— Ты, Арефьев, догнать его мог бы, а?
— Догонишь тут! Он уже на той стороне был, а там сразу чащоба…
— А может, просто испугался?
— Я — мастер спорта по самбо, — обиделся Арефьев, для убедительности презрительно фыркнул, сунул руки в карманы и сплюнул.
— В чем одет был, не запомнил?
— Ну, низ-то весь тюремный, это точно: бахилы, портки форменные, а сверху, правда, пиджачок. В полоску такой, деревенский.
— Во сколько это было?
— Пришел я к Жабко где-то без пятнадцати семь, в восемнадцать сорок пять то есть…
— А что ты друга своего все Жабко, да Жабко?
— Так поссорились же!
— Ладно. Давай дальше время.
— Выпивать начали в семь, наверное. За полчаса все прикончили. Потом ругались долго. Скорее всего в восемь, может, без пятнадцати я его и увидел.
— Все ясно, Арефьев. Садись в машину, — предложил Смирнов и открыл правую дверцу. Арефьев сел и поинтересовался деликатно:
— А что ясно?
— Что ты — молодец, — шутя или на шутя — не понять, отметил Смирнов и глянул на свои часы. — Ого! Скоро двенадцать! Я сейчас в гостиницу отдыхать, а ты потом «газон» Поземкину отгонишь. Водить умеешь?
В каре цивилизованных домов горели добротные фонари, освещая ухоженную культурную поросль и одноразмерные посаженные садовником липы.
— Там где чисто и светло, — машинально, проводив взглядом красные задние огни «газона», пробормотал Смирнов, ни к селу, ни к городу вспомнив Хемингуэя.
Нет, не напрасно. Тут же началось действо из «Фиесты»: подкатили три черных лимузина и микроавтобус с шумными пассажирами. Кавалькада остановилась у начальнического дома, и из лимузинов вышли четверо вовсе нешумных клиентов, которые, взойдя на крыльцо, поднятыми ладонями поприветствовали оставшихся. Дождавшись, когда четверка исчезла за дверями, кавалькада сделала полукруг и остановилась у гостиничного входа. Вышло так, что Смирнов как бы встречал некую ответственную делегацию. Он и встретил — достал бумажку из кармана, развернул ее и начал читать на суржике:
— Дорогие товарищи, господа! Рад приветствовать вас в связи с прибытием на родную землю…
Сильно поддатые товарищи и господа вывалились из автомобилей. Те, кому положено: постояльцы Казарян, Фурсов, Торопов. И те, кому вовсе не положено: разошедшиеся вовсю, подпрыгивающие, перебегающие, машущие руками и беспрерывно щебечущие и кричащие разноцветные девицы. Подсобравшись, Казарян, вдохнув как можно больше воздуха, расправил грудь и строевым шагом направился к Смирнову. Не дойдя положенного, четко отрапортовал:
— Товарищ председатель государственной комиссии! Международный экипаж доставлен на родную землю в целости и сохранности.
Нет, не весь экипаж был доставлен в целости и сохранности. Среди девиц стоял с остановившейся счастливой слюнявой улыбкой на лице, с глазами, которые никуда не смотрели, как бы задремавший Олег Торопов.
— Они его развязали, эти суки! — понял Смирнов.
— Да что ты, Саня, беспокоишься? — пьяненькому Казаряну все казалось безмерно простым: — Завтра Олежек, отоспавшись, будет в полном порядке!
— Это ты будешь в полном порядке бесноваться, что его никак нельзя снимать. Как же ты не усмотрел, кинорежиссер сратый?
Подскакала блондинка, видно, была за главную, двумя руками уцепилась за смирновский рукав, слегка повисела на нем и кокетливо-пьяно спросила:
— Это вы нас суками обозвали?
— Сук, моя несравненная Мерилин, и без вас хватает! — отбрехнулся Смирнов.
— Правда, я на нее похожа? — страшно обрадовалась блондинка. — У меня снимок есть из иностранного журнала. Свою фотографию рядом положу — один к одному. А зовут меня Вероника. А вас — Александр Иванович.
— Ты зачем Олега напоила, Вероника хренова?
— Он все отказывался петь и отказывался. А как выпил, так запел, так запел! Он и сейчас нам споет! Олежек, петь будешь? — Олег утвердительно покивал пьяной головой. Вероника быстро спросила: — Ты в каком номере живешь, Олег?
Разорвав склеенные тяжелой слюной губы, Олег ответил с одним перерывом:
— В двести… пятом.
— Симка! — скомандовала Вероника. — В двести пятый за гитарой. Живо!
Шустрая Симка рванула в гостиницу. Рядом со Смирновым и Казаряном очутился Фурсов, истинно русское лицо которого не давало возможности скрыть восторг, ликование и внутреннее удовлетворение, охватившее обладателя этого лица.
— Все! — констатировал гуманный, как всякий писатель, Владислав. — Конец первой серии о супермене. Серия вторая — подзаборник!
Казарян, слегка встряхнувшись, сразу же ощутил неотвратимо надвигавшуюся опасность. Он кулаком ударил, небольно, себя по лбу и взвыл:
— Ну, если он съемку сорвет! Ну, если он съемку сорвет!
— Сорвет, и что тогда будет? — поинтересовался Смирнов.
— Ничего не будет, — упавшим голосом признался Роман. — Ничего.
Понимай, как хочешь. Смирнов принялся смотреть на молодых. Комсомольский вожак что-то прокричал обещающее честной компании из окна головной машины, и кавалькада двинулась в царство Франца, мужа Матильды. Визжа, как поросенок при кастрации, скатилась со ступеней шустрая Симка с гитарой в руках. Тотчас завизжали все девицы. От визга Вий-Торопов поднял веки, увидел гитару и обрадовался, как дитя:
— Гляди ты, моя гитара! И что ж мне с ней делать?
— Насри в нее, упившийся менестрель, — посоветовал Фурсов.
— А-а-а, писатель! — почти приветливо узнал его Торопов. — Я было подумал, что тебя партия с собой прихватила. Ты же здесь. Почему?
— Тобой любуюсь, — признался Фурсов. — Ни с чем не сравнимое удовольствие.
Девицы не столько разумом, сколько чувством, что все может случиться не так, как им хочется, ощутили надвигающийся скандал и мигом растащили в разные стороны двух мастеров слова.
— В закусочную! — зычно приказала блондинка-командир. — Там сегодня, слава Богу, Матильды нет. Любка дежурит, душа-человек. Олег, запевай!
Олег действительно пошел и действительно запел не свою, правда. Но строевую:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Железный танк не проползет,
Там пролетит стальная птица.
Пропеллер громче песню пой,
Неся распластанные крылья.
В последний час, в последний бой
Летит стальная эскадрилья!
Невольно подбирая под ритм песни шаг, стальная эскадрилья стальных и хищных провинциальных птиц выстроилась за Олегом и стройно двинулась в закусочную. Тихо-тихо заныло сердце, сладостно заныло. Девятнадцать лет ему, сорок второй год, плац училища, пыль из-под ритмично топочущей кирзы и…
— Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится… — самостоятельно и себе под нос спел Смирнов.
— Пойду и я в закусочную схожу, — решил Фурсов.
— Справь себе удовольствие, — понял его Казарян. Фурсов и пошел. Кутаясь в халатик, на крыльце гостиницы появилась Жанна. Спросила, хотя и знала:
— Развязали Лелика паскуды эти?
— А ты-то где была? — злобно спросил Смирнов.
— Так меня же в списке приглашенных не было!
— По нахалке поехала бы!
— Менты тоже любят после драки кулаками помахать? — недобро спросила Жанна и опять об Олеге: — Теперь, до тех пор пока не рухнет, от стакана не оторвется. Из наших с ними кто-нибудь пошел?
— Писатель, — сказал Казарян.
— Из наших! — презрительно заметила Жанна. — Он Олегу через жопу водку клизмой готов загонять, чтобы тот был полное говно, а он, писатель, — герой и молодец.
— Что делать, Жанна? — решил посоветоваться Казарян.
— С Олегом неделю, по крайней мере, ничего. График съемок переделывайте, Роман Суренович. Зато ваш оператор наверняка завяжет для контраста. Маленькая, но польза, — ночной холодок достал под халатом голое тело, она зябко передернула плечами. — Съемку на завтра отмените?
— Нет, — упрямо решил Казарян. — Пейзажи поснимаем, Наташины проходы и проскоки с дублершей. На завтра легких концов предостаточно.
— Пойду спать, — с неудовольствием сообщила Жанна и удалилась.
— И я, — солидаризировался с ней Казарян. — Если засну. Когда же мы с тобой поговорим, Саня?
— В Москве скорее всего, — понял Смирнов. — Пошли, я тоже, видно, умаялся.
…Из холодильника вытащил последнюю крайкомовскую, свинтил ей головку, принес из ванной гладкий двухсотпятидесятиграммовый стакан, налил его до краев — первый за эти сутки, из вощеного пакета двумя пальцами — остаточным запахом брезговал — вытянул кусочек барской рыбки и без раздумий и колебаний с первого захода выпил все двести пятьдесят.
Сполоснулся под горячим душком не чистоты ради, а чтобы быстрей в комплексе с дозой сморило, поставил свои звенящие наручные часы на шесть часов и улегся в ожидании сна. Но сон не подпускала одна мысль: сегодня ночью обязательно убьют кого-то, если уже не убили.
Ранним-ранним утром его обнаружила домохозяйка. Тезка великого пролетарского поэта прокурор Нахтинского района лежал в густой и высокой траве у самого забора. Он лежал в луже уже коричневой крови проткнутый метровым железным штырем. На шее был повязан алый пионерский галстук.
— Да… — сказал Поземкин.
— Да… — подтвердил следователь.
Фотограф суетился, щелкал, медэксперт ждал своей очереди, любопытные, слава Богу, были за забором. Труп любопытным не был виден — загораживали забор и работники правоохранительных органов, и поэтому они негромко обсуждали происшедшее. Стоял раздражавший милиционеров гул: обсуждали хотя и негромко, но, несмотря на ранний час, обсуждавших было до полусотни.
— Как вы думаете, когда это могло произойти, Эдита Робертовна? — спросил следователь у хозяйки. Сухая, прямая, с острым и недоброжелательным лицом Эдита Робертовна подумала и ответила твердо:
— Не знаю.
— Когда вы его видели в последний раз?
— Вчера. Ровно без пяти минут семь вечера.
— Откуда такая точность?
— В семь часов по телевизору показывали кинофильм «Разные судьбы». У меня телевизора нет, и я пошла смотреть кино к Стефании Владиславовне. Соседке, — Эдита Робертовна широким жестом указала на дом, отстоявший от ее собственного метров на пятьдесят — шестьдесят.