— Госпожа, мы приехали навестить хакима-доктора, оказать ему уважение. Мы спешим… — почтительно поклонился Намаз. — Не успели сменить хирку мусафира на пристойное вашему дому одеяние. Кечрасиз! Извините!
— Что вы! Мы рады вам. Вы очень долго к нам не приезжали. Почти два года.
— Ужас! Где вы так?
— Что у вас с лицом?
— Известно всем, уважаемая ханум, проявлять добросердечие в битве — все равно, что жемчужным молотком подковы к копытам коня прибивать.
Несмотря на ужасную усталость, боль от ожогов, голод и жажду, Намаз был сама любезность и вежливость.
— Таксыр доктор еще когда нас предостерегал: «Запустите болезнь — пеняйте на себя, глаз пропадет. Вот мы и приехали». Но приехал Намаз днем. Доктор еще не вернулся из армейских лагерей со службы.
Ольга Алексеевна поила Намаза чаем, кормила блинчиками с вишневым вареньем и переживала. Поминутно она выходила на крыльцо посмотреть, «не шатаются ли по улице полицейские или казаки». Приходя постепенно в себя, Намаз неторопливо завтракал и держался с железным спокойствием. За годы своей разбойной жизни он, ясно, мог привыкнуть к опасностям. Дерзкая смелость вошла в плоть его и кровь, но он по своей натуре оставался все тем же добродушным, трудолюбивым, простым, обиженным аллахом и людьми батраком из кишлака Тилляу, способным на великодушные, добрые поступки. Таким он и оставался в глазах Ольги Алексеевны. Она поглядывала на него, вспоминая те далекие дни и особенно эпизод, когда этот нынче атаман разбойников вытолкнул своим плечом арбу из пучины взбесившейся реки и спас ее и ее детей от гибели.
Напуская на себя сейчас личику благодушия, Пардабай-Намаз верил, конечно, в полную безопасность свою. К тому же верные его джигиты сидели тут же во дворе, в холодке, на корточках на бережку весело журчащего арыка и попивали чай. Прекрасные скакуны карабаиры стояли наготове, заседланные, взнузданные. Ольга Алексеевна распорядилась подбросить им из амбарчика сухого клевера.
Видно, желая отплатить за гостеприимство, Намаз рассказал все о Дауле.
Он дождался доктора и уехал, лишь когда опустилась ночь.
XXII
Кто сказал и не сделал — осел;
Кто не сказал и сделал — лев;
Кто сказал и сделал — человек.
Горькими рыданиями не повернешь время вспять.
Побывать в даульском убежище Намаза доктору удалось лишь спустя неделю после осады. Приехал он туда в сопровождении Алаярбека Даниарбека. Светло-серые чистенькие еще недавно домики Даула почернели от дыма и копоти. Еще, казалось, жаром дышали крыши и дворы. У обугленной калитки на земле темнело пятно побуревшей крови. Пес с опаленными ушами в печальной задумчивости сидел на пороге и, уныло щурясь, посматривал на пыльную, замусоренную дорогу.
По обучаю, доктор, не слезая с лошади, окликнул:
— Эркак бор-ме? Мужчина есть?
Нельзя стучаться в калитку дома узбека, пока возгласом не выяснишь, есть ли в нем кто-либо из взрослых мужчин.
Посетил доктор Даул не из праздного любопытства. Когда он в последний раз приезжал лечить Намаза, его водили посмотреть в соседней мазанке мальчика, лежащего в жару лихорадки.
И доктор, проезжая по степи по верху обрыва, мимо пожарища, почти машинально дернул узду, и конь привел его вниз с обрыва в кишлак к обгоревшей калитке. Едва ли доктор в эту минуту думал о долге врача или о целесообразности своего поступка. Просто решил навестить больного ребенка.
За покосившейся, растрескавшейся калиткой слышались шуршание, возня. Но никто не откликался. Конь нетерпеливо переминался с ноги на ногу и недовольно фыркал, отгоняя хвостом мух. Ему не нравился запах горелого.
На повторный вопрос ответил женский голос.
— Кто там?
В щелку смотрел испуганный карий глаз. Забренчала цепочка запора, а голос продолжал:
— Ох! Страшно! Они предали огню и сухое и сырое. Пожалуйте, отец наш! Заходите, прошу вас!
Дверь открылась, и женщина в накинутом на голову камзоле бросилась целовать руку доктору. Она причитала,:
— Отец! Отец! Какое несчастье! Дод бедод! Караул!
Поразительно! В женщине доктор узнал Юлдуз.
— Ты? Здесь? Какими судьбами?
— Здоровья вам, отец! Добро пожаловать! В добрый час!
— Юлдуз! Ты? А мы думали, что ты в Бухаре:
— Да, да. И я уже уезжаю, опять уезжаю. Жила спокойно в благородной Бухаре — и вдруг «узун кулак». Слух прошел. Один человек приехал из Каттакургана, сказал: «Дело Намаза чатак! — трудное!» И прибавил: «Свеча жизни Намаза едва теплится!» Увы! Бедный мои отец! Поспешила на станцию Каган, взяла билет в общий вагон, в почтовый, и сюда, до станции Джума. Приехала. О, слава всемилостивому! В столь ужасном смятении душ и сердец отец наш Намаз жив остался. Здесь, доктор, вы его не ищите, его нет. Ему нельзя здесь. Вокруг полиция ходит, хватает всех, увозит в Багишамал, в тюрьму. Я боюсь.
— Едем, Юлдуз, со мной, Ольга Алексеевна будет рада. И дочку посмотришь. Наргис совсем тебя забыла.
— Нет, в Самарканд нельзя. Сейчас, вечером, когда солнце зайдет, дядя Камбар-ака проводит меня на станцию, в Джуму. Ночью скорый асхабадский идет. В Бухару уеду. Меня ждут.
Испуг Юлдуз почти прошел. Она говорила и говорила, обрадованная возможностью излить близкому человеку свою душу. Она говорила, хлопоча у очага. Она говорила, провожая Ивана Петровича к соседям. Она говорила, пока доктор осматривал больного мальчика.
Она посвятила доктора во все подробности трагедии, разыгравшейся в Дауле, и рассказала об отце своем Намазе-Пардабае.
— Он здоров. Уехал далеко. В степь, за горы, в Кзылкумы. Разве я знаю куда? Разве он скажет? Сел на коня и уехал с джигитами. Посмеялся над полицейскими и уехал. Он сказал, что поедет и к вам, отец. Позже поедет, лечите глаз надо. Глаз закоптило, и он зудит, саднит. Отец сказал: «Один доктор на свете знает способ и средство лечить». А сегодня уеду в Бухару.
У доктора «язык чесался» спросить у Юлдуз про визиря Сахиба Джеляла. Ведь по всем данным она ехала в Бухару именно к нему, своему мужу и повелителю.
И все же не решился. Неудобно как-то, нетактично.
Разговорчивость, даже болтливость Юлдуз не удивляла доктора. Молодая женщина никогда не отличалась молчаливостью. Удивительны были ее суждения, взгляды.
«Кромешный ад на земле для народа, — говорила она, и ее пухлые губы кривились в улыбку, и на нежных смуглых щеках появлялись ямочки, хотя речь шла о горе и бедах. — Увы, дехкане — нищие. Здесь двор без горсти зерна, а там, на горе, Саиббай сидел на мешке, полном золота. Каждый день плов ел, а у наших соседей просяной каши дети не могли допроситься. У нас существует два мира: мир денег и сытости — мир голода и слез. Хорошо, что отец в Дауле всех баев за шиворот взял. И все равно мы, первобытные люди земли, ломаем себе спину в непосильной работе. Живем в нищете. Бесконечная несправедливость! Мой господин мне всегда говорит: «Намаз хороший. Взял за горло голод, нищету. Без Намаза в Самарканде все баи спокойно жирели бы, а народ помирал бы с голоду». Вот Хусану вы, отец, лекарство дали, лечите. А его близняшка Хасан, такой славный мальчик, глазастый, кудрявый, помер. У них, у соседей, всегда в котле пусто. Вот малыш чах-чах, и нет его».
Она улыбалась, а на ее прекрасных ресницах дрожали слезы.
А доктору вновь захотелось спросить ее про Сахиба Джеляла, но вновь что-то удержало его.
Он отказался от угощения. Не подобает постороннему мужчине, даже врачу, оставаться в гостях в доме, где одни женщины.
Он выпил глиняную касу холодного кисленького айрана и сел на коня.
Юлдуз держалась загорелой рукой с крашеными ногтями за узду и все не отпускала его.
— Ак юл! Светлого пути вам, отец! Благополучны будьте! А я сегодня уеду в Бухару! А вы про нашего Пардабая, господина Намаза, нашего родителя, не подумайте плохого. Он никакой не угры, не вор. Народ любит его, почитает. Он немного «дивана», своими делами похваляется. Осанку приобрел, голову поднял. Вы, отец, это ему в упрек не ставьте. Сколько он себе напрягал поясницу, вытаскивая из реки Ангрен арбы. Вы же знаете. А вода в реке ледяная, с гор. А отец плова не мог по месяцу поесть от бедности. Не думайте плохого. Он семью не забывал, кормил нас… восемь детей, обувал. Растил. Хороший он, правильный человек — Пардабай, мой отец. Он добрый к людям. Только баев, у которых в голове не мозги, а мякина, а вместо сердца клок мочала, он не любит, ненавидит. И Саиббая, людоеда, порешил за злодейство, за безбожные дела. Саиббай насилье чинил людям, у которых от омача руки болят. С земли предков найманов согнал, хлеб последний отнял. Издевался Саиббай над людьми ради прихоти, из-за жадности. Добрый отец наш Пардабай не мог без боли сердца видеть слезы матерей, слышать плач детей. Не сердитесь на Пардабая, доктор!
Она выпустила из руки с крашеными ноготками узду коня и доверчиво заглянула доктору в глаза. Она искала сочувствия в том, кого уважала с детства.
И по тому, что за дувалами и в приоткрытых калитках горели такие же просящие глаза, доктору сделалось ясно, что за разбойника Намаза просит не одна вот эта полная первобытной мудрости красавица, но и все погорельцы разоренного селения Даул, так они уважают и почитают заступника и защитника.
«Мир голода. Мир денег. Между ними нет и невозможно согласие! А она совсем не наивна, наша Юлдуз. И какие чувства! Она знает душу своего отца Пардабая-Намаза. Она истая дочь своего отца-бунтаря».
Доктор тронул шпорами бока лошади, но тут же натянул узду, Юлдуз снова ухватилась за поводья.
— Отец! Я забыла, у меня для вас одна хабар есть! Совсем забыла.
Она как всегда мешала русские слова с узбекскими.
— Одна хабар? — встрепенулся Иван Петрович. — Что за «хабар»? Какие у тебя, Юлдуз, новости?
— Мне Георгий-ака говорил: «Ты едешь в Самарканд, увидишь доктора, скажи ему: «Геолог жив. Здоров…» Он не очень здоров, но так сказал.