обходима была стерильная чистота.
— Так как же? Если б я поехал к вам с казаками… Что ж, вы стрелять начали бы в вашего доктора?
Иван Петрович снял со стены отличный заграничный винчестер. Он понимал толк в оружии и от души любовался прекрасной винтовкой.
Да, вот куда попал доктор. К Намазу. Так вот где он прячется, страдая от болезни глаз. Его знают уральские казаки, стоящие гарнизоном под Самаркандом. Его знают все жандармы Туркестанского края. Сколько ловили его, держали в осаде в кишлаках, в одиноких курганчах, сколько делали засад, сколько раз обижали, допрашивая его жену Айнису в Тилляу, выпытывая его местонахождение!
А он? Живет себе в степи, в жалком селении, под носом у жандармов и казаков. Наденет старенький халат, намотает на голову синюю потрепанную чалму и едет этаким совсем с виду обычным дехканином на базар. Ходит там по рядам, попивает чай в чайхане, приторговывается. И никто на него не обращает внимания, никто не узнает.
Чепуха, конечно. Все его на базаре видят: пальцами показывают, шепчут, задыхаясь: «Сам! Он! Намаз!»
Но никто не посмеет на него показать в полицейском присутствии. Даже после того, как он уедет, покончив с базарными мелкими делами, не донесут: «был».
Не донесут, не выдадут, потому что Намаз — благородный разбойник, покровитель вдов и сирот. Доброй славы разбойник. Враг полицейских! Враг губернатора!
А то, что он нет-нет и порвет байскую мошну, повытрясет из бельбага, живоглота-ростовщика пригоршню золотых, очень хорошо. Простой народ терпеть не может баев, вроде всемогущего Саиба, что владеет имением на лагерном шоссе и дом у которого — один из многих — снимает доктор со своим семейством. Именно Саиббай рассказывал доктору и Ольге Алексеевне про Намаза. Страшные истории рассказывал. Но о Саиббае разговор впереди…
А сейчас доктор раскладывал содержимое сваей санитарной сумки, чтобы немного отвлечься от «страшного», беседовал с Намазом:
— Что ж вы, дорогой, получше себе жилище не устроите? Здесь лечить вас нельзя. Условий для лечения нет. Поймите меня правильно. Или расстаньтесь с этим закутком. Не желаете?
— Если дом неудобен, — проворчал Намаз, — не спеши разрушать его. Прежде чем ломать, замеси глины с саманом, налепи кирпичей.
Выглядел Намаз мрачно, глаз не поднимал. Он все еще не доверял. Доктор понимал его: «Ясно, там, и на кладбище, и в долине, всюду расставлены его соглядатаи. Такой опасный человек уж наверняка принимает самые строгие меры предосторожности».
Что ж, ему приходится быть осторожным. В пределах Туркестанского края за голову Намаза назначена награда а тысячу червонцев и сто десятин поливной земли.
А эмир Бухарский, до границы владений которого рукой подать и куда в безвыходных обстоятельствах Намаз мог бы скрыться, повелел не давать ему приют и не оказывать помощь.
Властелины и деспоты пьют из одной чаши,
Всегда договорятся, найдут общий язык.
Пока доктор разматывал стерильную повязку, пока занимался необходимыми процедурами, Намаз, то ли чтобы заглушить боль, то ли потому, что отличался словоохотливостью, рассказывал о себе.
Он не скрыл от доктора своих взглядов. Он, Намаз, объявил войну неверным — газават.
— Значит, вы и против меня воюете? А я вас лечу. Вот и поймите разницу в наших взглядах. Я ваш враг и… в та же время доктор — целитель недугов врага! Понятно?
Стойкость и выдержка покинули Намаза.
— Плохо очень. Доктор, лечи! Я не злодей. Голодному тигру что собака, что имам мечети — все едино. Народ больно развратился… наши мусульмане. Я по заветам пророка, а людишки… Разве обещанная награда, такое богатство, не соблазнит кого угодно? И даже хороший человек пойдет на плохое дело. Предателем сделается. Никому нельзя верить. Жене не верю. Брату не верю. Не знаю, что делать.
— Здесь лечить я не могу. Опасность заражения. Слепота. Послезавтра приедете ко мне домой.
Уезжал доктор отнюдь не со спокойным сердцем. Кто его знает, этого Намаза? Что он думает? В благородство таких, как Намаз, он, конечно, не очень верил.
Но ничего другого не придумать. К тому же болезнь серьезная. Лечение возможно только в амбулаторных условиях.
Возвращался доктор поздно, в темноте.
Его сопровождали до ворот дома два страховидных джигита. Всю дорогу они не обмолвились ни словечком, а лишь сопели в темноте.
Забавное это сопение, тяжелое. И в то же время мягкое бухание ног коней в невидимой во тьме глубокой пыли, покрывавшей Каттакурганский тракт, еще долго, даже во сне звучало в ушах доктора. Об опасности он забыл. Осталось лишь чувство насмешки над собой, над собственной трусостью. Нагнал же этот Намаз страха на Самарканд и самаркандцев.
XIII
Если судьба повернет цепь событий, то и муравей может сделаться Соломоном.
О Пардабае, своем отце, Юлдуз почему-то ничего не рассказывала. Пришла она от тетушки из Старого города через несколько дней. Ольгу Алексеевну очень интересовала судьба сучи — первого простого человека из узбеков, которого встретила тогда на переправе в столь драматических обстоятельствах. Ведь именно Пардабай был в числе тех, кто вытянул ее и ее сыновей из буйного потока Ангрена.
— Пардабай — хороший человек, решительный, смелый. Я всегда рассказываю про него ребятам.
Молчание Юлдуз объяснилось очень скоро. Она боялась говорить об отце.
— Он прячется, — решительно заявил и Мерген, который зашел все-таки перед выступлением экспедиции в горы попрощаться. — Он бежит от смерти.
— Бежит от смерти? А все же, что заставило его сделаться этим самым… — Ольга Алексеевна невольно запнулась, сочтя неудобным произнести слово «разбойник».
— Несчастный беглец. За ним гоняется полиция. Хороший человек.
— И такого человека, — возмутилась Ольга Алексеевна, — травят, как волка. Я тоже думала сначала про него: просто особый сорт разбойника. А он оказался не просто хорошим «сучи», а еще и добрым, внимательным… Если бы не он, сколько тогда натерпелись бы мы страхов с ребятами. Арбу бы волна перевернула… И вообще, я не знаю ничего плохого за ним: ни корысти, ни лукавства, ни двоедушия, ни зависти.
— Пороки его — они у него есть — безвреднее, чем добродетели его хозяев баев. Он воин, поражающий врага, — несколько туманно заметил Мерген — А вот смерть теперь рыскает за Пардабаем, вроде тень за верблюдом.
— Так что ж с ним случилось? — настаивала Ольга Алексеевна. Она видела по лицу Мергена, что он все знает.
— Рассказ мой недолог. Одно знаю: чтоб сделаться злым, надо выучиться добру. И добрый Пардабай сделался злым. Его сделали злым.
Рассказ Мергена о поразительном превращении покорного, бессловесного батрака в героя, поражающего врагов, походил на легенду. Оказывается, он поднял мятеж против баев, чиновников, полицейских.
— Да, простодушный, добрый, трудолюбивый, безответный и честный Пардабай гнул шею всю жизнь, подставляя спину под хлыст господина пристава, под камчу волостного правителя, лебезил и кланялся белой чалме муфтия, отдавая последний грош в уплату налогов за свою развалившуюся хижину, радовался, если многочисленные его дети к обеду имели корку хлеба и чашку машхурды. Влачил он жалкое существование, захлебываясь потоками илистой воды, оглушенный испарениями своего жалкого, занавоженного двора.
Говаривал он про себя:
«Еду я на кляче. Вся в парше, хвост выщипанный, стремена из веревочек, вместо камчи суковатая ветка. Еду, дремлю, носом в пыль уткнулся».
Хозяин ангренской переправы муфтий не платил «сучам» за их нечеловеческий труд ни гроша.
«Бахшиш с проезжих бери! Богатый будешь!» А именно богатеи ничего не платили, а отгоняли сучей бранью и побоями.
На этой почве и произошел внезапный мятеж. Арба с товарами перевернулась в стремнине. Бай полез в драку. Свалка произошла в самом потоке. На беду оказался тут полицейский. Прогремел, перекрывая шум реки, выстрел. Зачинщиков притянули к ответу и среди них Пардабая.
Он оправдывался:
«Попавшему в скользкий таз муравью нужна не сила, а хитрость. Разве я виноват? Мне говорите, что в руке моей острый меч, как алмаз. Врут все. Какой меч у батрака?»
Но товары сучи дружной толпой утопили. Два бая утонули. Полицейского избили до полусмерти. Убитых и раненых сучей не считали.
Дело о мятеже в Тилляу по указанию генерал-губернатора передали на рассмотрение в суд казиев. А казии беспощадны, когда голытьба посягает на собственность.
«Сучам», и в их числе Пардабаю, предъявили тяжкое обвинение — согласно суре священного корана: «…нарушившие договор с хозяевами порицают религию истинную и посягают на счастье людей».
Казийский суд постановил: просить генерал-губернатора предать мятежников против бога и ак-падишаха смертной казни.
И тут муравьиная хитрость пригодилась Пардабаю. Он не стал беспомощно шевелить лапками по-муравьиному. Хитрость, природная сметка помогли.
«И он ушел от острящих зубы и когти тигров и псов. В мусоре обнаружилась драгоценная жемчужина духа».
И не без гордости Мерген закончил свой рассказ теми же словами, которыми его начал:
— Он воин, поражающий врага!
Из расспросов выяснить ничего более ни Ольге Алексеевне, ни доктору не удалось.
Мерген удалился с таинственным, многозначительным видом.
Говорили, что «сучи» Пардабай пропал без вести. Но на базарах шел слух — храброму широкая дорога, высокий перевал, ключевая вода!
XIV
Как это странно! Из всех земных услад ему достается только яд.
Я ничего не беру у судьбы взаймы, а она все время расплачивается злом.
Георгия Ивановича любили в семье доктора и уважали безмерно. Он «протянул золотые нити романтики сквозь пелену серых будней».