— Отличный вариант! — это уже говорит Ольга Алексеевна. Она, любительница туристских прогулок, исходила пешком и объездила верхом все окрестности Самарканда и Агалыкскую степь. — Постовые не заметят. Сообразительности не хватит предположить такой ход. Служаки! Зарабатывают своими гнусными делами хлеб у царя. Но когда они принимаются рассуждать, слышен скрип и скрежет в их несмазанных тяжеловесных мозгах.
Георгий Иванович хмыкнул в ответ:
— Все не так просто, мадам, когда тебе щекочет шею пеньковый галстук.
Георгий Иванович изучает по карте каждый овраг, каждый населенный пункт, каждую линию дороги, ведущей к перевалам Агалыкского хребта.
— Хорошего бы коня! — замечает пан Владислав. — На коне неутомительно. И быстро.
— Верхом… несколько часов. И граница! Но и здесь есть «но». В ровной степи коня с всадником видно за двадцать верст, — с сожалением возражает доктор.
Георгий Иванович сердится.
— Во-первых, я на лошади, как собака на заборе. Во-вторых, доктор, вы правы. Всадников углядят сразу. Надо идти пешком.
— Вам только до границы. Верст двадцать, — вполголоса вступает опять в разговор Сахиб. — Там, в Калкаме, будет ждать арбакеш с крытой арбой. Завтра я буду в Кагане. Пошлю гонца-арзачи к верному человеку в Калкаму. У него караван-сарай там. Отдадите ему вот этот поясной платок. На нем вышито мое имя. Вернее всякого письма. Сарайбон сразу узнает. Выполнит любое ваше желание.
— А как я найду караван-сарай и этого сарайбона?
— Имя его Юнус-хаджи. Все его знают. Он был моим оруженосцем в Аравии.
— С вами через границу пойдет Шамси, сын сандуксоза, — сказал доктор, — а потом в Бешбармаке присоединится один верный человек… гм… да вы его знали еще по Тилляу — Пардабай-сучи.
— Ангренский сучи? Батрак? А что он делает тут, у вас в Самаркандской области, в горах?
— Ну, он теперь и не сучи… и не батрак, а кое-что побольше, поважнее.
— Переменил, волей аллаха, занятие?
— Надо будет объяснить все Юлдуз пообстоятельнее, — замечает Ольга Алексеевна, — завтра я увижу ее на Регистане.
Ольга Алексеевна пристально смотрит на Сахиба Джеляла. Ей очень хочется заметить перемену в его лице при упоминании имени Юлдуз.
Но лицо его темное, словно вырезанное тонким мастером из орехового дерева, остается неподвижным. Веки тяжело опущены. Трудно сказать, смотрит ли он даже перед собой на белоснежную скатерть, на прекрасное творение японского художника по фарфору. На чашке — тончайший пейзаж: похожие по форме на сахарные головы горы и ветви цветущей хурмы.
— Аллах акбар! Бог велик! — вдруг почему-то вздыхает Сахиб.
Все продолжают тихо говорить. Совсем тихо. Слышно, как на улице звонко цокают копыта.
Доктор прислушивается:
— Нет, это коляска. Вараксин приехал домой.
На той стороне улицы — высокие ворота усадьбы местного миллионера, винодела Вараксина.
И все теперь говорят чуть не шепотом.
Вообще мальчикам не вредно послушать разговоры взрослых, когда они устраивают заговоры.
XVII
Вам дозволено выползать из гнезда после заката солнца.
Вы — сова. Вы — летучая мышь!
Появление ваше днем — дурная примета… для вас.
Намаз не приехал в назначенное время. Не так уж прост он был.
А дальше произошло такое, что заставило задуматься еще больше.
Явился Алаярбек Даниарбек и после обычных приветствий и поклонов попросил доктора заехать к нему домой. Дескать, тяжело заболел брат. И доктор совершит благой поступок и окажет великую милость ему, Алаярбеку Даниарбеку, если соблаговолит навестить болящего.
В таких случаях доктор никогда не отказывал, и через четверть часа он уже слезал с коня в винограднике, собственном владении брата Алаярбека Даниарбека, уважаемого махаллинского жителя Багишамальской городской части. Поразила доктора необычная тишина в махалле. Не бежали с воплями толпой ребятишки, не толкались у ворот обычные любопытные. Даже белобородые старцы в маленькой чайхане напротив не повскакивали с мест и не приветствовали доктора, хотя появление его — событие в махалле.
Странно!
Доктор был наблюдателен и не мог не заметить заседланных коней у коновязи и сидевшего на обочине журчащего арыка детину в синей чалме. Другой, тоже внушительный, широкоплечий, стоял у калитки в винограднике и подобострастным поклоном приветствовал врача.
Удивительно, что Алаярбек Даниарбек повел доктора не на балахану, а в невзрачный сарайчик, где стояла кислая вонь и под низким камышовым потолком валялись на грубо отесанных полках засушенные останки бесчисленных мух. На облупленных стенах висели тыквянки, прочерневшие от масла, громоздились по углам сажени дров, заваленные мотками пряжи и соломенными канатами. На поломанном ящике стояли громадные гири-разновесы, горками высились связки сальных, дурно пахнущих свечей. В черных глиняных нишах чуть мерцали прозеленевшие кумганы-дастшуи. На полу валялись вилы и кетмени. И тут же рядком на полке в синих юбочках белые головки рафинада по соседству с пирамидками хозяйственного мыла казанского и местного, кустарного. Сплошной первозданный хаос из товаров, досок и мусора… И среди всего с трудом различалась человеческая фигура, ссутулившаяся на деревянной чаше больших базарных весов.
— Срываю с головы тюрбан позора и слабости, — прозвучал голос Намаза. — Страдалец взывает к голосу милосердия.
Да, это был Намаз, газий и разбойник, забившийся в сарайчик, служивший складским помещением для базарной торговли брата Алаярбека Даниарбека — лавочника, мелкого коммерсанта. Намаз-таки приехал лечиться, но проявил осторожность.
— Что ж. Печально. Ваше недоверие может обернуться бедой, — заметил доктор. — Беда в том, что повязку надо менять… глаз лечить, а вы выбрали самое грязное место во всем Самарканде. Надо бы отказаться, но совесть не велит.
— За мной «лисий хвост», — проворчал Намаз. — Полицейские вот-вот нагрянут в махаллю. Этот сын разводки, Саиббай, видел, что мы поехали в город, а бай без доноса не может. Но тогда…
Он откинул полу ватного халата. На ременном поясе у Намаза висел целый арсенал — маузер, наган.
— Поспеши, доктор. Боюсь, мне придется сегодня сражаться.
— Там, где исцеляют, там не стреляют.
— Там, где орла хотят посадить в клетку, идут в ход когти.
И все же доктор настоял на своем. Намазу пришлось перейти по соседству в «мурче» — восточную баню. Здесь, в помещении, где банщики оттирают с любителей хаммома грязь с помощью волосяных рукавиц, орошают тела горячей и холодной водой, а перс-массажист разминает усталые члены могучими руками, доктор, наконец, сумел, как он сказал, «в сносной санитарной обстановке» сменить бинт и «обработать» больной глаз.
Нужно ли говорить, что Намаз был резок и злобен, а доктор едва сдерживался, хоть и проявил твердость и непреклонность.
А и в самой бане, и у входа в нее стояли готовые к отпору джигиты Намаза.
— Теперь вы, доктор, можете сказать, что лечили разбойника и мусульманского газия под страхом смерти.
Возмущенно доктор ответил:
— Вы считаете себя мусульманином, господин Намаз. Вы кричите: «Я священный воин!» Нет, вы хитрец… Что мне говорить и что делать, я сам знаю. Жаль, что вы ничего не поняли.
Он зашел в мехмонхану к Алаярбеку Даниарбеку.
— Вот что, дорогой. Я отказываюсь от твоей службы. Обманщикам я не верю.
Он уехал, не слушая расстроенного, бормочущего извинения маленького самаркандца.
XVIII
Так иссохло мое тело в разлуке с тобой.
Я — соломинка
В море слез.
Со времен тилляуского детства Сабир Баба-Калан подрос и возмужал, раздался в плечах и выглядел настоящим палваном. Как-то зашла речь о том, как устроить Сабира в гимназию.
— Устроить можно, — говорил как-то Иван Петрович. — В гимназии у нас и узбека два-три учатся, и таджики. Прецедент налицо. Да и мне не откажут. Плата за учебу? Ну, это мы берем на себя. Тут другое. Ты, Сабир, опаздываешь на четыре класса. Просидел в своих горах. Ну, грамоту ты не забыл. И русского языка не забыл. Но ведь с такими знаниями ты годен в приготовишки. И учение для тебя превратится в муку-мученическую. Надо что-то придумать.
Юлдуз помогла решить этот вопрос: судьба пасынка была небезразлична ей.
— Обратно в Тилляу Сабир не поедет. Опять пасти баранов и коз? Нет, у него светлая голова! Ему надо учиться.
Все согласились.
Еще Юлдуз не уехала, а доктор принес приятную новость: Сабира приняли в русско-туземную школу.
— Там он не один, Шамси за ним посмотрит.
— Ну вот и хорошо. По крайней мере свой «эль» не забудешь. — Алеша и Миша тогда не знали, что «эль» значит — «родина».
Так семья доктора сразу же выросла. У Алеши и Миши появился брат и… сестренка Наргис.
Всем запомнился тот день В передней на сундуке стояли яхтан и большой, красно-черный, грубой шерсти, хурджун. Женщины суетились. Наргис тоненько, тихонько плакала, и кружевной передничек совсем намок от слез. Сабир обнимал за плечи сестру.
У порога стояла Юлдуз в парандже с откинутым на голову черным, жесткого конского волоса чимматом.
На прекрасных глазах Юлдуз блестели слезы. Но она не плакала, а только уговаривала дочку:
— Веди себя тихо. Скоро я вернусь. — Она потрепала Сабира по плечу, погладила по обычаю и строго наказала: — Доктор — тебе дядя и отец. Будь послушен. Не забудь закон веры! Но стань образованным и воспитанным.
В парандже, с откинутыми на голову черными жесткого конского волоса чимматами стояли у порога прекрасная Юлдуз и ее мать, тоже красивая пожилая узбечка, тетушка Айниса — из Тилляу, как нам пояснили, и прощались долго и обстоятельно.
Тетя Юлдуз, пери из сказки, принцесса юных мечтателей, вернулась очень нескоро. Они запомнили ее, как запоминается на всю жизнь прелестное видение, возникшее неожиданно и так же внезапно исчезнувшее.