— Обиднее всего, что чувствуешь себя беспомощным.
— А если дать телеграмму Морозову? Скоро станция.
— Что ты! Да эту телеграмму прочитают на телеграфе десятки глаз. Не успею обмакнуть в чернильницу ручку, как…
— Что же придумать?
— Ничего. Но кто же?
— Кто?
Мучительно строить предположения, когда под подозрение попадает кто-то из друзей.
II
Люблю прекрасные поступки, потому что они прекрасны, а не по какой-нибудь другой причине.
Лекарь — малоприметное, заурядное, скажем, медицинское звание в Российской империи. Иван Петрович сам сменил должность врача, на которую он имел право как защитивший степень доктора медицины, на лекаря и уехал из блестящей Варшавы — Парижа Восточной Европы — в Среднюю Азию выполнять высокий долг человечности и гуманности — излечивать людей от самого ужасного недуга — слепоты.
Так решил Иван Петрович в молодости, в студенческие годы. Русская интеллигенция считала своей нравственной обязанностью идти в народ, помогать народу.
В университетских вольнолюбивых кружках так много говорили о высокой обязанности человека. Свет науки противопоставляли невежеству, тьме.
Способному, талантливому врачу, закончившему курс наук в университете и Военно-медицинской академии с отличием, открывалась блестящая карьера: остаться в Варшаве, открыть офтальмологический кабинет на Уяздовской Аллее. Или уехать в Петербург и занять заслуженное место при Санкт-Петербургском университете, или получить высокое назначение в тот же Туркестан по административной линии.
Нет, доктор избирает раз и навсегда свой собственный путь. Он идет в народ. Он задается целью избавлять восточных людей от слепоты.
Иван Петрович отказывается от высокого поста, отклоняет заманчивые предложения научных кругов и, отбыв положенные по законам три года военной службы в крепости Ново-Георгиевск, что под Варшавой, уезжает в далекий Туркестан, в кишлак Тилляу.
Лечить. Возвращать зрение. Предотвращать глазные болезни.
Иван Петрович полон самых высоких помыслов. Он несет людям свет.
Не его вина, что ему не все удалось из того, что им было задумано. Он предвидел трудности, препятствия, но всего предусмотреть, конечно, не мог.
Кто-то из поэтов Востока сказал:
Ты свет несешь для множества сердец,
А может, враг задуть его стремится.
Мы знаем, что высокая миссия Ивана Петровича в Тилляу осуществлялась успешно.
Пусть у него не было высокого звания или должности. Пусть он не накопил богатства и жил с семьей скромно. Пусть он шагал не по Невскому проспекту или по тротуарам варшавского Бельведера, а по пыли и гальке улочек Тилляу. Но он мог с сознанием своего достоинства отвечать на земные поклоны и певучее «ассалом алейкум» прохожего.
И, простим ему слабость, каждый признательный и бесконечно благодарный взгляд человека, которому он спас зрение, наполнял грудь доктора чувством гордости за русскую науку, цивилизацию, просвещение, гордости за свое врачебное искусство.
Но на пути доктора встала стеной русско-японская война.
Война помешала всем возвышенным мечтам. Ивана Петровича забрали на военную службу и отправили в Маньчжурию.
Возможно, до него не дошла бы очередь и его не вспомнили бы и не вызвали бы из захолустного Тилляу. Но туркестанский генерал-губернатор запомнил некоторые неосторожно оброненные доктором слова. В них не содержалось вроде ничего откровенно крамольного, но уж точно проглядывали гуманные и вольные идеи.
Генерал-губернатор в принципе был не против гуманности. Однако… доктор подавал дурной пример. Доктор вносил смятение своими бескорыстными делами в темный мир патриархальных устоев, расшатывал их, вызывая брожение умов.
И если бы не сказывалась широкая натура Ивана Петровича — он лечил, что говорится, невзирая на лица, с одинаковой внимательностью и успехом и господина волостного, и батрака Пардабая, и могущественного муфтия, и нищенку с базара — то его давно выжили бы из кишлака Тилляу за его бескорыстие.
Но сильные властители не могли заглушить в себе чувство благодарности чародею, вернувшему им свет.
Кишлак Тилляу проводил доктора на Дальний Восток. Доктора обрядили в почетные халаты. Их было столько, что «можно одеть роту джигитов».
Доктор шутил, но у него на сердце кошки скребли. Он не поверил, когда генерал-губернатор жал ему руку:
— Вернутся наши доблестные воины с победой и… тогда милости просим. Продолжайте ваш благородный эксперимент!
Но война кончилась, а доктору не нашлось места в созданной им амбулатории в Тилляу в Ахангаране. Его не отпустили с военной службы. Доктор служил теперь врачом в Самарканде в стрелковом полку.
III
Свет рождается во мраке.
Тихий, зеленый и не слишком пыльный провинциальный город Самарканд казался погруженным в сновидения о своем тимуридском прошлом, блестящем и пышном.
Когда по Каттакурганской улице мимо магазинов и лавочек тарахтела гигантскими колесами арба или вдруг бряцали железные колокольцы на шеях верблюдов бесконечного каравана, приказчики выскакивали из магазинов на тротуар в радостной надежде увидеть хоть какое-нибудь зрелище.
Но зрелища не было. Ничего из ряда вон выходящего не происходило. Припекало булыжную мостовую южное солнце, ветер крутил на тротуаре забытую бумажку, на главном перекрестке дремал, позевывая, единственный на весь Самарканд постовой — полицейский Абдурахман в великолепной каракулевой папахе.
Ничего не происходило… Тишь да гладь царили в областном городе Самарканде. Но это, конечно, только при поверхностном взгляде. На самом же деле…
Сидит властитель на сундуке,
а сундук полон злобы.
В июле 1907 года, после разгона Государственной Думы, как и во всей России, в Туркестане наступили мрачные дни реакции.
В те дни почти вся Средняя Азия находилась под чрезвычайной и усиленной охраной. Распространялось это положение и на «тихий» Самарканд, бывшую столицу великого завоевателя!
Так и не удалось в те времена узнать истинной фамилии жившего и действовавшего в Самарканде геолога Георгия Ивановича. Да и неизвестно, были ли подлинными имя-отчество его.
Те, кто знал его, соблюдали чрезвычайную осторожность. Те, кто встречался с ним, запоминали только его внешность. Аскетическое лицо, цепкий взгляд. Глаза его точно пронзали душу. И голос, призывный, страстный, берущий за душу, нельзя забыть.
Георгий Иванович был близким знакомым доктора. В те годы за малейшее проявление вольнодумия, по одному лишь подозрению бросали в тюрьму, высылали. Особенно опасно было прослыть «вольномыслящим», состоя на военной службе. А Иван Петрович служил военным врачом.
Он находился под негласным надзором полиции, что его семья установила много позже. И полиции были известны даже такие факты, что он получает из Киева какие-то журналы в красных обложках на украинском языке и что на одном торжественном обеде, когда все подняли тост в честь тезоименитства «его императорского величества», доктор не прикоснулся к рюмке. «Не пью, извините!» Что же это за военный врач, если он не берет спиртного в рот? Да еще за здравие властей предержащих?
Но в то же время от чрезмерного интереса охранки доктора ограждало именно его военное звание. А что думало о нем его начальство, это полиции не касалось.
В кругу родных и знакомых Ольга Алексеевна, любительница восточной поэзии, часто повторяла:
Процветает кабак благодаря нашему пьянству,
И кровь за две тысячи сожалений на нашей шее.
И обязательно подчеркивала:
— Из Омара Хайяма. Это далекое средневековье, как вы понимаете.
В гимназии учились дети железнодорожников, а на станции Самарканд, в депо и железнодорожном отделении служило несколько ссыльных. В гимназию дети приезжали на специальных линейках и вносили в классы дух озорного бунтарства.
В привокзальном поселке имелась тайная организация социал-демократической рабочей партии, РСДРП. Гимназисты уже тогда слышали о фракции большевиков.
«Большевики!», «Ленин!» — незабываемые слова эти порой звучали даже в казенных помещениях классов гимназии.
А товарищи по парте, делая страшные глаза, шепотом сообщали о конспиративном кружке на Армянской улице, собиравшемся на квартирах Черноухо — машиниста, Каминских — конторщика. И все звучало таинственно и увлекательно. «Конспирация, листовки, революция…»
Да зачем далеко ходить. Дядя Миша, так ребята звали Михаила Владимировича Морозова, запросто пил чай в доме на Михайловской, 3, и оставался порой посидеть в столовой после посещения кабинета доктора.
И никого не удивляло, что на круглом столе гостиной всегда лежала газета с несколько вычурно изгибавшимися большими буквами заголовка «Самарканд», похожими слегка на арабскую вязь. Даже дети гордились, что в их городе выходит своя газета.
Что там за статьи публиковались, сейчас разве вспомнишь, но что редактировал газету Михаил Владимирович, все в семье знали. Знали, что Михаилу Владимировичу нелегко. И все очень сожалели, когда ему пришлось не по своей воле уехать из Самарканда. После его отъезда свежие номера газеты больше на круглом столе с бархатной скатертью не появлялись.
Но о редакторе все помнили. Один рассказ так и не забылся.
Кто-то из царских министров, не то Столыпин, не то Витте, принимал вельможного иностранца, который посетовал, что в Российской империи нет свободы печати. И будто бы министр, зло шлепнув ладонью по газете, лежавшей у него под локтем, сказал:
— А вы почитайте вот эту газету — «Самарканд» называется. Разводит всякую крамолу. И хоть бы что!
С Морозовым связывали тревожные разговоры, забастовки, которые нет-нет и происходили на железнодорожной станции и отражались на расписании пассажирских поездов. В семье доктора помнили, что пришлось почти всю зиму прожить у деда в Полоцке из-за того, что по империи вообще не ходили поезда в связи с Всероссийской Октябрьской стачкой 1905 года.