нахалюга, — объяснила шоферша. Пассажиры молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:
— Куда вас доставить? — спросил он у Казаряна, полуобернувшись.
— Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.
— О чем речь? Марина, действуй!
Марина действовала. У Колхозной «опель-капитан» сделал поворот и попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных линиях и выкатились к Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:
— Курс на Ярославском?
— Село Алексеевское.
…А вот и село. Остановились. Казарян сказал:
— Ну что же, поблагодарим шофера.
— Отличный работник! — неизвестно чему обрадовался Иванюк.
— Ца, — поправил его Казарян.
— То есть? — не понял тот.
— Шофер она действительно шофер. Но не работник — работница. Отличная работница! — Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.
Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока не нашел искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых — начале тридцатых годов было построено по Москве великое множество. Наспех сколоченные из досок, безо всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы как временные — на три-четыре года — жилища. Вышло по-иному. Они стояли третье десятилетие.
В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.
— Чего надо? — нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.
— Не чего, а кого, — уточнил Казарян. — Вас, Евдокия Григорьевна.
— Кто такой? — диалог продолжался при закрытой двери.
— Из милиции я буду, — отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.
Дверь распахнулась — не заперта была. Посреди сильно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.
— Я из милиции, — повторил Казарян. — А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. — Казарян огляделся. — Курите? Значит, и мне закурить можно?
— Кури, — равнодушно разрешила дама с папироской.
— Тогда я сяду. — Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.
— Играешься, милиционер. — И догадалась — почему: — Молодой еще, не надоело.
Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся «Примой» и спросил очень просто:
— Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?
— Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?
— Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы — почтовый ящик.
— Доказать это можешь?
— Шутя-играя.
— Мальчонку, значит, прихватил, — без труда сообразила Евдокия Григорьевна. — Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.
— Зовите меня проще. К примеру — Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?
— Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.
— Это я знаю. Бывает днем, вечером?
— Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь — девять. Как же этот дурак в такое дело влез?
— Как дураки влезают — по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?
— Не знаю. Господи, какой идиот! — Она села наконец, от окурка прикурила новую папиросу.
— Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками — ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли? Умная же женщина?
— Племянник. Сын сестры моей несчастной.
— Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?
— Не буду.
— Тогда я пойду. Извините за беспокойство. До свидания, Евдокия Григорьевна. — Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. — Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы — медицинский работник?
— Хирургическая сестра, — ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.
Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три, во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз. Он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно, тяни по-тихому пиво, хрусти раками и разглядывай публику.
В одном углу томные, переговаривающиеся ленивыми голосами стиляги — все, как один, с коками и подбритыми висками, в другом — интеллигентные работяги из Сытинской типографии, с устатку засасывающие пиво медленно и в молчании, в третьем — пристойные уголовнички, а посредине за сдвинутыми столами шумел-гремел отряд молодых поэтов — Литературный институт за углом — шумел о высоком искусстве, гремел каждый о себе.
Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывал зал и выбирая себе место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походочка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все… К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?
Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец, и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.
В кинотеатре «Новости дня» на непрерывке целыми днями «хоронили» Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.
Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.
Клок явился, когда Сталина «хоронили» в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.
Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.
Серело — начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники — сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора Клок начал:
— Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в «Советский» заскочил погреться. Вошли в зал — аж страшно стало, мы — единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады — лабухи кружком. И все молчат.
Заказали мы парочку «Двина», икры, стерлядки заливной — будто в пост. Портель нас быстренько обслужил — и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. Только сказал душевно так, горестно, как Мордвинов в «Маскараде»: «Да… Чувак на коду похилял». И к своим удалился для дальнейших переживаний.
— К чему это ты мне, Вадик, рассказал? — поинтересовался Ларионов.
— Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
— По УПК, Вадик, опять же по УПК.
— По-старому, значит. — И без перехода: — Зачем понадобился?
— О правиле в последнее время не слыхал? — очень просто спросил Ларионов.
— Ну, Алексеич, ты даешь! — восхитился Вадик.
— Я не даю, я спрашиваю.
— А я не отвечаю.
— Зря.
— Алексеевич, не дави, — попросил Вадик.
— Выхода нет.
Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.
— Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в клюве несу. А сегодня — один сказ. Я хевру сдавать не буду.
— Ты ее уже сдал, Вадик.
— Вам виднее, — перешел на официальное «вы» Вадик.
— Хевра-то по меховому делу?
— По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.
— Правило это убийство определило, Вадик.
— Поэтому я и кончик тебе дал.
— Кончик ты мне дал не поэтому, — грубо возразил Ларионов. — Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.
— У тебя забудешь! — в злобном восхищении отметил Вадик. — Я все сказал, начальник, ей богу. Отпусти.
— Гуляй, Вадик, но помни: каждый четверг я в баре.
— Господи! — устало пожаловался Клок и вспомнил Блока: — «И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне?»
— Не снится, — заверил его Ларионов.
А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.
— Ты что птицу портишь? — от порога удивился Смирнов.
— Да он уже порченый, — с досадой пояснил Константин. Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь — с посадкой!
— За это ты его теперь из рук кормишь?
— Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.