— Жанна, сходи Сеню и Тольку позови, — распорядился Казарян.
— Вот о чем я и говорю, — сказала Поземкину Жанна, а Казаряну сообщила: — Семен сейчас будет, а Толян, разобранный по кускам, отдыхает у себя в номере.
— Чего это он? — удивился Роман.
— Роковая страсть. Ревнует.
— Тебя, что ли?
— Ага.
— К кому, если не секрет?
— Как на духу — не знаю.
— А он — знает?
— Если бы знал, не пил, а отношения выяснял.
— Значит, как у Шекспира. Зверь ревности вообще.
— Ничего себе — «вообще»! — возмутилась Жанна. — Черненький Дездемону удавил вполне конкретно.
— Дездемона, сдавай! — зычно предложил Смирнов.
Жанна разлила по стаканам, и все уселись за стол. Казарян строго и предупреждающе осмотрев присутствующих, предложил тост, который весьма невнятно прозвучал вчерашним вечером:
— За мир и согласие!
— Чистый Брежнев, — отметил непьющий Олег Торопов, а остальные молча выпили.
Фурсов жевал, сосредоточенно обдумывая, что и как сказать. Думал, думал и додумался:
— На кой черт ты сидишь за столом, Олег? Пить — не пьешь, а подначками своими всем хорошее настроение портишь.
— Порчу настроение я только тебе, Владик, — лениво откликнулся Торопов, — а общаясь с другими, хорошими поддатыми людьми, я вроде бы тоже легкий кайф ловлю. Вот поэтому и сижу. Извини, инженер человеческих душ.
Даже Поземкин понял, что сейчас все качнется сначала, и, как мог, попытался занимательным рассказом притушить назревавший очередной скандал:
— А у нас в прошлом месяце директор леспромхоза курить бросил. Так теперь он каждый день совещания у себя в кабинете собирает, чтобы, значит, подчиненные курили, а он — нюхал. Тоже кайф ловит.
Рассказ всеми, за исключением Жанны, был воспринят благосклонно. Она же ворчливо констатировала:
— Ничего себе рассказики! Что у Олежки, что у мента. Быт и нравы мазохистов-онанистов.
— Надоели вы мне, — признался Олег и встал. — Неинтересные вы сегодня. Спать пойду, сил набираться, чтобы завтра яркими красками обрисовать образ столичного вора-соблазнителя. Адье, гусары!
— Ты не забыл, что песню про подполковника Смирнова должен сочинить? — напомнил Смирнов.
— Не забыл, — уверил Олег. — И еще одну сочиню, про совещания у некурящего директора.
Он двинулся к двери, но уйти не успел, в номер ворвался бешеный Никитский и тут же схватил его за грудки:
— Ну, ты — менестрель сраный, бард вонючий, все песенки поешь, все баб завлекаешь? Спой мне, верная старушка, значит? Ты им вечерами, а они тебе в твоем номере ночами песенки поют?
— Отпусти меня, пьяная скотина, — спокойно потребовал Олег.
— Я тебя убью! — заорал Толя Никитский, отпустил Олега, сел на стул и заплакал.
— Что бы это значило? — вяло поинтересовался Смирнов.
— Это, Александр Иванович, значит следующее, — начала повествование Жанна. — Известный советский оператор Анатолий Никитский считает, что он влюблен в меня. А каждый влюбленный должен ревновать. Теперь вот он с чьей-то подсказки решил, что я по ночам трахаюсь с Олегом у него в номере.
— А ты, действительно, трахаешься с Олегом? — заинтересованно спросил Смирнов.
— И уже менты с подковыркой! — поняла Жанна и крикнула Никитскому: — Да не трахаюсь я с ним! Олег, подтверди!
— А ну вас! — раздраженно сказал Олег и ушел.
— Вот и не подтвердил! — радостно-изобличающе отметил Никитский и хлюпнул носом.
— Носовой платок у тебя есть? — строго спросила Жанна.
— Есть, — ответил Никитский и для убедительности, показывая, вынул платок из кармана.
— Тогда сопли подбери, глазки вытри и — марш в кровать!
— Сразу в кровать нельзя. В таком состоянии не отключится, — с ходу вступил в беседу вошедший в номер многоопытный Сеня Саморуков. — Сто-сто пятьдесят его успокоят, и он вырубится, как миленький. Толик, водочки хочешь?
Никитский горестно кивнул буйной головушкой. Сеня налил ему две трети стакана, сделал бутерброд с колбасой и предупредил:
— Без закуски не дам.
— Давай с закуской, — тонким голосом согласился Никитский.
Сеня проследил, как гулкими глотками известный советский оператор опорожнил стакан, как с неохотой, но старательно сжевал бутерброд, и похвалил:
— Вот и умница. Сейчас тебя не будет.
И точно — Никитский обмяк, как квашня, расплылся по стулу с намерением сползти на пол, глаза закатились к затылку и подернулись птичьей пленкой.
— Я его доведу, — успокоил всех Сеня, ухватил Толю за талию, приподнял, двинул вперед, заставляя переставлять слабые ноги, и громко приказал в операторское ухо: — Обними-ка меня за шею! Покрепче, как Жанку!
Никитский, вдруг поняв, что Сеня Саморуков и есть Жанна, сладострастно обнял его за шею. Так и пошли.
— Можете воочию наблюдать нравы столичной творческой интеллигенции, Григорий Александрович, — Фурсов посмотрел на капитана Поземкина и развел руками. — И эти люди готовы все осуждать и все осудить в нашей жизни…
— Заткнулся бы ты, писатель… — посоветовала ему расстроенная Жанна.
У Фурсова вдруг в нервном тике пошла правая щека, но он, стараясь, чтоб было незаметно, правой ладонью придавил подкожные толчки и сдержался, ничего не ответил разнузданной бабе.
— Все успокоились? — спросил Казарян, вдумчивым взглядом удостоверился, что все успокоились, и потребовал, чтобы все: — С устатку!
С устатку тоже можно выпить, что и сделали. Поземкин для приличия мелко-мелко пожевал сырку и опять попросился:
— Я пойду?
Не получилось приятельского общения с коллегой-аборигеном. Смирнов разрешил:
— Иди, Гриша. Ты, как я понимаю, завтра ответственным за прочесывание будешь, а я бы в леспромхоз смотался. У тебя какой-нибудь транспорт для меня найдется?
— Вас лейтенант Чекунов на мотоцикле доставит, — пообещал Поземкин и сей же момент понял, что транспорт для подполковника не по чину. Засуетился, забеспокоился: — Все ведь на облаву будет брошено. Сами понимаете, Александр Иванович. А мотоцикл — совсем новый «ИЖ», мощный, с коляской. Вас Чекунов как в колыбели домчит.
— Принято, — заявил Смирнов.
— Приятного аппетита и до свидания, — влезший в форменный кителек Поземкин, чтобы не быть к компании задом, пятился к выходу. Допятился и исчез.
— Что же может подумать о нас этот простой и чистый человек? — вздохнул Фурсов.
— А черт с ним! — решила Жанна. — Пусть думает, что хочет.
А Сеня Саморуков, наполняя рюмки по новой, философски резюмировал:
— Простых и чистых ментов не бывает.
— А Саня? А я? — азартно возразил Казарян.
— Ты уже семь лет, как не мент, — резонно ответил Сеня. — А Иваныч — элементарный выродок. Ты — выродок, Иваныч?
— На идиотские вопросы не отвечаю, — не зная, что ответить, ответил Смирнов.
— За простых и чистых! — решила выпить Жанна, подняла рюмку, но тут же и прокомментировала свой тост. — Встречала и тех, и других. Правда, чистых — реже. Не любит ваш брат часто мыться.
Выпили за простых и чистых. Выпили непростые и не всегда чистые.
— Полегчало? — спросил у Смирнова Казарян.
— Вроде, — прислушавшись к себе, ответил Смирнов. — Пойду я спать, Рома.
— А как ночь-то спать? — вспомнив смирновские дневные сомненья, поинтересовался Рома.
— Еще сотку приму и найду гнездышко, — пообещал Смирнов. — Завтра в толкотню, в суету, в маяту.
— Саня, а, может, ограничишься общим руководством? Засядешь в номере, надуешь щеки и будешь давать ценные указания.
— Кабы так! — вздохнул Смирнов. — Цепляет меня в этом деле чего-то. А чего — не пойму. Да и пованивает чем-то инородным.
— И поэтому тебе надо обязательно лезть в самую гущу?!
Жанна уже овладела гитарой, оставленной Тороповым. Кинула ногу на ногу, поправила колки, тронула струны и запела:
Ах, какие замечательные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
Где же ты гуляешь, мой сыночек,
Одинокий, одинокий?
Мужики дружно, ладно и громко подхватили:
Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали ночи и теплее, и добрее.
Мама, мама, это я дежурю,
Я — дежурный по апрелю.
Толя Никитский ворвался к нему в номер, когда он привычно и тщательно снаряжал свой парабеллум. Смирнов быстро прикрыл свои железные цацки подушкой, но это было ни к чему: Толя не видел ничего в принципе. Ничего не видя, он озирался, стараясь понять, куда и зачем он попал. Наконец блуждающий его взор зацепил незамысловатое и простонародное лицо подполковника милиции Смирнова.
— Ага! — обрадовался Никитский. — Я к вам и шел!
— На предмет?
— Сам не знаю. Просто поговорить.
— Ну, говори, — недовольно предложил Смирнов.
— Можно я сяду?
— Ненадолго.
— Ненадолго, ненадолго! — уверил Никитский, садясь на стул. — У нас выезд через пятнадцать минут.
— У меня — через десять.
— Вы можете понять, что со мной происходит?
— А какой хрен мне это понимать?
— Вы — человек здесь новый, и только вас Жанна еще не завлекла в дурацкие двусмысленные игры…
— Завлекла, — огорчил оператора Смирнов. — Мы с ней уже на брудершафт пили.
— Ну, вот, — действительно огорчился Никитский. — Зачем она это делает, вы можете сказать?
— Развлекается. Нравится ей, когда вокруг нее мужики хвостами бьют.
— Я ее люблю, Александр Иванович.
— А она тебя?
— Иногда говорит, что нравлюсь.
— Толя, у тебя семья — жена, дети — есть?
— Жена есть, — мрачно вспомнил Никитский.
— Она знает про Жанну?
— Может, уже и сказали. Мне все равно.
— Тогда вот что сделай: серьезно и в трезвом виде предложи Жанне выйти за тебя замуж. Если она согласится, сам сообщи об этом жене. Сам!
— А если Жанна не согласится? — спросил Никитский. — Что тогда?
Вот тут Смирнов разозлился. Загавкал, как цепной пес: