Не удивляйтесь! Ничто не случается случайно.
В степи над Зарафшаном, по белым пыльным дорогам, доктор ездил не один раз.
В степи оживленно и людно.
Сегодня базарный день. Прямо у дороги в пыли и зное столпотворение вавилонское. На обочинах — громоздкие, полосатые чувалы с пшеницей, с ячменем, с белейшим зарафшанским рисом.
Смрад из смеси запахов аппетитнейшего шашлыка с луком и конского навоза, цветов райхона и бараньих кошм.
И такой же конгломерат — базарная толпа! Тут и важные, в синих английского сукна дорогих халатах и чалмах из индийской кисеи торговцы «красным» товаром, тут и менялы-индусы со знаками на лбу, тут и казах из соседней пустыни Кзылкум в негнущейся, заскорузлой шкуре тулупа и лисьей шапке, тут и воющие каландары в своих лохмотьях — «хирках». Они дымят кадилами с исрыком и прочими терпко пахучими травками. А громадины верблюды с ревом опускаются на брюхо и мотают головами, потому что больно от вздернутой в ноздри веревки, за которую дергает тюячи — верблюжатник.
От тысячи ног в сапогах, кавушах и просто босых в воздухе висит порождающая «чих» туча пыли, дыма кухонных очагов.
И нищие всюду — и в толпе базарчей, и среди коммерсантов, и покупателей, и у лавчонок с мануфактурой, и в рядах сухофруктов. Всюду протянутые дрожащие черные руки, искаженные в вопле рты, дикие, голодные глаза.
«Милостыни! Милостыни во имя бога и его пророка!» Сколько нищих попрошаек! И никому нет дела до них. Редко кто швырнет копеечку, а то и чох, и огрызнется «Прочь с богом». Ох, тяжела заповедь благотворительности! А что поделать? Нищих на базаре столько, что будешь добрым — домой без штанов вернешься. Оберут.
И вот терпишь, толкаешься в толпе и лишь поглядываешь — не коснулся ли прокаженного одеждой или рукой. Страшная эта болезнь, хуже смерти, и прилипчивая. Сколько этих прокаженных, несмотря на полицейский запрет, шатается по улочкам базара. В благословенные времена правления эмиров Бухарских прокаженные не смели появляться в городе, их беспощадно побивала камнями толпа. А теперь обнаглели. Не слушают распоряжений русского губернатора, лезут прямо в лицо своими щербатыми глиняными мисками, брызгают слюной, хватают гнилыми пальцами за руки, нагоняют ужас и отвращение.
Да, базар полон прокаженными и просто немощными, больными, хромыми, безрукими, безносыми. И все в лохмотьях, оборванные, косматые. А при виде толп нищих детей сердце сжимается и слезы подступают к горлу. А они ползают по обочинам улиц, пригородных дорог в тине арыков, в аршинной пыли, среди навоза и глины.
Но вот суматоха базара обрывается внезапно. Перед глазами у подножия холма плоские крыши глиняных домиков.
В кишлаке здесь совсем нет зелени. Но нет комаров и нет малярии. Наверное, потому найманы и ушли из сырых пойм рек и подобно своим предкам предпочитают жить на плоской возвышенности, что тянется равниной к синим Агалыкским горам.
Здесь когда-то проезжал правитель Самарканда и ученый, знаменитый Улугбек. Здесь шел с караваном молодой юноша, будущий великий поэт Алишер Навои.
Вдоль дороги — холмики. Не то ли это кишлачное кладбище, где на время нашло упокоение обезглавленное тело великого астронома?
Доктор осторожно идет меж могил. У него вдруг возникла мысль поклониться если не самому праху — он знает, что тело Улугбека перенесено в Гур-Эмир в Самарканде, — то хотя бы месту упокоения, священному для всех мудрецов и ученых мира. Солнце печет. Под ногами потрескивает сухая глина. Сапоги белы от пыли. Но так и не попадается на глаза серая мраморная плита с надписью: «Здесь покоится прах…» А ведь говорят, такой камень положили на опустевшую могилу.
— Нет здесь надгробного камня, таксыр доктор.
Пациент доктора Намаз шагает рядом, показывая дорогу… Откуда ханум докторша взяла, что у Намаза римская тога и осанка римского сенатора?! Сейчас он согбен, походка неуверенная. Видно, перенесенная операция угнетает его.
Но идти недалеко. Кладбище кончается, и крутая тропинка приводит в прячущийся под белым обрывом глиняный, серый кишлак Даул из трех десятков плосковерхих домиков. За домами снова обрыв в пойму Зарафшана. Зеленолистые верхушки тополей заглядывают в тесный дворик, посреди которого в стороне от глиняной мехмонханы стоит юрта, наследие тех времен, когда найманы еще кочевали по Агалыкской степи. Теперь уже жители кишлака твердо осели, а юрта осталась на память о прошлом.
В прохладе ее располагается доктор. Ему надо отдохнуть после многочасовой езды. Иначе могут дрожать пальцы. А глазному хирургу особенно нужна твердость в руке.
Сон в юрте тяжелый. Полуденная духота тандыра. Воздух густой. Запах шерсти и глины. На земле не ковер, не кошма даже, не цветной палас, а чувалы в черные полосы по серому. В кошмяной стенке юрты за деревянным переплетом — небольшая прореха, пропускающая струйку света.
Громко жужжат мухи. Нет-нет и скрипнет дверка, и легкой тенью скользнет по юрте женщина. Лица ее не разглядишь, Мелькает лишь в сумраке ослепительно-белый головной убор. Хозяйка хлопочет по хозяйству. Доктора смаривает сон.
Пробуждение тяжелое. Что-то щекочет лицо. Вроде большая муха. Рука долго не слушается. Лень. Но щекотание невыносимо. Рука прицеливается. Смахивает что-то мохнатое, живое.
— Ф-фу!
Как тут не вскочить, не испугаться?
По полосатым шерстяным чувалам, поднимающимся стопкой у стенки юрты, весьма самоуверенно бегает бихорка — фаланга с кулак величиной. У нее твердые костяные жвалы. Она с аппетитом жует ночную бабочку, выловленную в темной щели меж чувалами.
Доктор содрогается от неприятного ощущения, зевает и выходит из юрты.
— Осторожно, — говорит Намаз. Он терпеливо ждет доктора в тени небольшого айвана. Перед ним чайник. Он наливает в пиалу на самое донышко зеленый чай. Протягивает пиалу доктору.
— Не знаю, кусается ли фаланга. Но прокусить даже кожу на сапогах она может.
— А! — отмахивается Намаз. — Я сказал «осторожно» не потому. От фаланги вреда нет. Осторожно надо ступать босыми ногами.
А женщина в белом высоком уборе уже бросается с веником к чувалам и бьет их с воплем: «Джаман! Джаман!» Бежит и лупит по земле веником. Даже трудно разглядеть, за кем она гонится с таким азартом.
— «Черная вдова». Очень плохо. Иногда забегает… — философски заключает Намаз.
«Черная вдова» — паук каракурт, очень ядовитый.
Доктор ко всему привык в Туркестане, но босые ноги предусмотрительно подбирает, усаживаясь на глиняном возвышении около хозяина.
Лицо Намаза обрюзгло, отекло. Глаз покраснел, слезится.
— Что ж, приступим. Надо лечиться.
— Просим сначала покушать… Эй, женщина! Расстилай дастархан!
Только теперь доктор имеет возможность приглядеться к суетливой хозяйке. Видимо, по движениям и походке, она молода. Лицо миловидное, даже красивое, судя по нежной линии подбородка. Она нет-нет бросает из-под накинутого на голову расшитого камзола на доктора быстрый взгляд. Так и кажется, что она строит лукавые гримаски. Глаза у нее черные-черные и чем-то страшно знакомые. В их взгляде нет ничего от гаремной затворницы.
— Мы, найманы, своим женщинам лицо не закрываем. Дохтур мой — карындош к тому же. Чего, глупая, прячешь лицо? От кого?
Вот тебе и раз. Да это наша Юлдуз. Вот она куда тайком уехала. Ну и ну!
Доктор не может не пожурить молодую женщину. Он задал бы красавице кучу вопросов, но считает это несолидным.
Обедали молча. Ели нехотя. Слишком душно и жарко. Хорош обычай у узбеков — есть вечером, после захода солнца.
Невзначай хозяин вдруг спросил:
— Зачем, доктор, ездишь с охраной?
Вопрос неожиданный, но Иван Петрович к нему готов.
— Зачем военный доктор ездит по уезду с охраной? — переспросил он. — Вы говорите о моих провожатых? Уральских казаках? Военному врачу полагается коновод и вестовой. Но сегодня я без них…
— Зачем тебе, мудрецу хакиму, охрана? Тебя, избавителя от болезней, хранят небо и земля. За твоей спиной молитвы благодарных исцеленных. А казак есть казак. У него нагайка… У него сабля… Ружье. Ездить с казаками — нажить беду.
Удивительно: в такую жару доктору что-то стало зябко. Он молча разглядывал хозяина.
Тот склонил голову.
Теперь пора расставлять точки над «и». К сожалению, все сомнения оправдываются. Самые худшие. Теперь доктор окончательно понял, кем стал ангренский сучи, батрак Пардабай.
— Понятно, — проговорил он. — Вы стояли посреди могил и видели, что мы подъехали к базарчику. Но успокойтесь — я им приказал вернуться в Самарканд и не ждать меня. А Алаярбек — о нем вам я говорил — занят с базарчами своими делами-делишками. У него всегда есть дела. И вспомнит обо мне, когда я ему напомню.
— Господин переводчик Алаярбек Даниарбек — достойный, хороший человек.
Хозяин почтительно склонил голову, и глаза его с хитринкой вдруг забегали.
— Вы умный человек, — сказал доктор. — Вы смелый человек, но вы не знаете многого. Вы обратились ко мне, русскому доктору, но вы, оказывается, не доверяете мне. А это очень плохо. Ваша болезнь такая, что вам надо верить врачу.
Совсем низко опустил голову Намаз.
— И еще… У нас, у русских врачей, правило: обратился к тебе больной — лечи. Не спрашивай, кто он и что. Наш долг — лечить. И еще: неужели вам могла в голову прийти мысль, что я, врач, который взялся вас лечить по просьбе, переданной мне вашей дочкой Юлдуз, приведу с собой стражников или охранников? М-да… Хитрец перехитрил самого себя. Ну что ж, давайте лечиться. Пойдем в помещение. Прикажите вскипятить воды.
Они вошли в стоявшую рядом с юртой кибитку, сложенную из глиняных блоков. Кибитка совсем скособочилась, и казалось, что ее поддерживает с трудом стена лессового обрыва. Но в комнатке, мехмонхане, было чисто. Молодая хозяйка в белом головном уборе словно вылизала и пол, и стены. Придраться не к чему. А доктору для предстоящей смены повязки на глазу Намаза не