— Вы Витальке обещали помочь.
— Обещал, значит, сделаю. Он тебе больше ничего не говорил?
— Нет. Махнул рукой и ушел.
— Рижского вокзала он уже боится, сие из твоего сообщения вытекает. Следовательно, отбыл он из Покровского-Стрешнева. От тебя туда на трамвае минут тридцать пять — сорок. Вероятнее всего едет уже. — Не до Иванюка-младшего было теперь Казаряну. Он просчитывал. Схватился за телефон: — Срочно машину с сиреной к подъезду!
— Я пойду? — спросил младший Иванюк.
Роман опомнился:
— Спасибо тебе, Гена. Ты нам очень помог.
— А Витальке?
— И ему, наверное, тоже.
Один муровский паренек ждал Стручка на дуньковской платформе, другой прогуливался неподалеку, а третий основательно сидел в чайной, где пьющей общественностью широко обсуждалось происшедшее вчера.
Виктор Гусляев, руководивший операцией обнаружения, тихо сидел в машине: засвеченному здесь, ему лучше было не мозолить глаза сельчан.
Стручок приехал на электричке через полчаса после их прибытия. Он постоял на платформе, не обратив внимания на дремавшего на скамейке поддавшего работягу, и не спеша направился в село. Поддавший работяга взглядом передал Стручка пареньку, что вертелся неподалеку.
…В чайной Стручок заказал пару пива и устроился за столиком рядом с шумной компанией, которая внимала герою дня — трактористу, и, надо полагать, скоро был в курсе дела. Но Стручок не торопился уходить: электричка на Москву была только через пятьдесят минут.
Старательно пивший пиво паренек из МУРа допил последнюю кружку и удалился.
— Стручок все узнал, — доложил он Гусляеву.
— Ведите его, а я поехал, — решил Гусляев. — В Покровском-Стрешневе и на Рижском вокзале вас будет ждать подмена.
«Победа» тронулась. Миновав Дуньково, шофер довел скорость до предела и отключил сирену.
Казарян спросил у Смирнова:
— Стручка будем брать сразу или доведем до Куркуля?
— Ты можешь дать гарантию, что Стручок расколется сегодня же? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.
— Не могу.
— А если у них договоренность на срок? Тогда Куркуль, не дождавшись Стручка в определенное время, уходит с концами. И все надо начинать сначала.
— Может, на подходе возьмем?
— А если Куркуль срисует все со стороны?
— Не хочу я, Саня, пускать Стручка к Куркулю. Мало ли что.
— Но другого выхода нет. Старайтесь только не засветиться. Очень старайтесь, очень!
Стручок на троллейбусе добрался до Белорусского вокзала, по кольцевому метро доехал до «Киевской», у извозной стены влез опять в троллейбус и вышел у мосфильмовской проходной.
Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников — к церкви и вниз, к селу Троицкому.
Вести Стручка было непросто: пустынно, открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели вроде был благополучно. Последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни, Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу. Избушка стояла на отшибе, за огородами, и была когда-то баней у воды, но сейчас имела вид вполне жилой. Стручок вошел в избушку.
— Что будем делать? — спросил Гусляев у Казаряна.
Казарян лежал на траве у загаженной церкви. Он покусал пресный листочек и сказал:
— Будем ждать темноты.
В сумерках приехал Смирнов. Увидел Казаряна, подошел, прилег рядом.
— Что будем делать? — спросил у него Казарян.
— Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?
— Никто.
— Они что там, под себя ходят?
— Чего не знаю, того не знаю.
— Они вас не просекли?
— Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.
— Могут уйти ночью?
— Больно открыто. Маловероятно.
— Но возможно. Будем брать через полчаса. — Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хэбэ бэу.
Они шли к избушке, не скрываясь.
— Я первым пойду, — сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:
— Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?
— Не сомневайся.
Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:
— Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!
Избушка молчала, будто бы не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.
— Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! — снова выкрикнул Смирнов.
Дверь избушки распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.
— Не стреляйте! Не стреляйте! — моляще крикнул он.
А они и не собирались стрелять.
Выстрелил Куркуль. Он выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал. Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.
В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина, и была тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал, неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:
— Саня, ты живой?
Смирновские глаза наконец привыкли к полумраку, и он смутно увидел контур человеческого тела, лежащего на полу.
— Фонарь! — попросил Смирнов, не опуская парабеллума. Гусляев из-за спины Казаряна посветил сильным электрическим фонарем. В его луч попала распахнутая ладонь с лежащей на ней рукояткой «виблея». Смирнов встал, нашарил у двери выключатель и врубил свет.
Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь темно-красными пятнами украшала серебристый мех. На полу стояли две бутылки водки — одна пустая, другая споловиненная — и стакан.
— Черт-те что, прямо какой-то Сальвадор Дали, — сказал Казарян и вдруг вспомнил: — Как там Стручок?
— Наповал. Прямо в сердце, — тихо сообщил Гусляев.
— Скот! Скот! — завопил Казарян и ударил труп ногой. Труп безжизненно содрогнулся.
Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.
— Вот и все, Саша. Последнее крупное дело по амнистии закрыто. Следователь-то принял?
— Три дня бумажки писали, чтобы все по форме было. Принял.
— Что же не весел?
— А собственно, чему радоваться?
— Но и горевать нет причины.
— Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.
— Так то уголовники, Саша.
— А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.
— Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.
— Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?
— Иди.
Смирнов встал и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:
— Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?
Смирнов сделал поворот кругом и, глядя в глаза начальнику, спросил:
— А вы хотите, чтобы я узнал?
— Нет, — сказал Сам. — Нет.
Смирнов вернулся в свой кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:
— Вот и все.
Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:
— А ты знаешь, что мне Гена Иванюк звонил?
— Зачем? — удивился Смирнов.
— Сказать, что он на меня надеялся.
— А зачем ты мне это говоришь?
— Для сведения.
— Кончайте, ребята! — попросил Ларионов.
— Как эта пьяная мразь умудрилась попасть с одного выстрела? — в который раз горестно удивился Казарян.
— Спьяну, Рома, спьяну, — объяснил Смирнов.
— Кончай! — заорал Ларионов.
Нежданно-негаданно их «Спартак» второй год подряд выходил в чемпионы. Сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно «раздевали» ленинградцев. От этого было хорошо: беспричинно радостно и до освобождающей пустоты бездумно.
…Мимо фигурных, с башенками, резными верандами, с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.
— Проводишь? — спросил Смирнов.
— Ага, — согласился Алик.
В этом районе в основном болели за «Динамо». Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской почти безлюдно.
— Ты у матери был? — спросил Смирнов.
— Вчера весь вечер.
— Как там она?
— Знаешь, почти нормально. Она, видимо, давно приучила себя к мысли, что отец умрет скоро, и поэтому сейчас спокойна, разумна, даже шутит иногда.
— Ну, а ты?
— А что я? Вчера весь вечер старые отцовские фотографии разбирал. Занятная вещь: во время гражданской войны они все веселые, беззаботные, франты ужасные — победители. И вдруг мир, и вдруг, как ты говоришь, каждодневная маята. Меня один снимок поразил: сидят хозяева огромной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые, несчастные. Ответственность нечеловеческая за разоренную страну. Такой вот и ты сейчас.
— Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.
— А пора бы.
— Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху — исполнил. И сам приказал. Тем, что внизу.
Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:
— Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?
— Как где? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, — рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.
— Куда ты выбросил?
— В сортир, как ты приказал.
— Не ври мне, Алик. Я нашел твой «штейер» и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.
— Я очень боялся, что это так, и очень надеялся, что это не так, Саша.