А ничего не подозревающая горная фея готовила на кухне «хафте биджор» и маринад из «пиези унсури» — горного лука с семью травками.
На конфорке в облаках ароматического пара бурлила шурпа из фазана с рисом, а в чугунном котле заманчиво шипели и шкворчали слоеные пирожки с тыквой.
За поздним обедом кулинарные таланты Юлдуз были высоко оценены. Сам доктор похвалил горную фею.
А после обеда Юлдуз исчезла. Надев паранджу и чачван, она помчалась в Старый город. Ей предстояло встретиться с какими-то родственниками, а возможно, и с отцом.
Доктор было вмешался. Он совсем не хотел, чтобы Юлдуз попала в беду. Он осторожно напомнил:
— Юлдуз, ты мне дочь… И не можешь пожаловаться, что мы к тебе плохо относимся. Но я настаиваю: отца не ищи. Ты знаешь, кем он стал. Нет больше Пардабая, сучи и батрака. Есть только Намаз… один из тех намазов, кого выслеживает полиция. Ты ведь уже повидалась с ним. Пардабаю грозит виселица. Да и напрасно ты… Пардабая давно нет в Самарканде и в Самаркандской области. Не ищи!
— Он мой отец. Бедный, старый, может быть, не имеющий хлеба.
— Но…
— Я пойду. Разбивающий сердце отца и матери — добыча ада.
Доктор настаивал. Юлдуз соглашалась и не соглашалась. Она ушла в тот раз под предлогом побывать в Хатын-Кургане.
— Пойду помолюсь. Там женская мечеть, прославленная, известная. Наши женщины в складчину покупают еду, готовят в общем котле. Устраивают «гап» с угощением.
Вся порыв, стремительность, она ушла, не глядя в глаза доктору.
Несчастная, обиженная жизнью, она кокетливо вертелась в спальне перед зеркалом, долго румянилась, сурьмилась.
— О, она очень следит за своей наружностью, — заметила Ольга Алексеевна. — Она мне сказала: я все равно хадж когда-нибудь завершу у ног своего мужа. А разве он глянет на меня, если я не буду мыть лицо козьим молоком от морщин! Разве Ширин не украшала свое лицо, вздыхая по Фархаду. И разве Лейли, выходя из шатра, чтобы бродить по пустыне, разыскивая своего Меджнуна, не надевала покрывала, чтобы солнце не зачернило ее нежных щечек загаром.
Появившийся вскоре Мерген ни о чем не расспрашивал. Выпил чаю, поужинал с доктором и очень немногословно рассказал о Тилляу.
— Его самолюбие задето, — сказала потом Ольга Алексеевна. — Но он никогда не признается, что сделал ошибку, женившись на Юлдуз. Он ревнует. А ревность в таком человеке, как Мерген, страшна.
— Ты думаешь?
— Он разыщет Юлдуз и зарежет ее.
— Мерген уезжает обратно в горы. Его экспедиция отправляется вечером по холодку в Пенджикент.
— Ты уверен, Жан?
— Он сам мне сказал… И потом, Мерген, не только восточный человек… Он еще просто человек большой души. Он не будет принуждать Юлдуз жить с ним. И тем более мстить ей. Он слишком любит ее, по-своему любит… Поэтически и чтобы причинить ей боль?.. Нет, невероятно!
XVI
Сырость и тьма подземелья
Служили покровом его ран.
Пещера — его родная мать,
Пауки и змеи — его тетушки.
Надо сказать, что связь с Геологом — даже дома у доктора боялись произнести его подлинное имя-отчество — поддерживалась молодежью. Под самым носом пристава и жандармского начальства сыновья доктора умудрялись видеться с Георгием Ивановичем чуть ли не каждый день. Да и как могло быть иначе, когда больной нуждался и в порошках хинина, и в йоде, и в курином бульоне, и в марлевом бинте.
Вздумай отправиться на свидание кто-нибудь взрослый, мигом он подцепил бы целый хвост шпиков. Тут не помог бы любой предлог: охота ли, прогулка ли, рыбалка ли… А вот когда озорные, бесшабашные «гимназеры» прутся по дикой жаре, да еще в открытую, через весь город купаться в Даргоме, кто на них обратит внимание, кроме гимназического инспектора или помощника классного наставника! Но поскольку молодые люди ведут себя «прилично» — они могут жариться на солнышке сколько угодно, обгорать до пузырей и барахтаться в ледниковой воде древнего канала.
Георгий Иванович не загорал на солнце и не нырял в холодной воде. Он сидел на дне каньона в укромном месте в густой тени и обедал.
— План друга нашего, господина визиря, соблазнителен… — размышлял он вслух. — Подумать не мешает. Человек рождается свободным, но где же свобода действий? Ничто не мешает человеку так, как мелочи быта. Надо, однако, относиться к мелочам спокойно, с человеческим достоинством.
Мальчишки жадно смотрели в глаза Георгию Ивановичу, ловили каждое даже не всегда понятное слово. Прощаясь, Георгий Иванович уточнил:
— Завтра я вас не жду. Послезавтра. К вечеру. Не здесь, а у моста. Оттуда пойдем задами, мимо госпиталя. Пускай придет и Шамси. Ему удобно. Всегда найдется дело в садике у своего отца. Оттуда до моей пещеры — два шага.
Георгий Иванович порой безрассудно смел. Когда он настоял на том, что на прощание придет в город на Михайловскую обсудить подробности «ухода в Бухарию», все это расценили как опрометчивость и никому не нужный риск.
Но Георгий Иванович «сам себе начальник». Он ни у кого не спрашивает разрешения.
Сколько предосторожностей! С каким трудом удалось доставить одежду на Даргом, с какой опаской пробирались под предводительством сына Ибрагима-сандуксоза мальчишки через сады, как почтенный житель махалли Юнучка-Арык, переводчик канцелярии областного правления Алаярбек воссел на козлы извозчичьего фаэтона своего соседа якобы для того, чтобы временно унизиться до положения кучера и отвезти женщин своего семейства на «суннат-той» в Кызыл-Курган, что тоже близ канала Даргом.
Но вот снова белоснежная скатерть на столе. При ярком свете висящей под потолком лампы «молния» мерцают блики на японском тончайшего сахарного фарфора сервизе с гейшами, постоянном напоминании об участии Ивана Петровича в русско-японской войне. С сервизом связывалась любопытная история.
Уже по окончании русско-японской войны Иван Петрович оказался в Японии. Его послали в составе миссии «Красного креста» для проверки лагерей военнопленных. Там свирепствовала сонная болезнь — бери-бери, косившая русских солдат. Миссия установила, что причиной болезни является так называемый «полированный» рис, являвшийся единственной пищей пленных. Впрочем, бери-бери была чрезвычайно распространена и среди японской бедноты, которая питалась таким же рисом.
Японское правительство признало открытие русских медиков большим событием и отметило их наградами и ценными подарками. Орден микадо доктор не носил, но сервизом остался доволен и просил его ставить на стол для гостей.
Поет свою замирающую песенку ослепительно начищенный самовар, из-за которого с некоторым испугом посматривает на приличный халат и чалму — в таком виде предстал сегодня «визитер» Георгий Иванович в докторской квартире — Ольга Алексеевна.
Странно слышать из уст гостя, худого, как индийский факир, рассуждения о классиках мировой литературы. Он уверенно приводил целые выдержки, а то и страницы из Гюго, Флобера, Льва Толстого, Низами, Твена… Каждый революционный тезис он иллюстрировал мыслью известного, а порой совсем неизвестного философа, мудреца, поэта. Он одинаково интересно говорил и о Западе, и о Востоке и наизусть «листал» — если так можно выразиться — страницы художественных произведений, будь то литература Италии эпохи Возрождения или Индии времен Гупты.
Мальчишки — детский конец чайного стола — смотрели на удивительного этого человека, широко раскрыв глаза, разинув рты…
Его слова впитывались, как губка всасывает в себя воду…
А Геолог, шепелявя почти беззубым ртом — он уже мельком упомянул, что вот уже десять лет жандармы не дают ему побывать у дантиста, — поднося чашку к губам, горячо, быстро говорил:
— Выдающиеся писатели — фонари. Они освещают в ночи реакции и гнета путь борцам за справедливость.
Страдальческое с запавшими щеками и выпяченными скулами лицо Георгия Ивановича озарялось. И перед изумленными ребятами был уже не индийский факир, а жгущий сердце воинственный трибун. Таким по одной из книг мы представляли последнего римского трибуна Кола ди Риенци — надменным, повелительным, мрачно величественным. Нам он представлялся честолюбивым фантастом, но безмерно увлекательным!
И потом долго мальчишки не могли заснуть. Вихрь мыслей нес в пространство. Санкюлоты, карабкающиеся на стены Бастилии. Толпы голодных индусов, погоняющих слонов. Околоточный в меховой папахе с бляхой. Пещера в лессовых обрывах Даргома. Глаза-уголья, горящие во тьме. И, конечно, револьверы, ружья, пушки, стрельба.
Сон прерывистый, беспокойный. Тихие голоса с освещенной длинной-предлинной террасы, нависшей над двором-гадом.
Если подняться, прикрываясь одеялом, с постели и прильнуть к раме открытого окна, можно и подслушать.
— Меня ждут в Швейцарии. Но разве я могу?
Как интересно! Как романтично! Геолог собирается в живописную, прекрасную страну мечты и сказок.
В окно виден накрытый скатертью стол и на ней протянутые руки в длинных рукавах ватного халата… Руки в воздухе прыгают, трясутся…
— Доктор, пляска святого Витта… Кажется, так называется.
— Никакая не пляска. А вот нервы. Слабость, истощение.
— Да меня на первом перегоне обнаружат и… в кутузку. А ехать пять тысяч верст.
Геолог считает уход в Бухарию, как он называет по старинке Бухарское ханство, уходом от дела, пусть временным, но уходом от революции. Но иного выхода нет.
Сидят за столом уже так долго, а все еще не перешли к существу дела.
Но, кажется, наконец-то… наступил час для обсуждения главного.
На столе под лампой пан Владислав разворачивает географическую карту.
Все склоняются над ней. Редкая бородка Георгия Ивановича движется по линиям и названиям.
— Граница вот здесь, рядом с Самаркандом, — это голос Сахиба Джеляла, спокойный, негромкий. — Граница есть, а погранохраны нет. Разве вот полицейские посты в Джаме и Аманкутане? А тут… верст сто — ни души. Синяя вена — наш Даргом, а напротив коричневые пятна — Агалык с двумя его вершинами-пирамидами. За ними уже ханство. Город Карши.