Приехавший ранним утром эмирский уполномоченный визирь Сахиб Джелял осудил доктора:
— Господин знаний, склоняемся перед вашим умом и сердцем! Но приехать в Гиссар, к Кагарбеку в дом, да еще ночью. Привезти с собой сыновей! Поистине вы забыли о пределах опасности.
Разговор происходил на айване бекской курганчи, когда визиря и доктора подобострастно и со всем низкопоклонством пригласили завтракать. Там уже в сторонке сидел мрачный, насупленный Мерген.
Визирь Сахиб Джелял выказал неудовольствие. По его мнению, доктор превысил власть начальника спасательной экспедиции. Все, что выходило за пределы лечебных дел, — то есть спасения умирающих и их лечения, — по мнению Джеляла, лежало на нем — визире Бухарского эмира.
— Но, — запротестовал доктор, — пока бы я ждал вас, никого под развалинами не осталось бы в живых.
Доктор был резок, не стеснялся говорить правду в глаза. Тем более, что Джеляла он знал давно. А то, что Джелял в последние годы сделал головокружительную карьеру — от сибирского политкаторжанина до полномочного министра Бухары, — это нисколько доктора не смущало.
Тотчас же по приезде визиря он сказал ему без церемоний все, что думал о бекских и эмирских порядках, и, в частности, все, что касалось безобразий, учиненных господином Абдукагарбеком и господами иностранными концессионерами.
— Все, что мне надо, — заявил Иван Петрович, решительно глядя в лицо Кагарбеку и Сергею Карловичу, — чтобы господа хорошие немедленно, сегодня же, сейчас же прекратили всякие интриги, оставили несчастных в покое. Вернули отцов к своим семьях и дали возможность спокойно похоронить и оплакать погибших.
Доктор решительно потребовал, чтобы пострадавшим раздали муку, рис, масло, чтобы все рабочие концессии — каратагцы получили возможность вернуться в руины Каратага и взяться за восстановление разрушенных жилищ.
— Без суда и следствия казнены ни в чем неповинные люди! Справедливость требует, господин визирь, наказать виновных! И, наконец, господин бек — на то и местная власть, чтобы найти продовольствие, лес, известь… Безбожно жестоко не помочь всем, чем можно. До октябрьского снега над головами несчастных необходимо возвести прочные кровли.
Закончив свою нервную, страстную речь, доктор не обнаружил на лице Сахиба Джеляла ни малейших признаков волнения.
Благодушно, с подобострастной улыбочкой на него поглядывал бек Абдукагар. Сергей Карлович лишь пожимал плечами, когда доктор касался бесчинств концессионеров.
Никто не возражал, но никто и не выразил согласия.
Не сразу заговорил и визирь Сахиб Джелял.
— Позовите муисафидов. Пусть принесут! — приказал он.
Выскочившие к глиняному возвышению нукеры в засаленных бухарских мундирах подтолкнули двух черных бородачей и принудили их поставить на дастархан накрытое бельбагом блюдо.
— Не знаю, уважаемый и любимый нами доктор… Я сам порой не умею объяснить, почему я, государственный человек, поступаю так, а не иначе. Исключая те случаи, когда ем. Ибо еда, согласитесь, очень серьезное дело для нашего желудка. И вот смотрите!
Он приказал двум черно-коричневым бородачам, принесшим блюдо и выжидательно смотревшим по сторонам:
— Снимите сами покров!
Поколебавшись секунду и сверкнув белками глаз, один из них, тот, кто постарше, медлительно, солидно совлек с блюда бельбаг и отступил назад.
При этом он солидно сказал:
— Кушайте на здоровье, господин бек! Кушайте на здоровье, господин визирь. Мархамат!
Присутствовавшие невольно ахнули.
Солнечные блики мирно переливались на паласе. Мирно чирикали воробьи. Вдалеке за дувалами мирно кричал осел.
Но явно запахло смертью. И всем сделалось жутко.
На искусно обожженном и выделанном керамическом блюде вместо плова оказались протухшие сырые коровьи копыта.
Молчание прервал бородач, тот, который постарше.
— Крыша от землетрясения, милостью всевышнего, задавила мою корову. Свершилось! Теперь мои сыновья — два сына у меня остались, волею аллаха живы — плачут от голода. Риса нет, муки нет, мяса нет… Прошу, пожалуйста… Приготовили вам угощение.
Он низко опустил голову, вобрал ее в плечи, ожидая удара.
Неслыханное оскорбление нанес он могущественным людям. И он это понимал отлично. Шел он на верную смерть, вполне осознанно, в отчаянии, в безысходной тоске. Он ни на что уже не надеялся, как и все оставшиеся в живых жители погибшего города.
Можно было ждать всего. Воплей, проклятий. Приказа казнить смельчаков каратагцев.
А визирь Сахиб Джелял повернул голову и тихо сказав стоявшему рядом с глиняным возвышением джигиту:
— Кальян разожжен?
— Пожалуйста, таксыр!
Он долго и неторопливо курил. Лишь после этого задумчиво продекламировал:
В пыль низринуты
враги твои.
До неба поднимутся
друзья твои.
Затем он склонился к дастархану и налил себе в пиалу чаю.
Это послужило знаком для начала утреннего завтрака. Кагарбек, несмотря на свою тучность, вскочил с легкостью необыкновенной и побежал в дом. Все забегали, засуетились.
Лишь бородачи-каратагцы стояли сутулящимися истуканами, ожидая своей участи. И словно все о них забыли. Никто ничего не сказал. Никто на них не смотрел.
Едва новый дастархан, шелестя шелком, распростерся на ковре и на кем появились десятки блюдечек и тарелочек, из широкой груди Кагарбека вырвался какой-то непонятный писк. Даже не верилось, что такая могучая туша издает такие тонкие звуки.
— Пожалуйте! Прошу!
Грузный, в нескольких зимних халатах, он распинался в гостеприимстве.
— Господин бек, — сказал визирь Сахиб Джелял, — почему в этом доме забыли гостеприимство? Священное правило узбеков и таджиков.
— О бог мой! — испугался Абдукагар. — Неужели? Или в чем-либо мы?..
— Почему почтенные люди, мудрые аксакалы города Каратага — да смилуется над нами всемогущий! — стоят и смотрят на дастархан. А вы, хозяин дома, не скажете им «мархамат! — пожалуйте!»
Суетливо вертя бородой, Кагарбек озирался. Глаза его таращились на оборванцев-каратагцев.
— Но… они преступники, они в лохмотьях, в грязи.
— Они в твоем доме, бек! Они — гости. Встань, бек! Вспомни долг гостеприимства!
Ворочаясь неуклюже, Абдукагар сполз, вернее свалился, с возвышения и направился к двум безмолвным фигурам. Подойдя, Кагарбек сделал широкий жест:
— Пожалуйте!
В его голосе это «пожалуйте» значило: «Посмейте только, сукины дети!.. Увидите, что с вами будет».
Это, наверное, понимали бородачи. Но они были суровыми, гордыми горцами.
Даже не переглянувшись, оба вскинули головы в своих красных выцветших чалмах и, неторопливо скинув с ног деревянные пыльные кавуши, поднялись на возвышение.
— Сюда! Мархамат! Пожалуйте, — широким жестом поманил бородачей поближе к себе на почетное место визирь Сахиб Джелял.
Усевшись важно, неторопливо, один из каратагцев Мурад-Шо, тот, у которого в черной бороде пробивалась седина, поднял руки над дастарханом и возгласил молитвенно:
— Благословение! При виде всего изобилия дастарханного сердце у нас запело. Правду же говорят, когда идешь на пир, приходи пораньше! Не правда ли, Забир-Шо, брат мой?
Каратагец помоложе быстро закивал в ответ:
— Уж мы спешили! Спешили я и брат мой Мурад-Шо!
Дрожь в голосе выдавала его чувства. Он замирал в отчаянии под взглядом совсем остановившихся, круглых глаз Кагарбека.
И Забир-Шо и Мурад-Шо простерли над блюдами и чашками тощие руки с растопыренными темными пальцами, бормоча: «Бисмилла!»
«Точно крылья у орла или у другой какой птицы», — думал доктор, уголком глаза следя за сыновьями, которые с жадным любопытством взирали на происходящее.
Надо сказать, что оба горца повели себя за дастарханом в высшей степени выдержанно.
Не жалкие, несчастные, раздавленные бедствием нищие сидели за дастарханом. Нет, Мурад-Шо и Забир-Шо держались гордыми вельможами за пиршественным столом, и никто уже не замечал их нищенских одежд — латка на латке, прореха на прорехе. Напротив, всем своим поведением они подчеркивали достоинство людей горной страны.
— Что же, приступим! Господин бек, угощайте дорогих гостей. Мы гости, вы — хозяин! — проговорил, взглянув не без иронии на бека, визирь.
Сконфуженный Кагарбек — а он никак не мог прийти в себя от такого поворота событий — вздрогнул, встрепенулся и сдавленно пригласил:
— Каанэ! Мархамат! Прошу! Пожалуйста!
И принялся неловко разливать в пиалы чай.
Не надлежит хозяину дастархана уговаривать, настаивать, чтобы кушали, но…
Гостю — самое вкусное.
Таково правило гостеприимства!
И Кагарбек пододвинул к нищим горцам изысканные блюда.
— О, всемогущий, всесовершенный закон желудка! — воскликнул Мурад-Шо. — Счастлив тот, кто открывает вход в этот дом гостеприимства!
Но ему и его брату изменила выдержка. Голод сказался. Они ели поспешнее, чем требовали правила этикета, и глотали куски, почти не разжевывая. Особенно Забир-Шо. Шальным взором шарил он по дастархану, вытянувшимся носом с наслаждением втягивая соблазнительные запахи.
Доктор, видя это, не осуждал горца. Молодое, крепкое тело Забир-Шо, видное в прорехи одежды, совсем иссохло. Его густая черная, как смоль, борода, свалявшаяся кошомкой, подрагивала. Глаза от наслаждения сузились в щелочки.
Утоление голода заглушило все ощущения и, самое главное, предчувствие неминуемой гибели.
И разве не ясно, что и весь дастархан, и все гостеприимство — не что иное, как издевательская, утонченная пытка. Разве простят им такое ужасное оскорбление, какое они, ничтожные смертные, нанесли, поднеся блюдо с коровьими копытами этим вельможам в бархатных с серебром поясах — столпам государства.
Нет, наесться до отвала, съесть побольше вкусных вещей, а там можно и подставить безропотно шею под остро наточенный нож палача.