— Тяжелые работают по дальним целям, остальные по раненым духам! — громко крикнул Паша с расчетом, что его услышат все его снайпера, как здесь, на позиции, так и разместившиеся в боевых порядках садыков. — Раненым целиться в голову. Как в гонг!
И секунду подумав, добавил:
— Подтверждайте свою квалификацию! По готовности — огонь!
Свет висящих на парашютах осветительных ракет позволял использовать обычные оптические прицелы, и Паша снял с винтовки «ночник», заменив его на ПСО. Заняв удобное положение, Шабалин высмотрел ближайшего боевика, до которого было не более полутора сотен метров. Ну, вот теперь можно и пострелять «академическим» способом. Мысленно Паша прогнал пять правил снайперской стрельбы: опора на скелет, естественная точка прицеливания, расслабление, контроль дыхания и обработка спуска. Уняв дрожь в руках, вызванную яростью прошедшего боя, Паша подвел марку прицела в темечко лежащего человека. Естественная точка прицеливания далась ему с третьей попытки, потом пришлось поработать с дыханием, и наконец, он потянул спуск. Винтовка, оснащенная тактическим глушителем, выстрелила, и пуля взбила фонтанчик песка практически впритирку с головой жертвы.
— Ага, понятно, — пробормотал Паша.
Отметив требуемую поправку, он тут же сделал несколько щелчков маховичком прицела — приведя его в нужное положение. Выполнив это действие, он снова приложился к винтовке, найдя ту же цель. Выбирая ход спускового крючка, Паша увидел, как человек пошевелил рукой — значит, он был жив, и наверняка не хотел расставаться с жизнью. Через секунду снайперская пуля разнесла боевику голову. До слуха долетел глухой шлепок пули, несколько отличающийся по звуку от шлепка по стальному гонгу.
Неожиданно для себя, Паша улыбнулся.
Наверное, для того, чтобы в данный момент не испытывать никакого морального смятения, нужно было испытать тот липкий ужас неумолимо приближающейся смерти. И постыдные мысли о бегстве с поля боя компенсировались сейчас уничтожением тех, кто те мысли вызывал. Их нужно было уничтожать как свидетелей. Как свидетелей своего почти состоявшегося несмываемого позора. И потому не было к боевикам никакой жалости и прощения. Только смерть.
Следующая шевелящаяся голова попала на галку прицела, и она так же превратилась в расколотый арбуз с ласкающим слух глухим шлепком. Удовлетворение нарастало: необъяснимым образом Паша не мог заставить себя остановиться — его охватил настоящий азарт. Он перевел винтовку на следующую жертву — но та уже была убита кем-то из снайперов. Хмыкнув, Паша выбрал очередную «целую» голову и тут же прострелил её.
По телу растекалось приятное тепло, зовущее к продолжению этой кровавой вакханалии. Наверное, перед элеватором было полно раненых, но Шабалин чувствовал, понимал, что и многие живые и невредимые притворялись сейчас убитыми, лишь бы по ним не вели огонь, не обращая их к гуриям на самом деле.
Да, он не мог себя остановить. Когда в обычной жизни может представиться возможность проделывать подобное — то, что в обычном человеческом мире запрещено нормами морали и уголовным кодексом? И проделывать такое совершенно безнаказанно? Да никогда и нигде, конечно!
А война вот, предоставляла такую возможность… и Шабалин спешил вдоволь напиться этой безнаказанностью…
Проломив еще несколько ближних черепов, Паша перенёс огонь по боевикам, ползающим на удалении в 600–700 метров. Здесь он уже начал прикидывать и снос и деривацию, и даже температуру — и это всё делалось автоматически, практически без особых размышлений.
«Не останавливайся, убивай, убивай…» — вдруг совершенно отчетливый голос прозвучал в голове. Паша от удивления замер. В прицеле находился человек, который на четвереньках полз по придорожному кювету, подставив снайперу свой зад. Это была отличная цель.
«Вали его, он твой» — повторил голос.
Паша оторвался от прицела и обернулся — сзади никого не было.
— Что ты сказал? — спросил он Стешина, стоящего неподалёку.
— Что? — не расслышал тот.
— Ты сейчас мне что-то сказал?
— Я ничего не говорил, — ответил Денис, на миг отвлекшись от своей винтовки.
— Крыша едет, — резюмировал Паша, и посмотрев в прицел на ползущего боевика, увидел, как того буквально подкинуло чьей-то пулей и заставило совершить смертельный кувырок.
— Ладно, хватит, — он сделал над собой усилие, чтобы завершить этот откровенный расстрел.
Поставив оружие на предохранитель, Паша встал. Для него бой был уже закончен. По «Акведуку» он связался с Барченко.
— Чинар, я Барс…
— Докладывай, Барс! — бодрым голосом отозвался Чинар.
— Отразили атаку игиловцев. Потерь нет. Потери противника посчитаем утром, но, думаю, не менее полусотни человек. Боевики применили новый тактический приём, обеспечивший им минимальные потери в начальный период атаки — максимальное рассредоточение боевых порядков…
Паша подробно рассказал начальнику разведки группировки всё, что уже успел обсудить с советником и Стешиным. Игорь задал несколько уточняющих вопросов и отключился.
Паша еще некоторое время наблюдал за действиями боевиков, которых ударами артиллерии уже вытеснили подальше от блок-поста, а потом вдруг стал засыпать — что было удивительно, после такого мощного психического возбуждения.
В три часа ночи его разбудил дежурный:
— Товарищ старший лейтенант, Чинар на связи…
Паша схватил тангенту:
— Барс!
— Значит так, Барс! Завтра в десять утра группировка проводит видео-конференц-связь со штабом в Хмеймиме, Сурин будет заслушивать доклад о новом тактическом приёме боевиков. Докладывают Сомов, я и ты — как непосредственный участник боя. Всё понятно?
— Так, а что там докладывать? — спросил Паша с замиранием души — он вспомнил, как командующий требовал послать командира снайперской роты на родину, встретив того на совещании.
— Барс, не выноси мне мозги. Ты наворотил кучу дел — вот и думай! А если серьезно — распиши ход боя, расход боезапаса, потери наши и боевиков…
— У нас потерь нет.
— Ну и отлично! Обязательно надо это упомянуть. Генералы такое приветствуют.
— Понял.
— Выезжай не раньше рассвета. Мы тут с беспилотников сейчас отдельных боевиков вдоль дороги выявляем и бьём артой и двумя твоими «тяжелыми» снайперами. Так что отдыхай там, на элеваторе, утром приедешь. В штабе быть побритым и умытым. Все понятно?
— Так точно.
— Тогда — конец связи!
Чинар отключился. Паша зевнул, и подумав, что придумает, о чем говорить, пока будет ехать, лёг и мгновенно уснул.
К голове прикоснулось что-то обволакивающее и холодное, настолько холодной бывает броня танка на тридцатиградусном морозе — дотронься до неё теплой ладонью, ладонь к броне и примерзнет — и эта холодная броня высосет из тебя жизнь. Нестерпимый холод прикосновения заставил вздрогнуть, и Паша открыл глаза. Над ним висело какое-то серое туманное марево, постепенно приобретающее форму человека. Сквозь этот туман Паша видел всю позицию снайперского поста, сидящего в кресле Стешина, стоящего у прибора наблюдения одного из снайперов и Сагитова, который чуть поодаль разговаривал со вторым снайпером. Паше захотелось их позвать, но с удивлением он обнаружил, что не может раскрыть рта — вот эта серая холодная дымка была тому препятствием.
Туман оформился в силуэт человека, но Паша почему-то не мог разглядеть лицо, как и не мог встать со своего лежака, и даже не мог поднять руку, чтобы отогнать странное и страшное видение.
— Ты хорошо стреляешь, — знакомым голосом сказал мираж.
— Не жалуюсь, — ответил Паша, убедившись, что отвечать миражу он может, а попытка позвать Стешина опять не удалась.
— Ты сегодня убил тринадцать человек, — сообщил мираж. — Это много для первого раза.
— Не знаю, — ответил Паша. — Я еще не считал. Утром посчитаем.
— Ты считал, — сказал мираж. — Ты просто забыл. Страх смерти не позволил тебе осознавать происходящее в полной мере — не ведая прежде настоящего боя, ты испугался и искал пути к спасению своей жизни, поэтому мне пришлось помочь тебе, направить тебя на правильный путь. И ты молодец, профессионально справился со своей задачей. Признайся, что ты даже получил удовольствие от убийств.
— Я убивал врага, — возразил Паша, сразу давая понять собеседнику, как он будет оправдывать свои действия. — И это не убийство, это выполнение боевой задачи.
— Для кого-то он, конечно, враг, а для кого-то — живое существо. Жизнь которому дал не ты. Но ты забрал. Впрочем, это сейчас не важно.
— Кто ты? — Паша чувствовал, как от миража несёт каким-то первородным ужасом, из которого и состоит собеседник, но этот ужас словно был отделен от Паши какой-то преградой, которая, впрочем, как он понимал, могла рухнуть в любой момент — стоит только повести себя как-то не так.
— Я твой друг, — ответил мираж.
— Ничего себе друг, — горько усмехнулся Паша. — Я даже лица твоего не вижу.
— И тем не менее.
— Это ты говорил со мной? — Паша вспомнил голос, который недавно требовал от него убивать и убивать.
— Я, — признался мираж.
— Зачем?
— А ты разве не видишь, как это восхитительно — забирать жизнь у врага?
— Разве это восхитительно? — спросил Паша, — убивать людей?
— Конечно, — рассмеялся мираж. — Давай с тобой согласимся, что нет больше другого такого отменного наслаждения, как власть над судьбой другого человека, и особенно власть над его жизнью и смертью! И ты сегодня вдоволь насладился этой властью — в отношении своего врага. И знаешь, теперь ты совсем другой человек. Ты овладел великим таинством, знание которого не вернёт тебя уже в прежнюю жизнь. Теперь ты всегда будешь думать о том, как кого бы ещё лишить жизни… и получить от этого удовольствие!
— Ты мне не друг, — сказал Паша, и тут же почувствовал стылое дыхание собеседника, которое несло не только холод могил, но и волны первородного страха. — Кто же ты?
— Я — эгрегор войны, и я теперь твой друг до скончания твоих дней… поверь, это так.